Сочинение

по картине Виктора Васнецова «Кощей Бессмертный»

…Вот смотрю я, как пишут они свое сочинение. Старательные такие, смешные. Сначала на картинку уставятся, потом к потолку очи задумчивые поднимут, потом в тетрадь. А кто и к окну повернется – там, за стеклом, дождь, и ворона на дереве зябнет. Лист резной пожелтевший промелькнет. Небо сумрачно – то пообещает проясниться, то передумает. Деткам-то, конечно, даже за осенней непогодой наблюдать интереснее, чем писать про непонятного Кощея. Но минута за минутой урока – глядишь, в тетрадке и образуется полстранички про это страшилище. А и правильно, будет с него полстранички.

И скажу я вам, совсем это скверно – детишкам голову морочить, дорогая моя Марина Сергеевна. Убрали бы вы из школьного обихода картинку-то эту. Васнецов был живописец знатный, конечно, но в бессмертных он разбирался, как я в алгебре.

Давай-ка я тебе расскажу как и что. А ты начальству объясни. Может, картинка эта случаем каким левым образовалась в обучении, а тем, которые наверху, и позабылось давно. Происходит так, что и люди, как письмена, стираются из жизни, а тут… Мне вот из классной этой комнаты хода нет, и никому про то неинтересно. Никто меня не видел, не знает.

Я здесь обитаю… Сколько? Не сосчитать. Еще когда городская гимназия была, помню, а прежде – постоялый двор, купцом Лычмановским построенный, а до него – изба почтовая, а еще раньше – хата крестьянская. Помню, пятеро детишек у хозяйки моей было, а я тогда девчонка совсем, батрачкой в доме ее. И за няньку и кухарила, если случалось. То у колыбели с мальцом, то у печки с горшком. Только успевай. Молодая, ловкая да веселая, хотя радоваться не с чего было. А теперь – что там за окошком хоть деется, скажи? Что за времена? А я что ж, я так и здесь, вот на абажуре классном устроилась, ножки свесила и тру по привычке. Ишь, пыли да паутины…

После того, как хозяйка моя в соседний город к родичам подалась, а избу свою почтовой службе продала, я при почтарях и осталась, стала за порядком в горницах и лавке смотреть. Это дело было совсем плевое – после десяти-то лет на хозяйстве. А потом радость мне вышла – Никита Самсоныч, старший конюх, внимание на меня обратил, и на Красную горку мы обвенчались. Раздумывать мне было незачем. Срок мой девичий заканчивался, а родных всех до одного холера утащила. Положительный достался мне муж – из себя ладный, непьющий, хоть гневлив да на руку тяжел. Ну, да не мне его судить. И пожили мы недолго – через год навернулся он в бездорожье, и под копытами собственной коренной отпустились ему разом все прегрешения.

А еще спустя лето и осень, к исходу ноября, через хутор наш обоз французский шел. К тому времени лошадок почтовых давно уже увели, хозяйство разорили, барахло разобрали или пожгли. Один амбар старый нетронутым остался, там я, бездомная и бессемейная, хоронилась от супостатов в тайном подполе. Вот выглядываю как-то – снег уже полетел, подмерзать французишки-то стали и принялись остатки избы нашей на костерки себе крушить. С хорошим деревом в этих почти степных краях туго, а домик еще крепкий был, из сосняка привозного сработанный. Ну, и сверзился у них один с верхотуры. Должно, за остатками теса полез. Ушибся, лежит, корчится от боли, бормочет что-то. А помочь ему некому, потому как привез вестовой приказ им новый. Похватали эти гренадеры ободранные, чего другие еще не успели, и в путь. И товарища своего искалеченного бросили.

Не помню уж, как я его в подпол затащила. Не по разуму, а по сердцу вышло. Уложила в подземельной каморке и на дальний хутор отправилась, к знакомой одной, которая травки целебные собирала. Я и сама еще в детстве у бабки своей училась, как отвары да примочки готовить. И хоть не верила я в искусство ее и посмеивалась, бывало, выходит, что только это наследство мне от родичей теперь и осталось.

Поправлялся мой пациент так быстро, что я даже загордилась. Поди-ка ты, не забыла! Потом-то я уже разобралась, что к чему, а сначала радовалась и себя хвалила. Нога переломанная у французика срослась, словно и не падал. Царапины и ушибы с моим подорожником – те вовсе за пару дней сошли.

А еще образованным оказался Мишель и сметливым. Пока в подполе сидел, по-русски стал говорить, а потом и читать. Я немного грамоте еще от Никиты Самсоныча знала, и удавалось мне книжки временами добыть – пороешься среди обломков, глядишь, какой календарь, завалившийся в золе да пыли, отыщешь. Потом разбирали мы его по складам вдвоем – весело было!

И постепенно стал друг мой странные вещи рассказывать. Вот сядем, бывало, вечером рядышком, лучинку я зажгу и слушаю его небылицы, как завороженная. Еще сперва с трудом он мог слова подобрать, а мне уж не по себе становилось. Выходило так, что не француз он совсем, а сын чернокнижника из неведомых стран, и дед его был ведун, а бабка – ворожея. А может, и не про то речь шла тогда. Может, это я сама и подсказала колдунов по своему неведению. Ибо как же еще бедным нашим языком можно назвать горстку нестареющих и почти неуязвимых существ, что волей таинственных обстоятельств появились и рассеялись по свету? Кощеево племя, оно и есть.

