В декабре было запланировано четыре инспекции: три в соседнем штате, последняя в нашем, на юге. Я успела бы домой к Рождеству, проехав две сотни миль на север. Там меня ждали лишь фотографии, счета и отчеты, которые необходимо было подготовить до Нового года. Что-то я успела набросать в мотелях, ну не пиво же пить в компании тракеров, да и те сразу бы сбежали, едва б узнали о моей работе. Прошло пять лет, а люди до сих пор страшатся заразы. Но кто-то должен помогать несчастным, тем более они безопасны, мы держим их в изоляции только из-за цвета глаз. Они – переродки или фиалки. И кто придумал называть цветами людей, которых приравняли к животным? У переродков фиолетовая радужная оболочка: вакцина помогла не полностью. Фиалок меньше процента от всего населения, их место подальше от городов, на фермах, которые я инспектирую. Через пару десятилетий людей с неправильным цветом глаз не останется, не потому что найдется лекарство.

         Необратимых уничтожали. Вирус ICVA82 распространялся быстро, вакцину разрабатывали медленно, времени думать о гуманности не оставалось. Больных бешеным гриппом отстреливала полиция, или местные активисты забивали бейсбольными битами. Необратимые сотнями лежали на улицах с распахнутыми черными глазами с желтыми зрачками – «азиатскими лилиями». Вирус превратил их в хищников, жаждущих человеческой плоти. Практически все укушенные становились необратимыми, введение спасительного препарата имело смысл в первые полчаса, если человек не был привит заранее. Но вакцины не хватало. Моего мужа укусили. Я не осуждаю Правительство, кто я такая…

Декабрь на юге выдался теплым, 70-75 по Фаренгейту. А у нас всего 25°F. Все, кого видела в кафе или на заправках, в шортах и футболках. А я в свитере, пофиг. Доберусь до магазина, куплю пару маек. Прежние пришлось сжечь: на одну фиалку что-то нашло, харкала в меня при каждой встрече. Видела во мне врага, который лично уничтожил ее детей. Я могла забрать взбесившуюся с собой (в моем «GMS Savana» надежные решетки и двери), чтобы сдать в ближайший пункт утилизации. В Правилах четко сказано: недопустимы проявления враждебности в отношении людей, агрессоры подлежат уничтожению.

– Вы не заберете ее? – спросила владелица той фермы.

А у самой мольба в голосе: некоторые привязываются к подопечным или же боятся потерять выплату на содержание. Я никого не осуждаю.

– Давайте понаблюдаем, если что я сама приеду. Вот мой личный номер.

Живописная дорога: речки, озера, кипарисы, лавры, сосны. Но за столько часов приедалась любая красота. И подкрадывались воспоминания. Старалась не думать о муже, а еще о маме, о кузенах, о любимой тете… Предпочитала размышлять о дедушке Билли. О, это отдельная история про Билли. Он отчаянно долго жил, он вернулся из Вьетнама со всеми конечностями и без посттравматического синдрома, он похоронил жену, он справился с раком простаты и надевал очки только в церкви. Он вовсе не собирался умирать, но это случилось. В Сочельник. Билли поднял бокал виски – древнего, как он сам, – выпил и сказал «вот же дерьмо». Такие последние слова. В общем, то Рождество не задалось. Весной на могиле Билли посадили фиалки. Цветы быстро разрослись, их прореживали, но они росли всем назло. И напоминали вены на дедушкиных ногах – фиолетовая усталость длинного пути. Мне тогда минуло шесть. Я смотрела на фиалки и думала, что это Билли рвется из могилы, чтобы восстать из мертвых, повторить «вот же дерьмо» – его завещание человечеству, а потом умереть, как подобает добропорядочному главе семейства: с улыбкой, на кровати с белоснежной простыней и портретом супруги в изголовье, сложив руки на груди, а не уткнувшись лицом в горячий гарнир. Кажется, я еще в детстве наперед знала о бешеном гриппе, о фиалках, об азиатских лилиях. К дьяволу такие предчувствия! Где бы теперь раздобыть выдержанный односолодовый или хорошие воспоминания?..

