Душа Пана

Солнце укрылось в почерневших кронах олив, куталось в закатную хламиду. Гелиос уже снял венец и рассеянно крутил его в руках, прежде чем поклониться Земле и спрятаться за лохматыми затылками аркадских гор.

Сиринга разглядывала солнышко из-под нежно-зеленой ладони: оно сейчас было мирное, уютное. Да и вправду сказать — Гелиос был простым титаном, не внушавшим трепета. Чего не скажешь о полуденном Аполлоне. Когда тот шествовал мимо, сверкая белым гиматием, блистательный, опасный, идеальный, Сиринга отчетливо слышала гул струн. Каждый шаг бога был подобен аккорду кифары, звонким, как тетива его лука, смертельным, как золото его стрел...

Сейчас нимфа полулежала в тени разросшегося куста сирени. К середине лета он отцвел и не нес иной красы, кроме плотных темно-зеленых листьев. Сиринга задумалась на мгновение. Её счастливое девическое цветение не прекращалось, хоть она и была гамадриадой этой самой сирени и, стало быть, ее земная жизнь ограничивалась жизнью дерева. К счастью, ее не коснется дряхлость представителей человеческого рода, как не касаются их похотливые взгляды и вульгарные песни!

Из-за склона горы послышалась приятная и трогательная мелодия на простой дудочке. Она разливалась в закатном мареве, смешиваясь с простой музыкой земли, с пением соловья и певчих дроздов, журчаньем речки внизу ущелья. Ей подпевала скромница Эхо, сероглазая и русоволосая, вторила звонко и нежно, не вызывая зависти Сиринги. Эта незаметная дурнушка была обречена повторять любой звук, будь то голос лучшего певца или рев осла.

Наверное, кто-то из местных пастушков сгоняет стадо на ночевку. Кто ж это играет? Эльпидий или Анаклет? Может, смешливый Ампелий? Сиринга не запомнила бы имен этих деревенщин, но они громко перекликались среди гор, мешали охоте, пугая ланей и прытких кабанчиков. Лиц этих мужланов она никогда не видала и, хоть красотою славилась наравне с самой Артемидой, никогда не попадалась на глаза жалким козопасам.

...А дудочник закончил одну мелодию, завел другую, быструю, плясовую. От нее зашелестела густая листва сирени, звонко хлюпнула волна в Ладоне — этом ручье внизу, в овраге. Правда, сестрички-наяды зовут его рекой, смех да и только! Мелодия спугнула неизвестно откуда пришедшую печаль. Девушка поднялась, отряхнула короткую тунику, подобрала аккуратно уложенное оружие и пошла посмотреть, кто ж это на ночь глядя веселит округу.

***

Ему нравилось играть для всех. С детства привычный к насмешкам и собственной неуклюжести, Пан не стеснялся — он веселил всех и веселился сам. Когда старшие предложили ему поселиться в горах Аркадии и он ребенком спросил, чем же они хороши, ему пообещали чудесные виды, лесные угодья, огромное число всякой живности. «Мальчик, ты же любишь зверюшек! Станешь за ними ухаживать и всеми командовать, — говорила Гера, неслышно добавляя: — Ты и сам один из них, хоть отца позорить не будешь». Пан пропускал тихие слова мимо ушей, благо они были тогда маленькими и розовенькими, это теперь стали острыми и покрытыми тонкой шерсткой. И отчего боги возомнили, будто он так любит животных? Вот Зевс вырос с козой, но окружил себя олимпийцами, а не сатирами.

Пан любил музыку! Ему нравилось играть на всем, что издает звук. На пустой гусиной косточке. На разложенных сосновых брусочках. На потерянной тетиве Аполлона, натянутой на черепаший панцирь. А как прекрасно дуть в огромный бычий рог или в морскую раковину!

Он знал, что... ну.. не очень нравится женщинам. Точнее, они почему-то бежали от него без оглядки, когда они был без дудочки, раковины или, на худой случай, косточки. И Пан понял: им нравятся его надутые щеки. Стоит задуть — они сразу останавливаются, прислушиваются и завороженно смотрят на него, расширив глаза в паническом благоговении перед его талантом. Чаще всего перед ним застывала такая странная девочка в льняной тунике, вся серенькая, бледненькая, но она — о чудо! — умела петь с ним дуэтом. Не с ним, Паном, а с его флейтами и дудками. Жаль, он так и не смог узнать ее имя.

