Адажио

Дом на берегу реки на уютной опушке среди могучих дубов, сосен и платанов был больше похож на вымысел, нежели на реальность. Ну и правда, сами посудите: деревянный двухэтажный сруб стоял в метрах тридцати от берега. Белый песок отделял ступеньки дома от реки, а сзади, буквально за окнами, росли вековые платаны и ни души на несколько миль.

Начало ноября выдалось прохладным, почти каждый день шёл дождь.

Мы сидели с внуком возле камина, дрова тихонько потрескивали, тепло заполняло пространство гостиной. Мы пили ароматный чай, заваренный на травах, собранных в ближайших окрестностях лично мной ещё прошлым летом.

– Дед, неужели в этих травах столько силы, как об этом трубят у нас на рынке?

– Адажио, в этих травах заключена радость весны, сила солнца, буйный аромат цветов, целебные свойства растений. Нужно лишь суметь прислушаться к природе, и она сама накормит и исцелит. Тем более здесь, у подножия Альп.

Я достал из коробки сигару, подошёл к столу, где стояла гильотинка, обрезал кончик и вернулся к камину. Достал горящее полено, которое подбросили пару минут назад, оно уже успело разгореться, и прикурил. К аромату трав, блуждающих вокруг нас, прибавился запах кубинской сигары. Получился этакий, амбре фьюжн.

– Дед, я немного тебя подостаю, не против?

– Адажио, у нас так редко бывают минуты, когда мы свободны, так что давай. Тем более ты вечером опять улетаешь в Мадрид на конкурс, а я завтра лечу в Лондон на сейшн. Не известно, когда мы увидимся в следующий раз.

– Когда я пишу музыку, вспоминаются люди, которые так много говорят о Родине. Ты всё-таки прожил почти большую половину своей жизни, жил в разных уголках Земли. Скажи, что в твоём понимании любовь к Родине, патриотизм? Я, когда до конца не понимаю что-то, не осознаю сути, у меня не получается воспроизвести задуманное в звук, перевести в ноты.

Я понял, сигарой тут не обойтись. Встал с кресла, достал бутылку рома, кстати тоже кубинского, из серванта, стоящего у стены напротив камина, плеснул его немного себе в стакан, и вместе с бутылкой вернулся на своё место. Глотнув ром и затянувшись сигарой, я, как опытный афисионадо, эффектно выпустил несколько колец сладковатого дыма.

– Понимаешь Адажио, пока я был молод, я жил там, где позволяли мне средства. А тогда их у меня не было. Я рыскал по всему Свету, искал кому можно втюхать свой «талант». Поэтому принимал предложения от различных клубов, иногда просто за гроши, за еду. Саксофон и моя манера игры, не везде была понятна и востребована.

– Дед, перебью, я же другой вопрос задал?

– Это была увертюра. У меня тогда не было Родины. Вернее была, каждая полуподвальная каморка, которую я снимал и была для меня Родиной. Ведь именно там, когда я приходил на ночлег, рождались первые мои собственные композиции. Когда мы познакомились с твоей бабушкой, я жил в предместье Парижа. И мне там нравилось, но до поры. Лет через пять я почувствовал дискомфорт, мы с Люсьен это почувствовали вместе. Это чувство накатило на нас лавиной, и мы покинул тот Рай, который стал для нас Адом. Но пять лет это была наша с Люсьен Родина. И мы её любили.

– А что случилось? Что вот так резко всё изменилось?

– В послевоенный Париж хлынуло несметное количество музыкантов, которые, как и я, пытались хоть немного заработать. Нет, я не испугался конкуренции, тут совсем другое. Я боялся за Люсьен, грабёж, убийства, изнасилования, мрачные времена настали.

В горле чуть пересохло, я плюхнул в свой стакан ещё немного рома и выпил залпом.

– Но вернёмся к твоему вопросу. Всё это чушь! Испытывая великую любовь к Родине, ты можешь погибнуть вместе с ней. Нет, не физически, духовно. А ещё ты отнимешь будущее у своих детей, привязывая их к родным пепелищам и к отеческим гробам. Если же уедешь с великой такой любовью, якобы неотъемлемой твоей частью, то уедешь в ад, где всё чужое, все чужие, всё не так. И именно потому ничего не получается и не может получиться!

– Так что же делать?