         К ферме Оливии Дуглс подъехала за полночь, звонить не пришлось, хозяйка встретила сама. Ширококостная, высокая, волосы чуть тронула седина, хотя старше меня лет на пятнадцать. А я уже полностью седая.

– Миссис Мия Вуд? Добрый вечер. Проходите, пожалуйста. Поселю вас в лучшей комнате с видом на холмы. Я приготовила бульон и гренки. Будете есть куриный бульон, миссис Вуд? – спросила Оливия.

– Я больше не миссис, но давно не мисс. Зовите меня Мия. Буду и с большой благодарностью. От гамбургеров в закусочных у меня обострился гастрит.

– Я неплохо готовлю. Пока будете инспектировать, порадую вас домашней стряпней. Мой отец был шеф-поваром в приличном заведении, а мать итальянкой, оба учили меня кулинарным тонкостям и ужасно ругались. Скорее пойдемте внутрь. Половицы скрипят, но дом еще крепкий. После смерти мужа я слежу за всем сама.

         Мне тогда понравилась эта Оливия Дуглс. В других местах ни комнату, ни бульон не предлагали, я питалась в дрянных кафе и жила в паршивых номерах, катаясь между фермами и мотелями по несколько часов (никак не пойму: у нас настолько большая страна, или теперь дефицит населения?). А тут оказали просто роскошный прием: комната с голубыми обоями и мебелью ванильного цвета, словно из моего детства, и наваристый бульон, похожий на тот, которым во время ангины кормила меня еще молодая мама. Вечером появилось было ощущение, будто я снова не одна в гребаном мире. Увы, я знала, что это просто иллюзия. Проревела в подушку минут десять, а после отключилась на идеально выглаженном белье. И впервые за последние годы приснился сон, в котором никто не болел и не умирал.

                                            Лиззи

Утром Оливия накормила меня блинчиками с черничным джемом, а после повела показывать условия проживания обитателей фермы. Я, признаюсь, опешила: она построила для фиалок дом – больший, чем собственный. Обычно фермеры содержали переродков как скотину: кто в загоне для овец, кто в лошадином стойле, кто в сарае со свиньями. Лишь в редких случаях выделяли отдельное помещение и хоть какую-то мебель. Немудрено, что фиалки начинали передвигаться на четвереньках и забывали человеческую речь. То есть вели себя практически как необратимые, разве что не кусались и были незаразны. Подобное отношение Правительство считало приемлемым: переродки были крайне невыгодны для государственного бюджета. Но кто я такая, чтобы осуждать. Всего лишь инспектор.

         Оливия Дуглс поселила фиалок в человеческие условия. Они жили по двое-трое в комнатах, ели вкусную еду, носили обычную одежду, смотрели телевизор, слушали музыку.

Я почувствовала себя поставщиком товаров для животных, перепутавшим адреса. Помимо проверок я еще привозила мешки с гранулами, похожими на корм для собак – пахло одинаково противно, только питание для фиалок надо было предварительно замачивать в воде. В него добавляли кучу химии, чтобы купировать агрессию. Но на ферме миссис Дуглс я поняла: от гранул и жуткого быта возникал негативный настрой.

– Тут никаких выплат от Правительства не хватит! Вы миллионер? – я не понимала, где Оливия находит средства.

         Она ответила:

– Это настоящая ферма. Есть овцы, куры и утки. У нас (так и сказала «у нас») огород с зеленью, а еще поля с картошкой, кукурузой, фасолью, подсолнечником и капустой. За год снимаем несколько урожаев. У меня много ртов, да, но ведь столько же и помощников.

         Говорила именно «помощников». Правительство подобное благодушие не запрещало. В Правилах тоже ни слова. Поэтому моя совесть оставалась чиста, как передник Оливии. А он был белее вершины Мак-Кинли.

         Меж тем к Оливии подошла девочка лет семи, уткнулась носом в руку и потихоньку разглядывала меня. Обычная девчушка в джинсах, с красной лентой в льняных волосах. И с фиолетовыми глазами.

– Познакомься с Мией, Лиззи. Она проверяет, всё ли в порядке. И проехала для этого много миль.