Зато о другой говорил весь лес. Красотка хоть куда, с роговым луком в ловких, быстрых руках, бегает быстрее серны, прекрасна, как Артемида, и так же неприступна. Пан очень хотел ее увидеть и показать свои круглые щеки. Самому подкараулить ее никак не удавалось, и он решил поступить с охотницей по-охотничьи: приманить с помощью своей музыки, ведь именно в этом он был хорош. И Пан играл задумчивые и хороводные, тоскливые и плачущие, радостные и бойкие — мелодии выдувались через вывернутые пухлые губы, отражались в козьих желтых глазах, звенели в пушистых ушах, но он никогда не видел себя, козлоногого, рогатого уродца, и не думал, что напугает смелую охотницу.

***

Сиринга легкой поступью спешила за оливковую рощу цвета черненого серебра. Вот так, обогнуть этот холм и скалу и по невидимой тропинке, которой кабаны ходили на водопой к Ладону, подойти к невидимому музыканту со спины. Где ж наш пастушонок?

Неужели он пришел сюда с любимой козой? Рога торчат между оливковых ветвей. Глянцевые, темно-коричневые, покрытые поперечными бороздками... Ну точно — коза! Вон как ушами пушистыми хлопает. Но не блеет, слушает музыку смирно. А чьё это плечо такое волосатое?

Ветки с шумом раздвинулись, и Сиринга увидела, как рядом со стволом узловатого старого дерева переступили два крупных раздвоенных копыта. Два, а не четыре. Мелодия прервалась, рога развернулись и между серебристых листьев мелькнуло круглое неприятное лицо с толстыми губами, расплющенным носом и мясистыми румяными щеками. Крутой лоб с залысинами поблескивал в сумерках и слева и справа переходил в те самые рога, которыми она мгновение назад восхищалась. Сиринга легко вскрикнула и сразу зажала рот ладонью. Чуткие козьи уши дернулись в воздухе и развернулись в ее сторону. Нимфа не стала дожидаться, пока эта полузвериная рожа обратит свой взор на нее — она догадалась, что это тот самый Пан, лесное страшилище, о котором часто судачили наяды и дриады. Сиринга развернулась и бросилась бежать столь же быстро, как обычно на охоте, но впервые она чувствовала себя загоняемой дичью. Вдогонку раздался ужасающий рев, от которого пригнулись верхушки деревьев и стаи птиц сорвались с места и заметались по вечернему небу, как тучи мошкары. Всю природу настиг панический страх, который не докатился до убегающей Сиринги только потому, что она убежала заранее. Она буквально кубарем сверзилась с горной кручи и остановилась у самой кромки воды. Здесь Ладон расширялся и замедлял бег, превращаясь из ручья в настоящую реку. Под восходящей луной девушка склонилась над гладью воды и увидела свое отражение. Надо же, какая хорошенькая! От бега она запыхалась, волосы выбились из прически, где-то потерялась костяная шпилька, но каким контрастом было это правильное большеглазое личико той роже в оливковой роще! Вспомнив напугавшего ее Пана, Сиринга звонко рассмеялась.

Ее смех подхватил летний ветерок и донес до чутких козьих ушей музыканта. Она смеется — значит, он почти достиг своей цели. Жаль, что не удалось разглядеть убегавшую нимфу. Ну он ее и не напугал своим ревом, вон как рассыпается. А голосок у нее звонкий, мелодичный, не написать ли для нее песню?

Пан неоднократно играл на вечерней зорьке весь свой репертуар, придумал две дюжины новых песен, но так и не дождался возвращения любопытной дриады.

