Посыпанная сахаром гречка – для гостя.

Мне, девятилетнему мальчишке, неловко. Не то чтобы я из богатой семьи – нет, но вдруг он подумает, что мне есть дело до его обшарпанной кухни, некрасивой худой матери, бедного стола. Мы же друзья, верно? С одного двора.

Это моё воспоминание о том, как Гришка позвал меня к себе домой, в первый и последний раз.

Отец Гришки – в тюрьме, он ножом исполосовал жену. В детстве всё проще, чем на самом деле, и мы всем двором подсмеивались над Гришкой: не у каждого отец с матерью были вместе, но уж точно ни у кого папа не пытался зарезать маму.

Ещё у Гришки было три сестры:

Старшая сбежала из дома вместе с первым подвернувшимся мужчиной, и о судьбе её я почти ничего не знаю.

Средняя – хорошая девчонка, чуть старше нас, мы даже иногда играли вместе; особенно ловко у неё получалось в классики и в резиночку.

И младшая. Она болела головой, наверное, и не училась с нами в обычной школе. Младше меня на четыре года. Элой из книги Уэллса – полная смеха и улыбок, растрепанных волос, стертых коленей; вечно хватала тебя за рукав и просила поиграть во все игры, которые знала. Она говорила нараспев, смешно, будто с набитым ртом, растягивая непонятные слова. С годами она не поменялась – мальчишки и девчонки выросли, вытянулись, огрубели, а ей всё так же хотелось играть во все игры, петь и радоваться.

Гришка всегда был малопонятным, чудным, немного чужим, непривычным, будто и не знаешь его с самого детства, да и он тебя видит впервые. Постоянно одет в одну и ту же замасленную кепку. Курит, не брезгуя собирать бычки. Сносно дерётся, но как-то стесняясь – и ты точно знаешь, что он даст себя победить, если ты будешь «по-пацански» прав. Подставится под удар, захрипит, заплачет, попросит остановиться – будто боится выиграть.

В детстве любое впечатление тут же становится новой игрой, и мы, вдохновленные Летней Олимпиадой, устраивали забеги на скорость. Это были парные соревнования, ведь на узкой дороге и двоим то не разбежаться. Мелом рисовали старт и финиш, по японским цифровым часам засекали время, кто-то сидел на дереве и высматривал, чтобы не было машин. Правил не было: совсем ещё дети бегали наперегонки с почти взрослыми, мальчишки с девчонками, кроссовки соревновались со шлепками, некоторые спортсмены бежали босиком. Забеги – по футбольной системе, с четвертьфиналами, полуфиналами и грандиозным финалом, по накалу страстей почти олимпийскому.

И вот пара ребят уже несется к финишу, язык на плече, воздух обжигает горло. Пересекли финишную черту – и проигравший сразу ругается: “да ты локтем толкал”, “бежать начал раньше команды”, “эх, был бы фотофиниш” – поражение не так горчит, если словами надавал тумаков сопернику...

Иногда я перебираю свои воспоминания, будто книги в библиотеке: подхожу к разным полкам, рассматриваю корешки, наугад открываю и читаю пару страниц. Новеллы, ужасы, пьесы, любовные стихи, пошлая сатира, сказки, беллетристика, даже целые романы; наряженые в глянцевые обложки, с броскими манящими названиями и яркими картинками. В этих книгах всё просто, понятно, и заканчиваются они хорошо.

Но есть в этой библиотеке полки, которые я стараюсь обходить: дальние, сумрачные, укрытые паутиной и пылью. Книги там ветхие, в твердых затертых переплетах, лишь с названием произведения, которое вдавили в обложку и позолотили, но позолота стерлась – и теперь заголовок можно почувствовать только кончиками пальцев, как слепой. И здесь, на одной из темных полок, прячется книга, которую я теперь боюсь – будто жизнь написала зло и дурно, и надо порвать, сжечь, да не хватило смелости. Я стискиваю зубы, открываю…

И помню, как иногда бежал Гришка, обгоняя всех, всех, будто ветер. У него не было обуви, чтобы бежать так быстро, не было такого роста и длины ног, не было таких сил... Неоткуда им было взяться. Но от его скорости захватывало дух, и вот уже ветер сорвал кепку, а противник далеко позади – остановился и непонимающе качает головой – а Гришка всё несется, как молния; пересек финиш, и снова хмурный, тихий, идет обратно – поднимать вечную замасленную кепку. Он словно загорелся, запылал, как трескучий ночной костер, освободился, зажил, полетел – но вот финишная черта, пора останавливаться, да и сил уже больше нет, и так жаль, что гореть нельзя вечно.

***

С годами наш дружный двор поредел, кто-то из ребят переехал в город, у кого-то появилась новая компания, увлечение, любовь. Я закончил школу и поступил в университет, уже и не вспоминая про двор и ребят.

Потом я слышал разные истории. Слышал, что средняя сестра Гришки “пошла по рукам”, тихо, буднично; слышал, что младшей сестре нашли место в грязной, обитой войлоком палате, пропахшей мочой и фенолом; слышал, как Гришка летом устроился работником на дачу к богатой семье: чистил дорогого скакуна, ухаживал за садом, вкусно и вволю ел, катал соседскую девушку на лодочке по озеру. Говорят, даже сделал ей предложение.

Она отказала, конечно.

А вчера, в небольшом леске неподалеку от нашего поселка, он повесился. Забрался высоко-высоко, много выше, чем нужно, накинул веревку на толстую ветку вяза, натянул на голову петлю и рухнул вниз.

И, как стервятник, надо мной кружит этот чертов вопрос, грязный вопрос, черный вопрос: а что если он умер за жизнь, которой никогда не жил, которой не смог бы жить, которая была только в его мечтах? А вдруг он придумал счастье? Боже, если бы я мог рассказать ему, что это чуть-чуть более сытое существование – злая насмешка, гадкий мираж, и нет никакого счастья, а только одиночество и слезы.

Если бы я мог.

Мне кажется, что однажды он загорелся, запылал, понесся вперед, миновал финишную черту... и не остановился, плюнув на сорванную ветром кепку и то, что гореть нельзя вечно – и полетел дальше, без оглядки, вдыхая полной грудью, будто наперегонки с самой жизнью, свободный, свободный...

Я и теперь часто вспоминаю ту посыпанную сахаром гречку в жестяной миске.