– Здравствуйте, мисс Мия, – девочка улыбнулась. – Вы красивая, почти как моя мама. Они с папой привезли меня сюда, потому что я никогда не выздоровею. А вы не боитесь заразиться?

         Я выбежала на улицу. У меня тоже когда-то была семья. Заразиться я и тогда не боялась. Но всё равно никого не спасла.

         На крыльцо вышла Оливия и сказала, увидев, что я прячу лицо:

– Думаете, мне не о ком поплакать? Детей Господь не дал, был только муж. Отличный человек – мой Итан Дуглс, но заболел этой гадостью, – и горько вздохнула. – Здесь рядом цветник, все соседки завидуют моим азалиям, там есть скамейка и столик, принесу-ка лимонад и расскажу вам про Лиззи. Господь не глуп, если забирает память у малюток.

         Среди благоухающих розовых облаков я узнала историю Элизабет. Это помогло. Когда начинаешь сострадать другому, собственное горе уходит на второй план.

– Родители привезли ее в пункт утилизации, минуя распределительный центр и не давая шанса на существование. Лиззи никто не кусал. Это реакция на вакцину. Изменился только цвет радужной оболочки.

– Один случай на десять тысяч. Я впервые слышу о реальном инциденте. Господь точно не глуп? – не выдержала я, хотя это выглядело непрофессионально. – Ее могли расстрелять! Ее должны были расстрелять и сжечь!

– В утилизаторе не поверили ереси, что несли про Лиззи родители, мол, у той течет слюна, и она норовит покусать всех вокруг. Вместо этого позвонили мне и спросили, не смогу ли срочно приехать и забрать девочку. Я не получаю на Элизабет выплату, да мне и не нужно. Много ли съест кроха? – пожала плечами Оливия.

– Я оформлю Лиззи как положено. Я здесь не только для того, чтобы придираться и светить фонариком в глаза в поисках «азиатских лилий», всё равно необратимых больше нет. Но вы правы, Оливия, Господь что-то да понимает. Сегодня же сделаю свидетельство об опекунстве, – пообещала я.

         Я инспектировала ферму несколько дней. Не потому, что у Оливии сорок два переродка, я должна была задержаться, чтобы ответить самой себе на главный вопрос. И пока здесь находилась, неоднократно заходила к Лиззи, чтобы поболтать или молча посидеть рядом. Жаль, что в моем фургоне имелись наручники, пакеты с гранулами, фонарик, электрошокер, но не было ни одной куклы или сделанной в Китае синтетической панды. По ночам я орошала подушку чуть менее горько. Мечтала, что когда-нибудь сюда вернусь. Я инспектор Мия Вуд. Одна из немногих, кто не боится заразиться.

                 Санди и Джерри

Я видела много переродков, которые внешне были различимы лишь по полу и приблизительному возрасту. Потому что из них старательно делали животных, запирая со свиньями и кормя только гранулами. Знаю наверняка, что многих избивали жестоко и постоянно. На одной ферме я недосчиталась сразу троих. Хозяин сказал, что переродки внезапно взбесились, поэтому двоих пришлось застрелить, а «самого наглого» заколоть вилами. Трупы сразу сжег, якобы побоялся вспышки эпидемии. Правительство за подобное не предусмотрело никакого наказания. Мне просто пришлось списать три жизни. Кто я такая?!

         У Оливии Дуглс иначе. Переродки для нее обычные люди, но с собственной фиолетовой историей.

– Послушайте, Оливия, у этих двоих роман? – удивилась я, разглядывая парочку, загоняющую стадо овец в большой сарай.

– Да, – подтвердила Оливия, стирая ладонью горькую улыбку. – Правительство не запрещает больным людям иметь чувства, тем более оно заранее позаботилось, чтобы новые фиалки никогда не родились. Санди, Джерри, оставьте-ка работу и подойдите.

         В свете уличного фонаря за пару минут разговора я хорошо рассмотрела некрасивую полную и веснушчатую девушку и парня, которому впору было сниматься для глянцевых журналов. Я, наверное, невольно усмехнулась, ибо переродки принялись изучать овечье дерьмо на земле и стали отвечать односложно. К чему им инспекторское осуждение, если и так весь мир презирал фиалок за то, что они до сих пор живы? Извиниться я тогда не могла.