– А вот если стряхнуть с себя все эти красивые представления, все эти устоявшиеся в голове сакральные фантазии, гипноз патриотического воспитания и свободным поехать в то место, где тебя ждут друзья и родные люди. Ты их пока не знаешь, но они там есть, и ты им нужен. А значит всё у тебя на новом месте получится. Пусть и будет порой нелегко.

Дрова в камине продолжали потрескивать, за окном пошёл дождь.

– Выбор между ветхой землёй твоего рождения-проживания, ставшей землёй смерти, и между новой родной землёй, где ты и твои дети смогут жить, делаешь только ты. Да, ты родился здесь, но ты музыкант, у музыканта нет Родины. Ты не принадлежишь самому себе, своему выбору и в тоже время, нет внешних сил, которые могли бы сломить твою свободу. Только ты сам в своей голове можешь отказаться от свободы. Но она всё равно никуда не уйдёт, она останется в тебе тайно.

– Дед, а что ты думаешь о смерти?

– Ничего себе, у тебя вопросы! Ну и тему ты затронул, с чего бы это?

– Я тут одну пьесу начал писать, «Путешествие в небытие», хочется более скрупулёзно разобраться в нюансах.

– Да ты, как и твой отец, опережаешь своих сверстников в развитии. Ну хорошо, слушай. Мы все ужасно боимся смерти. В том числе те, кто громче всех заявляет, что её нет. Мы пытаемся заменить этот страх самыми разнообразными выдумками, предположениями и рассуждениями. И как можно крепче забыть о том, что это всего лишь выдумки, а не реальность. Поэтому появились различные религии, верования. Мы стараемся воспринять веру как абсолютное значение, чтобы не чувствовать дышащую нам в лицо Бездну Небытия. А вера – это танец на канате, натянутом над пропастью Тьмы абсолютного неведения, это бег по воде. В любых других случаях вера – это бред психически больного человека. Думаю хватит, а то запутаешься.

– Дед, а ты философ!

– Посмотрю на тебя, когда тебе будет за тридцать.

– А когда ты повзрослел? Когда ты сам стал выбирать, что тебе делать, как жить?

– Мои родители ушли в мир иной очень рано, мне было четырнадцать. Вот наверно с той поры на кусок хлеба я зарабатывал себе сам. То в подмастерьях, то в грузчиках. А как-то, добравшись до Вены, я увидел на площади музыканта, который играл на трубе. Я присоединился к кучке зевак, которые стояли подле него. Ничего подобного я не испытывал ранее, мой внутренний мир перевернулся. Тогда я себе и сказал, что стану музыкантом. Когда Энди окончил играть, так звали трубача, я тут же свистом воспроизвёл его мелодию. Он увидел меня, подмигнул и забрал с собой. Больше я не испытывал нужды в еде. Он научил меня всему.

Я налил в стакан ещё рома. Капли дождя, настукивая в окна, предлагали обратить внимание на свои ритмы и звучание. Адажио сидел в своём кресле, держа в руках давно пустую чайную чашку, и жадно пожирал меня глазами, будто видит первый раз. Наверное, это моя ошибка, я с внуком действительно никогда ещё о таких серьёзных вещах не разговаривал. И я продолжил:

– Энди к тому времени был уже известным музыкантом, а на площадь вышел по привычке. Он считал, что простые люди, неспособные заплатить большие деньги за его концерты, тоже должны слышать хорошую музыку. Почти десять лет мы гастролировали вместе. Однажды, на гастролях по Америке, он схватил воспаление лёгких, и спасти его не удалось. И мне пришлось становиться взрослым и делать выбор самому. Ведь все эти десять лет, я сидел «на шее» у Энди.

Я встал с кресла и предложил внуку пройти на террасу. Одевшись потеплее, прихватив с собой сигару и ром, мы вышли на свежий воздух. Дождь продолжал настукивать, только теперь по крыше террасы, а над рекой начал стелиться густой туман.

– Твои родители погибли в авиакатастрофе, когда тебе было два года. Твой отец Федерико, к твоему рождению написал композицию «Адажио», и сказал мне: «Мы исполним её, когда сыну стукнет восемнадцать лет». Федерико не дожил до этого дня. Я думаю, что мы её исполним и запишем с тобой вдвоём.

– Папа был хорошим музыкантом? Ты никогда не давал мне слушать его записи, почему?

– Прости Адажио, я боялся, вдруг боль утраты не покинет меня никогда. Он был настоящий джазмен, его контрабас был неповторим.