***

Ему приходилось иногда, крайне редко, путешествовать через всю Элладу, чтобы подняться на Олимп. У Пана не было чудесных сандалий и шлема с крылышками, как у отца, приходилось скакать во весь опор, сбивая копыта. Собственно, и бывал на Олимпе он всего несколько раз: в детстве, когда он насмешил всех без исключения, потом на судилище после свадьбы Пелея и Фетиды. Начиналась война, но Пану на ней места не нашлось, и к счастью, ибо он, в отличие от прочих, был смертен. Однажды его пригласили как козлоногого для почтения смерти козы Амальтеи. Кормилица Зевса была вознесена на ночное небо в виде звезды, а Пан сочинил для нее прощальную песнь. Афина сидела мрачнее тучи, а Гера рыдала и утиралась огромным льняным полотенцем на пару с совершенно пьяным Дионисом. Впечатление немного подпортил опоздавший Аполлон, вскользь заметивший, что о козе козлу и блеять. Пан не рассердился. Он смотрел на Аполлона как на свой идеал для подражания, признавая за ним первенство во всех искусствах.

По возвращении в родную Аркадию козлоногий ревнитель красоты решил создать подобие Парнаса и нанять с десяток муз-вдохновительниц. Это было вполне в его духе — соблазнять девчонок баснями об искусстве и служении прекрасному. Местные божки и духи быстро раскусили замысел и готовы были отучить козлоногого «как девок портить», но свершилась его судьба: мимо гастролировал малыш Эрот, тогда еще не познакомившийся со своей Психеей, а потому крайне вредный и мстительный. И этот пакостливый отрок решил посмеяться над «бедняжкой Паном», как его официально именовала бабушка (не дай Мойры ее так назвать). Эрот прицелился из своего явно не подходящего по росту лука и выпустил стрелу прямо в сердце, а потом скрылся, корча рожи и высовывая дерзкий розовый язык. Кому же предназначалась любовь божественного урода? Пан и не знал, что это такое. Он внезапно ощутил страшную тоску по кому-то или чему-то, ему захотелось одновременно скрыться в убежище и вырваться на залитую солнцем лужайку с криком: «Посмотрите на меня! Вот он я! Смотрите! Нужен ли я вам?!» Никогда прежде этот нелюбимый сын и неуважаемый полубог не испытывал такой странной потребности.

Шутка Эрота состояла не в том, чтобы заставить Пана любить, а в том, что стрела была всего одна.

***

Сиринга и не знала, что счастливо избежала внимания бога любви. Смертоносное крылышко едва не коснулось ее свободной души. Она занималась любимым делом — охотой. Сейчас она преследовала молодого оленя. Увенчанная рогами голова благородного животного мелькала среди ветвей буков, кленов и старых платанов. Сиринга бежала с нечеловеческой — оно и понятно, — но и с недриадской скоростью. Все-таки древесные девы не были особенно ловки и быстры. Девушка мчалась через лес, мысленно целясь ниже позолоченной солнцем короны, когда олень затормозил перед спуском к воде. Сиринга тотчас же выхватила стрелу и натянула наборный костяной лук. Но олень неожиданно прянул в сторону, потому что его спугнуло какое-то резкое движение слева. На месте оленьих рогов между ветвей показались козьи, не имевшие с короной ничего общего. «Ад и Цербер! — крикнула Сиринга. — Опять этот Пан!». Она видела его всего второй раз в жизни, но терпение уже было исчерпано.

Пан обернулся на этот вскрик, и впервые с момента ранения любовью его глаза вспыхнули огненным золотом и козьим упрямством. Он стал совсем страшен, и в то же время на его некрасивом лице отразилась тень вдохновения, которое охватывало его в момент сочинения музыки. Пан ринулся к дриаде сквозь листву и ветки, и погоня обратилась вспять.

Сиринга полностью повторила свой путь по склону, но на этот раз ей было неудобно бежать в гору. Оказавшись на другой стороне холма, девушка припустила по известным ей тропинкам, петляя между сосен и молодых кипарисов, благополучно скрываясь за их пышными кронами. Но Пан был покровителем этих лесов. Он определил общее направление движения и обежал гористый участок вдоль русла реки. Затаившись среди прибрежных ив, козлоногий хитрец смотрел, как ладная фигурка Сиринги мелькает тут и там, как белы ее немного оцарапанные ножки, как гордо посажена голова с затейливым узлом волос. Его сердце перестало болеть на мгновение, после которого его охватил смертельный жар. Сердце билось и трепыхалось в груди Пана, словно обернулось жалящим огненным Фениксом.