– Неловко как-то вышло, – поделилась я позже с Оливией.

– Забудьте, дорогая, – успокоила та, ловко заворачивая баранину в фольгу. – Да не покажусь я старой сплетницей, но промолчать не смогу. Дурнушка Санди вскружила голову не только Джерри, а всей мужской половине фиалок. У меня живут несколько красивых, покладистых и добрых девушек, но нет, парни и мужчины сохли по веснушкам этой наглой девицы. Два переродка из-за нее друг другу носы разбили. Я тогда ужасно испугалась: не раздобыли ли они пива, пока я уезжала в город? Им категорически нельзя алкоголь, я отлично помню Правила. Так вот, пока двое бились в кровь, Санди стояла рядом и хохотала. Мне, признаюсь, захотелось ей всыпать как следует, но я сдержалась. Не знаете, Мия, почему несимпатичные женщины так самоуверенны? Вот вы – красавица, но сомневаетесь в себе. Я сразу заметила, как вы частенько прячете руки и беспокоитесь по пустякам. Разве нет?

– Во-первых, дайте хотя бы нарезать салат, иначе мне неудобно пользоваться вашим гостеприимством, – попросила я. – Во-вторых, вряд ли я красива, но руки действительно держу в карманах. В-третьих, многие мои знакомые выскочили замуж, обогнав меня на десяток лет. И ни одной из них не помешали брекеты, перхоть или IQ ниже среднего. И все поныне счастливы.

         Оливия протянула нож и доску.

– А вы, Мия, разве не были счастливы?

– Была. Даже слишком.

– Не хотите поделиться? Вдруг станет капельку легче?

– Хочу, но не могу.

         Я действительно не могла. Ибо никогда не умела рассказывать лишь половину истории. Хорошо, что Оливия отвлекла:

– Если б Правительство не приказало дефертилизировать фиалок, я бы до скончания века выясняла, от кого родила Санди. И неоднократно. А бедняга Джерри признал бы всех детей своими. Я иногда завидую Санди, мне бы такие объемы и веснушки, моя-то молодость прошла на редкость пресно. А разве вы не хотели бы один вечер побыть этой девицей, чтобы вместе с Джерри загнать овец, а после посмотреть на его плече какую-нибудь длинную и слезливую мелодраму?

– «Легенды осени». Или «Титаник»! Он длиннее!

         Я так давно не смеялась по-настоящему. И нисколько не было стыдно, мы ведь шутили над собой.

         В дверь постучали. Вошел паренек и, стараясь не смотреть на меня, сказал:

– Миссис Оливия, можно вас? Это срочно.

         Хозяйка фермы вмиг посерьезнела, забыла про баранину в духовке, забыла про меня и торопливо вышла вместе с переродком. Вскоре вернулась и чересчур старательно принялась накрывать на стол. Я слишком долго служила инспектором, что решила один вечер побыть наивной гостьей. А за новой темой, салатом, пусть криво нарезанным, но с идеальной заправкой и умопомрачительным жарким всё забылось.

Сквозь сон я услышала рычание и вой. У Оливии Дуглс несколько овчарок. На каждой ферме есть собаки.

                                   Бренда и Джун

Однажды мы встречали Рождество в Нью-Йорке. Стоял мороз, шел снег, а у меня была семья. Очень давно. Или еще вчера. Мы гуляли по Центральному парку, ждали начало мюзикла «Гамильтон» (его ставили шесть лет назад, ставят сейчас и поставят спустя десятилетие) и ели пиццу и соленые крендельки. Ледяной ветер гнал по улицам колючую белую пыль, прохожие кутались в шарфы, а нам в куртках нараспашку было тепло. Я отчаянно хорошо помню горячие руки близких. Я буду согреваться той рождественской метелью. Потому что теперь мне невыносимо холодно.

– Доброе утро, Оливия. Скажите, почему вы до сих пор не нарядили елку? Ведь Рождество совсем скоро.

Ночью я побывала в нью-йоркском декабре. И так вдруг захотелось капельку праздника, пусть чужого, пусть с искусственной елкой, пусть даже с искусственным настроением. Ибо моя елка который год не покидала периметр гаража.