Сколько помнит себя, жил Миша один, химичил разные свои опыты, врачевал иногда и странствовал по белу свету. Горемыка и перекати-поле, вот кто он был. Ни близких, ни дома. Вроде по его положению особому и незачем ему, а чувствовала, что кручина какая-то стояла с ним рядом и крепко держала за руку. Вспоминаю лицо его доброе, голос тихий, и сердце сжимается.

Ну, ничего. Перезимовали. На ячмене и картошке мороженой перебились, а там и весна. Мише я сюртук и брюки у мужика одного из зажиточных на подсвечники припрятанные выменяла. И отправился драгоценный мой учителем французского к сынку лычмановскому. К тому времени они вовсю тут строились, дом для проезжих ладили. Меня горничной взяли, а его – гувернером.

И полетело время. Опомниться не успели, сын уже купеческий остепенился. Старик Лычмановский, который принимал меня на работу, помер от излишнего пития. Особнячок их теперь не смотрелся столь великолепно среди прочих понастроенных с колоннами да вензелями.

Мише, жадному до знаний, удалось поступить в университет и стать «кандидатом». По ночам он, как всегда, ставил свои опыты в укромном углу нашей квартирки, а днем служил по медицинской части, но было все непросто. Шептался за его спиной народец, сторонился и, скорее, к сельскому коновалу шли за помощью, чем к этому странному молодому черноволосому доктору с обширным послужным списком. Тут и затосковал мой Миша. Отчего-то тянуло его всегда к людям, в гущу событий человеческих. А тут «кощей» да «кощей» – и взглядами недобрыми провожают. И вот однажды, вернувшись домой, не застала я его. А на столе записка с прощальным словом и заветом беречь себя. Флакон еще оставил с винным зельем. Миша сам его готовил, бывало, и меня угощал. Терпкое оно и горчило малость, но хмельное. Вот села я тогда, обхватила голову руками, заплакала. А потом отхлебнула, и еще раз, и еще, и все до донышка. Что же и остается делать брошенной семидесятилетней девушке?

Так и жила я себе дальше, но уже без Миши. Так жила – словно исчезала постепенно. Никто в разговорах не вспоминал, и внимания на меня обращали не больше, чем на кадку с фикусом в гостиничном холле. И чем дольше, тем незаметнее я становилась. Бывало, мимо кто идет, так ноги оттопчет – и не заметит. А потом и вовсе насквозь проходить стали.

Как-то губернатор проездом в наших краях был и у хозяев моих остановился. Лихие люди, должно быть, из студентов, бомбу в гостиницу пронесли. Не бог весть какой у Лычмановских и дворец был – первый этаж завалился, второй погорел. Губернатор уцелел и, свирепый, спешно отбыл, а меня в третьей комнате от входа, где я прибиралась тогда, засыпало. Да, вот в этой самой комнате. Обломки мебели потом прибрали, а саму меня так и не нашли. Да и не искали.

Марина Сергеевна! Что ж ты в окно-то засмотрелась? Совсем как тот пятиклашка. У тебя на предпоследней парте, что в первом ряду, вихрастенький рыжик сидит. А на коленке у него смартфон. И он, бедняга, переписывает в свою тетрадку вот эту муть: «Картина выдержана в темных, зловещих тонах. Художник изобразил Кощея безобразным жадным стариком, который похитил красавицу и теперь держит ее в заточении…» Брось! Не пиши этого, мальчик! Художник был несведущ, и вы вместе с ним. Не таков совсем Миша, и отец его не злодей! Я его не знала, конечно, но таким он быть не мог.

И все-таки довелось мне еще раз увидеть потом французика своего – из блюдечка этого волшебного, который теперь смартфоном называют. Новости какой-то шкет перебирал, а я тихонько на плече его примостилась и от нечего делать заглядывала. И вдруг знакомое лицо приметила. Сообщило мне блюдечко, что за исследование тайн клеточной смерти, получил Миша какую-то большую премию. Вот как, стало быть. Правда, звался он уже не Миша и жил на другом конце света.

А я, как та малая клеточка, которой добрый волшебник подарил жизнь вечную. И отнял смерть. Жива я, жива. И глаза зорки, и руки быстры. Но не жива. Ибо ты, Марина Сергеевна меня, рядом стоящую, никогда не узнаешь и не услышишь. А я тебя вижу и слушаю лет двадцать уже. С тех давних пор, как застенчивая и смешливая студентка Марина переступила порог этого класса.

А однажды читала ты стихи ребятам. Была там такая строчка: «…И мертвецы стоят в обнимку с особняками». Как вспомню слова эти, так волосы на голове словно шевелятся. Как же мог он знать, поэт-то, что бывают на свете такие, как я? А раз знал, то, может быть, есть и другие – те, которые тоже прикипели к местам жизни своей и растворились в них навечно. И тогда таинственная Кощеева наука соединилась с обыкновенным порядком вещей. И преобразила его. Что уж, плачу я снова на мыслях этих, но все же теплота какая-то согревает мне сердце.

Положу я тебе, Марина Сергеевна, этот листочек свой в общую стопку с сочинениями о Кощее. Ты его не увидишь, конечно, а все же мне будет приятно.

Остаюсь подруга твоя Настасья, дочь крестьянина Павловского уезда села Синицыно Сидора Петрова.