Сиринга приближалась, пару раз неуверенно оглянувшись, пока не подошла почти вплотную к нему и повернулась лицом к горе. Она была на расстоянии вытянутой руки. Чудесная, волшебная спина изгибалась, и он видел хрупкие позвонки на шее и в вырезе туники. Ее хотелось обнять, растерзать, подобно льву, опрокинуть на мягкий речной песок, развернуть за плечи к себе и увидеть глаза, целовать манящий рот — Пан за краткие мгновения успел разглядеть ее всю, мысленно присвоить, овладеть и одновременно вознести на пьедестал. Меньше всего он хотел напугать ее и причинить боль.

Пан впервые подумал об этом. Раньше он играл с нимфами, хватал за подолы крестьянок на опушке леса, совокуплялся с блаженными от вина менадами на осенних праздниках, но никогда не мелькала в его козьей башке мысль, что кому-то из всех этих женщин он мог быть страшен. Пан был черств душой? Неумен? Скорее всего. Просто ни разу не обращал на него внимания негодник с мамкиным луком.

Он не хотел ее пугать. Не хотел. Но тут длинные каштановые с зеленью волосы вырвались из узла, упали на плечи и заструились по спине, как волнуемое ветром храмовое покрывало. Он протянул руку и провел по этой колышущейся реке. Сиринга обернулась, и ее прекрасное лицо исказил ужас. Тогда Пан прыгнул. Он не хотел, но в его груди развернул крылья Феникс.

***

Нимфа попалась. Козлиные копыта ловко подсекли ее заплетающиеся ноги и повалили на кромку травы и песка. Шерсть полузверя оказалась не такой уж жесткой, но страх только усилился. Сиринга блюла девство, подражая своей покровительнице Артемиде, и никогда не допускала мысли отдаться кому-то из смертных или богов. А тут — столь ужасное существо! Прирожденный развратник, насильник и урод!

Сиринга залилась слезами и разразилась протяжными воплями — Пан даже растерялся. Он звала на помощь, глупенькая. Нет не просто на помощь, она обращалась по имени. На равнине или в лесу, наверное, ее крик не был бы так слышен, но тут мольбы о помощи подхватила серенькая Эхо. «Ладон! Ладон! Ладон! Защити меня».

Позади Пана забурлила река, и на плечо его опустилась холодная старческая ладонь. Конечно, кем еще мог быть этот едва ли не пересохший ручей — согбенным старикашкой, не помышляющим о любви и женской красоте. Но старец простер свою прозрачную ледяную руку — и Сиринга рассыпалась на множество тонких стебельков и палочек. Пан держал в объятиях тяжелую копну прибрежного камыша. Он не успел ничего сделать, не успел ничего сказать...

Наваждение сгинуло так же внезапно, как началось. Жар улегся. Подлый отрок с луком подмигнул и скрылся в облаках. А в сердце вернулась тоска. Стрелы не исчезают, они наносят раны, даже несмертельные... Сиринга обернулась тростником, а ему, Пану, деревом не обернуться.

Он подержал несколько тростинок в руке и выронил, они с легким стуком ударились о землю и друг о друга.

***

Пан сидел на своем любимом месте, в оливковой роще. Вокруг разливался предзакатный золотой свет, внизу ворчал Ладон, пара поросят, отбившихся от стада, похрюкивали в кустиках... В руках у козлоногого полубога оказалась странная конструкция из скрепленных воском трубочек. Он поднес ее к губам и легко дунул. На том берегу встрепенулась Эхо. Пан пронес трубочки слева направо и обратно, потом стал перебирать их мелким движениями. Зазвучала музыка. Робкая, как девичье дыхание, нежная, как улыбка. По речной заводи прошла легкая рябь. Птицы начали подпевать. А на маленькой лужайке на берегу показалась легкая девичья фигурка. Темно-зеленые волосы, гордый взгляд через плечо — Сиринга. Пан продолжал играть, а девушка медленно начала подъем наверх. Песня козлоногого страдальца разливалась по округе все громче, и все ближе подходила Сиринга. Когда же Пан бросил тростниковую флейту и раскинул объятия, нимфа грустно пожала плечами и мгновенно растворилась в воздухе. Не рассыпалась тростником, не вскрикнула — просто исчезла.