– Доброе утро, Мия. Она давно наряжена. В доме фиалок, вы еще не добрались до гостиной на втором этаже. Я-то уже слишком стара, чтобы верить в Санта-Клауса и загадывать желания. А Иисусу вряд ли нужны гирлянды, ему в младенчестве вполне хватало яслей, пока Каспар, Мельхиор и Валтасар не притащили золото, ладан и смирну, – Оливия хитро подмигнула. – Я приготовила омлет, а еще у меня припасен теплый тыквенный пирог. Как вы относитесь к рождественскому десерту без самого Рождества?

– Я могу полакомиться тыквенным пирогом в любой день. Но скажите, когда вы успели его приготовить? Вы не спали этой ночью? Вас тоже разбудили собаки? – удивилась я, так как подобная выпечка требует немало времени.

         Она нарочито беззаботно махнула рукой. И слишком воодушевленно принялась оправдываться:

– Старые люди плохо спят в полнолуние. Луна здесь висит низко-низко, над самым домом. Собаки часто воют на луну. И на ветер. Или просто так. На то они и глупые псы. Но на ферме без них никак. О нет, тут совершенно безопасно, на крайний случай держу «Ruger» в полном порядке, и патронов хватит не на одну дурную компанию. Но винтовка не поможет разыскать отбившихся от стада овец, а такое частенько случается…

         Я слушала и не верила. Я опытный инспектор и чувствовала, когда лгут. Вот только что скрывала Оливия Дуглс? Что было утаивать гостеприимной фермерше от представителя закона?

         Елка на втором этаже в доме фиалок оказалась прекрасной. Я так погрязла сначала в собственных воспоминаниях, после в журналах с отметками о поведении подопечных, что пропустила мигающие огни и пеструю толпу винтажных игрушек: белых кроликов в шароварах, Алладина по соседству с Девой Марией и грудничком Иисусом, Санту с отколотым носом, обезроженного временем северного оленя, пингвинов, прячущихся меж ветвями, медведей, ослепших еще в прошлом веке, и войлочных ангелов в детских платьицах, но со старыми лицами.

– Бренда! Не убегай. Это инспектор Мия, она не сделает тебе и Джун ничего плохого, – крикнула Оливия женщине, которая, схватив за руку девочку, попыталась прошмыгнуть мимо нас и спуститься по лестнице. – Покажите-ка вашу комнату да поживей.

– Но мне надо на кухню, миссис Оливия. Мне очень нужно. Сегодня столько дел, – Бренда спрятала девочку за спину, а сама смотрела исподлобья затравленным взглядом. – Джун помогает мне. Джун всегда должна мне помогать.

– Ну, хорошо, хорошо. Идите. Мы сами посмотрим, – отпустила подопечных Оливия.

Они тотчас исчезли, чуть ли не бегом сбежав вниз. Мать и дочь. Фиолетовые тени друг друга.

         В комнате ничего особенного я не обнаружила. Шкаф, стол, стулья, три кровати.

– Они живут вдвоем. Я пробовала подселить к ним Молли – милую и веселую, Джун пошло бы на пользу общество кого-то еще кроме матери. Молли не выдержала и неделю. По ночам Бренда молча стояла возле ее кровати. Тут и камень занервничает, – поведала Оливия.

– Дайте догадаюсь. Сначала заразилась девочка, а уже после укусила мать? Им вовремя помогли, и теперь они здесь. Поэтому Бренда так беспокоится о дочери и явно недолюбливает чужаков. Я права? – предположила я, снова разглядывая престарелых ангелов на елке, потому что инспектировать в комнате маленькой семьи было нечего.

– Отчасти, – вздохнула Оливия. – По соседству жил врач, у которого в холодильнике было несколько доз вакцины. Но не Джун покусала мать. Наоборот. Я пыталась объяснить Бренде, что в случившемся нет ее вины, что мир вокруг не враждебен, как она сама несколько лет назад, но бедная женщина меня не слушает. А еще боится. Себя. Как-то она простыла и сильно кашляла, поднялась температура, обычное дело. Но Бренда решила, что бешеный грипп вернулся, и сбежала. Если б не овчарки, мы бы не нашли ее живой. Она стояла на высоком берегу и собиралась прыгнуть в воду. Бренда не умеет плавать. Понимаете, Мия, о чем я? – и тронула меня за руку. – И, пожалуйста, возьмите эту игрушку, она вам явно нравится. Впереди Рождество – время ангелов, пусть будет у вас, я настаиваю.

