ПОВЫШЕНИЕ

Костик Краюшкин ликовал. Наконец-то появилась возможность перебраться из подвала института на полноценный, застланный новым линолеумом, второй этаж. Семенова, будучи не в силах больше выдерживать приступы застарелого ревматизма, уволилась из экспериментальной лаборатории выращивания и обработки искусственных алмазов. Завсекцией Тарас Тарасыч давно обещал пристроить, вечно умоляющими глазами смотрящего на него, Костю.

– Ну что, путя свободна. Пиши заявление, комсомол! –снисходительно улыбаясь сообщил завсекцией Костику, и скрипнув дверью, удалился.

Перед Краюшкиным открывались безграничные перспективы. Во-первых он покидал скучную и непрестижную секцию чёрных металлов, что ютилась в подвале института и переезжал наверх, во-вторых увеличивал свой заработок почти на десятку и, самое главное – получал работу на которой практически ничего делать было не надо!

Лет восемь назад, за сумасшедшие деньги приобретенный за рубежом станок по шлифовке искуственных алмазов, был чуть ли не самым дорогим и востребованным оборудованием в институте, поэтому в министерстве выбили ставку и приставили к нему человека, в обязанности которого входило неустанно следить за процессом шлифовки, (а он длился более двадцати часов!) чтобы в нужный момент, если что-то пойдёт не так, вывалится ли из обоймы какой-нибудь алмазик и поставит под угрозу брака всю партию, или прекратится подача охлаждающей жидкости или... да хоть что ещё случится – выключить станок и предотвратить порчу партии дорогущих камней или же самого станка. И все! Знай себе поглядывай за процессом – да и всех делов!

– С повышением, Константин Дмитрич! - насмешливо поздравлял Костю, оставшийся один среди технарей, пожилой уже токарь и по-совместительству учитель Краюшкина, Пал Палыч.

– Спасибо, Палыч! Да ты не кисни, я забегать буду, мы ж почти родня! – не обращая внимания на унылый сарказм старика, добродушно лепетал Костя.

Краюшкин под завистливые взгляды своих, уже бывших, коллег и их легкое перешептывание, собрал свои вещи в старый рюкзак и потащил его на второй этаж.

Тарас Тарасыч обещал все сам утрясти с отделом кадров и Костику оставалось только занять освободившийся шкафчик Семеновой, утвердить свой график с завсекцией и, собственно, приступать к работе.

Алмазы, учитывая длительность процесса, шлифовались круглые сутки, поэтому смен было три. Костику, как самому молодому, составили самый неудобный график, "заткнули" им все возможные и невозможные дыры, но он был все равно счастлив!

Вот он – первый рабочий день: термос и бутерброды, стопочка журналов "Крокодил", миниатюрный радиоприёмник с наушниками. Что ещё надо для счастья?!

Оказалось ещё много. Во-первых процесс был непрерывным, что подразумевало постоянное нахождение сотрудника на месте и что бы отлучиться хотя бы в туалет, надо было, одним глазом следя за станком, другим выискивать в приоткрытой двери "жертву", которую можно было бы посадить хотя бы минут на десять в комнате присматривать за работой станка, а самому отлучиться. Находя добрую душу, Костик потом еще полчаса слонялся по этажу, удовлетворяя свою жажду общения, как можно дольше оттягивая момент возвращения к месту своего заточения. Краюшкин не раз получал нагоняй от Тарас Тарасыча за брошенный пост, уныло возвращаясь к своему рабочему месту. Речи о том, чтобы навестить Пал Палыча даже и не было – четыре лестничных пролета до подвала оказались запредельным расстоянием.

Во-вторых подборка журналов была перепахана вдоль и поперёк, а новых не было. Чтение серьёзных романов Костиком не рассматривалось, поскольку уход с головой в чтение руководством не приветствовался, потому что это отвлекало "смотрящего" от обьекта. Лёгкий журнальчик тоже был не "камильфо", но все же на них начальство смотрело сквозь пальцы. Закончилось все тем, что Костик все время торчал в проеме полуоткрытой двери в коридор и выискивал кого-нибудь, кого можно было бы затащить в лабораторию и поговорить. Теперь уже не важно о чем, главное, чтобы был собеседник, живой и внимательный. Тарас Тарасычу всегда дело можно было представить так, словно коллега забежал на минутку, по делу, да так случайно и зацепились языками. Впрочем, этот ручеек быстро иссяк – у всех была своя работа, начальство и, после раза-другого общения с Краюшкиным, сотрудники института обходили его лабораторию стороной – все было переговорено, а новостями институтская жизнь обрастала медленно. Хуже всего было в ночные смены – народу в институте не оставалось и Костя, больше уже по привычке, смотрел в коробку пустого коридора и вздыхал. Стрелка часов почти не двигалась. Словно уснула. Краюшкин тревожно постукивал пальцем по циферблату, но беспокоился напрасно – часы шли.

Так протекла неделя. Другая. К началу третьей радость от нового места иссякла. Костик, хмурясь, приходил на службу, с мрачным видом заступал на дежурство и совершенно измотанный покидал институт. Тарас Тарасыч все чаще и чаще задумчиво смотрел на хандрящего Краюшкина, но молчал.

Так и сегодня, Костик пришёл на смену, перекинулся парой слов со сменяемым напарником, сделал запись в журнале, с ненавистью посмотрел на хладнокровно жужжащую коробочку и обреченно уставился на проворно работающий механизм станка. Краюшкин почувствовал, как на замысловатые валы и шестеренки прибора наматывается его жизнь. Минута за минутой, час за часом. Его жизнь. Семенова проработала здесь восемь лет. Подумать страшно –восемь лет, восемь часов в день Анна Ильинична следила за этим металлическим монстром, который высасывал ее жизнь. "Восемь лет! Я столько не вынесу, – словно прозрел Костик, – да я и года не выдержу!"

Плавно, словно осмысленно, Краюшкин вытащил из ящика письменного стола лист чистой бумаги и чисто механически вывел на нем: "Заявление". Долго смотрел на, словно горевшее, на девственной белизне листа слово. Потом, как будто, от внутреннего толчка очнулся и дописал: "об уходе".