Я плюхнул себе в стакан ещё рома, выпил залпом. Закурил сигару.

– Послушай внук, мы как-то с тобой о таком сокровенном разговариваем, что мне не совсем это нравится. Ты вот что, лучше скажи у тебя есть девушка?

– Дед, ну так и знал, что этим закончится. Да, её зовут Беатриче.

– Она прекрасна?

– Она королева. У неё большие карие глаза, длинные вьющиеся волосы, немного пухленькие губы, дед, всё давай не будем.

– О, Адажио, я тебя понимаю.

– Дед, она играет на трубе, но мечтает о саксофоне, ты дашь ей пару уроков?

– Труба, саксофон! Адажио, я уже люблю свою невестку.

– Дед, мы с ней ещё об этом не говорили.

– Я знаю, о чём говорю, внук. Видишь впереди река. Прислушайся, слышишь тарелочки тсс, тсс, тсс. Вступают клавиши, нехотя, легко, протяжно, где-то издалека, они несут всю силу реки, её мощь, но пока только поверхностно, тонко.

– Да, да, только не в си диезе, а фа бемоле, так будет лучше, – встревает Адажио.

– Отлично, согласен. Подхватывает ритм ненавязчивый контрабас бум-бум-бум. И в этот момент вступает саксофон. Из глубины, из недр самой реки, доносятся протяжные звуки. Они ещё не окрепли, но уже просят выпустить их на волю. Ритм тот же, спокойный и хладнокровный, но тарелочки звучат уже громче, клавиши становятся насыщенней, мелодика акцентируется, саксофон вырывается наружу и сливается с туманов в единое целое…

– Альберто, иди в дом, холодно уже, простынешь, – подкравшись ко мне незаметно и обняв за плечи, произнесла Люсьен. – Адажио с нами нет уже пять лет, а ты всё разговариваешь с ним, будто он рядом.

Её слова меня встряхнули, вернули в реальность. Мы зашли в гостиную, над камином висело в чёрной рамке фото Адажио. Он погиб в авиакатастрофе пять лет назад, когда летел в Мадрид на конкурс пианистов, в свой восемнадцатый день рождения.

Я присел в кресло возле камина, Люсьен села рядом. Её глаза всегда меня успокаивали, в них было нечто необъяснимое. Дрова в камине продолжали потрескивать, исходящее тепло дарило уют.

Люсьен собиралась долить мне в кружку чай, но вдруг мы услышали рёв мотора автомобиля. Да, это было авто, хлопнула дверь, потом через несколько секунд вторая дверь, послышались шаги на террасе. В дверь постучались.

– Открыто входите, – крикнула Люсьен.

Я немного насторожился.

Дверь скрипнула, и в дом вошла молодая девушка, а рядом держась за руку стоял малыш.

– Проходите, присаживайтесь молодые люди, – произнёс я.

Люсьен помогла раздеться девушке и малышу. Они присели возле камина на диване.

– Слушаем вас сеньора, – начал разговор я.

– Бонжорно! Вы, вероятно, синьор Антонио Пиронни?

– Да, так и есть.

– Меня зову …

– Простите, перебью, вы Беатриче!!!

– Да, а как вы …

– Не утруждайте себя девушка, Адажио очень много рассказывал о вас.

– Понимаете, мы с Адажио должны были лететь в тот день вместе на конкурс. Но такси, в котором я ехала в аэропорт, попало в аварию. Меня госпитализировали, потом отец отправил меня на реабилитацию в Америку. Там, собственно, я и пробыла почти пять лет. Вот только сегодня утром я прилетела домой и решила не откладывать на завтра визит к вам.

Беатриче сделала глоток чая, посмотрела на нас с Люсьен такими пытливыми глазами, что по моему телу прошла дрожь. Она была прекрасна, просто королева.

Во мне что-то начинало закипать, где-то из глубины, я точно не мог себя контролировать, я поддался течению.

– Синьор Антонио, сеньорита Люсьен, я хотела вам представить этого малыша, – торжественно заявила Беатриче. – Адажио Пиронни.

Моё сердце дрогнуло, застучало, словно исполняло аллегро.

– Повторите, что вы сказали? – произнёс я, находясь в состоянии помешательства.

– Адажио, куда ты запропастился, подойди к нам, – проговорила Беатриче.

Малыш подошёл к пианино и открыл крышку.

Вступили клавиши, нехотя, легко, как-то издалека …