Пан много раз играл на флейте, названной в честь превращенной Сиринги. Чаще всего безрезультатно, но иногда образ девушки возвращался к нему. Это зависело от того, насколько захватывала мелодия его сердце и насколько благосклонно воспринимала ее окружающая природа. Пару раз он видел свою любовь сквозь слезы, а один раз — когда его рассмешила пара белок. Он не мог предугадать ее появление, но всегда это был особенный момент.

Однажды через Аркадию шествовал в Дельфы сам Аполлон — широкими шагами, никуда не торопясь, и вокруг него дрожал полуденный зной, и пара ласточек упали за его спиной, сраженные насмерть неземной силой. Пан пережидал жару в тени двух старых тисов, перебирая мелодии на сиринге, как он назвал флейту.

Аполлон неожиданно остановился и поменял направление. Когда он почти дошел до тенистого убежища Пана, из-за его плеча выглянула Сиринга и покачала головой. Пан улыбнулся, не прерывая игры, и взглянул в лицо старшего бога. Тот прикрыл глаза, слушал и постукивал пальцами правой руки по стенке своей лиры.

— Твое?

— А чье ж еще?

— Народное... Придворное... какое еще бывает? В принципе, недурно. Тебя бы еще немного гармонии и композиции подучить, станешь сельской знаменитостью.

Пан не отвечал, играя, он смотрел на Сирингу. Аполлон заметил его взгляд и обернулся.

— А, это? Вдохновение. Муза... Хочешь лавр пожевать? Обостряет восприятие.

Пан покачал головой. И не прервал игры.

***

Прошла не одна сотня лет и зим. Пан давно стал седым, и шерсть на ушах побелела окончательно. Сегодня он оказался на другой стороне любимой рощи, где заметил засохший старый куст сирени. Впервые за его долгую жизнь на Пелопоннесе выпал мелкий колючий снег, и старая сирень послужила дровишками для зимнего костра. Пан согрелся, подставляя бока розово-золотому пламени, достал флейту и заиграл. Рядом с костром тотчас возник силуэт девушки. На этот раз Сиринга была одета по погоде — в зеленый шерстяной пеплос, а плечи ее покрывала тонко выделанная шкура горного льва. Она деловито помешала угли длинной веткой, присела рядом и положила голову ему на плечо.

— О, это ж моя сирень! — она рассмеялась. — Если б я оставалась гамадриадой, я уже сотню лет как истлела бы. Ты греешься моей неудавшейся жизнью, Пан. Но я не в обиде. Правда, не уверена, что смогу вернуться... Хотя, я видение, муза, как я могу зависеть от этой деревяшки.

Пан закашлял от попавшего в рот дыма и долго не мог остановиться.

— Ты можешь приходить, сколько пожелаешь. Другое дело, что мне делать на этой земле. Леса почти истреблены, люди захватили все угодья, ромеи строят дороги, повсюду снуют гонцы...

— Остается лишь музыка.

— Я давно поделился ей с Дафнисом и прочими пастухами, музыкантами и поэтами. Музыка не может принадлежать одному козлу... человеку.

Они долго смотрели на угли, и две пары глаз — козлиные желтые и ярко-зеленые — не отрывались от завораживающего зрелища. Потом закрылись. Сиринга-дева исчезла. Сиринга-флейта выпала из ладони.

Мимо прошелестела маленькая незаметная Эхо, торопливо подобрала флейту и долго смотрела в лицо пугающего и любимого создания

Зашумела, завыла оливковая роща на зимнем ветру. Безголосая девочка вскинулась и дунула в отверстия сиринги, повторяя этот стон.

«Умер! Умер великий Пан!»