         Я не стала возражать, мне действительно приглянулся один херувим. Я осторожно принялась снимать подарок с елки, ангел стукнулся с пингвином, зацепился шерстяным подолом за ветку, вырвался и задергался, словно поздно одумавшийся висельник-самоубийца. Я спрятала войлочное тело в ладонях и почувствовала себя Брендой. Я тоже никак не могла отпустить своего ангела. Или демона.

– Вы хотите сказать, что у фиалок осталось много человеческого? Даже самопожертвование, ради жизни ребенка? – я повернулась к Оливии.

– Они никогда и не переставали быть людьми. И ничем не хуже вас или меня. Обычные люди, – она передернула плечами, мол, представитель закона, но за столько лет не поняли самую главную истину: нельзя родиться человеком, а умереть зверем.

         А потом сухо поинтересовалась:

– Хотите проинспектировать еще что-то? Извините, но у меня накопились срочные дела. Ветеринары давно не жалуют наши края, я сама осматриваю уток и овец. И надо проверить, как Джерри обработал курятник от клещей. Приходится следить за всем. Могу я отлучиться на пару часов?

– Конечно, Оливия. Я видела всё. Подготовлю документы, соберу вещи и постараюсь немного вздремнуть. Планирую уехать вечером, люблю гонять по ночным дорогам. Я оставлю мешки с гранулами. Их прекрасно едят собаки.

         Я лгала. Всегда ненавидела ездить по ночам. Просто почувствовала, что мне тут больше не рады. Даже принесли в жертву бесценного ангела, лишь бы быстрее свалила. Я не осуждаю. Я ведь инспектор, а не кроткая племянница, которая под Рождество ощипывает индейку и наводит порядок на чердаке. И при этом не вынюхивает чужую тайну: кто рычит и воет по ночам на ферме Оливии Дуглс.

                                         Итан Дуглс

Я уезжала под реквием полной луны. Прежде даже не подозревала, как звучит круглорожая луна или истлевший от вселенской темноты месяц. Теперь знаю. Когда долго мучаешься от бессонницы, начинаешь иначе воспринимать тишину. Она не безмолвна и соткана из танца пылинок в солнечном конусе или падения кленовых лохмотьев за закрытым окном, из набата, который вот-вот вырвется из чрева церковного колокола, из глухонемой ряби несуществующего телевизионного канала, из невозможного звонка, стремящегося за пределы сотового, за пределы зоны доступа, за пределы короткой человеческой жизни.

         Оливия будто снова стала той женщиной, которая встречала меня на крыльце, – милой и радушной. Увы, она скверно играла эту роль. Даже сделала мне в дорогу сэндвичи и, не слушая возражений, положила на переднее сиденье корзинку с ними и вишневым морсом. Я пообещала, что постараюсь приехать в следующую инспекцию.

– Чужим здесь не место, – ответила Оливия и обняла на прощание. – Не забывайте нас, Мия Вуд.

         Мне так неумело врали, так старательно выпроваживали, что первые пять миль я рыдала от обиды. Следующие десять была зла на саму себя: вместо того, что просто инспектировать, дала волю чувствам, хорошо хоть не разоткровенничалась вконец. На заправке я вспомнила, что не выгрузила обещанные мешки с гранулами. Чтобы не поставить под сомнение свою профессиональную репутацию, вернулась. Сначала хотела свалить мешки у незапертых ворот, но сочла такое поведение ребячеством. А может быть интуиция опытного инспектора не дала сделать подобное. Или же беспокойное сердце подсказало, что необходимо разгадать секрет Оливии Дуглс.

         Горел свет, но дом был пуст. Фиалки крепко спали в своих комнатах. Дремали псы, сторожившие луну. Наседки грели цыплят в скорлупе. Утки сонно грезили о свободе и высоте. Овцам снились новые шубы и мертвые койоты. А сквозь дощатый люк в дальнем углу овчарни пробивался свет, и слышался голос Оливии:

– Завтра я приготовлю отбивные и апельсиновый соус. Она уехала, я буду приходить к тебе часто, как прежде. Она хорошая, но чужим здесь не место. Подожди-ка, дорогой, сейчас поставлю «Love me tender», нашу любимую. Нынче Господь велит нам побыть старомодными. Cделаю громче, сегодня можно всё, дорогой…

         Я услышала рычание, затем в проигрывателе ожил голос Элвиса. Я распахнула люк, он оказался нетяжелым. Видимо, днем его хорошенько прикрывали соломой, чтобы я – чужая – не заметила. Пока спускалась, меня заметил «дорогой». Он сидел в просторной клетке на стуле, держался руками за прутья решетки и, не мигая, рассматривал меня черными глазами с желтыми зрачками.

Посреди чистой выбеленной комнаты красовалась елка – не из дома фиалок, другая: в серебряных бусах и блестящих шарах. На деревянной полке пел Пресли, выдыхая слова о преданности и нежности сквозь полированные колонки. На столе рядом с клеткой стояли изумительные фарфоровые тарелки с едой, меня-то угощали из более простой посуды, зато вкус вишневого морса в графине я отлично знала. Оливия находилась спиной ко мне, чуть раскачивалась в такт музыке и всё повторяла «дорогой, давай побудем старомодными». Пока Пресли не подавился царапиной на раритетном виниле. Я глянула на необратимого, по его щекам текли слезы. Он не кидался на меня, не пытался сломать прутья, не рычал, не выл, наоборот, совершенно притих, отошел вглубь клетки и разглядывал свои ботинки.

– Оливия Дуглс, потрудитесь объяснить, что здесь происходит! – оружия у меня с собой не было, я откровенно блефовала, пытаясь придать голосу инспекторскую твердость. – Я забыла оставить гранулы и вернулась. Вас не было в доме.

         Она обернулась и более чем спокойно ответила:

– Господь вернул вас не просто так, Мия. Он хотел, чтобы вы вернулись. Познакомьтесь, это мой муж Итан Дуглс.

– По закону страны и штата вы не имеете права прятать необратимого! Я вынуждена вызвать полицию и отряд утилизации. Вы будете арестованы, лишены прав опекунства и…

– Ну так действуйте, Мия Вуд! У нас с Итаном могло не быть этих лет, но Господь распорядился иначе. Видимо, наше время истекло. Звоните с моего телефона, ваша рация, верно, осталась в машине. Ну же, берите, вызывайте! Сделайте одолжение! Если мой Итан не человек, то и я тоже, давайте же, утилизируйте нас вместе! – она силой вложила мне в руки сотовый – кнопочный, старомодный.

         Итан тем временем подошел вплотную к решетке и смотрел на Оливию. Он так преданно смотрел на нее.

– Ол,о-о-л, ли-ви, – промычал необратимый. – О-ли-ви!

         Она ласково погладила мужа по плечу, по заросшей седой голове и твердо сказала:

– Я здесь, дорогой, я никогда тебя не брошу.

         У меня лопались вены на висках, а перед глазами сияли все рождественские елки вместе взятые. Не от того, что Оливия нарушила закон. Не от того, что она не призналась. Нет. Причина крылась в ином: Оливия Дуглс перехитрила неизлечимую болезнь. И дело было не в вакцине, не в лекарствах и даже не в терпении, с которым она ухаживала за супругом изо дня в день. А в безграничной любви. Это любовь превратила бешеного зверя назад в человека, который умел плакать и снова начал говорить. В то время, когда все мы отчаялись и предали близких, Оливия победила саму смерть. Почему же мы так и не научились любить по-настоящему?

         Той ночью я не заснула, всё расспрашивала Оливию. И сама рассказала о том, как не смогла спасти мужа: полицейские сорвали с него солнцезащитные очки по дороге в больницу, хотя у нас в запасе было целых десять минут… И еще о том, что матери так и не сделали прививку. И о любимой тете. После о кузенах. Обо всех, у кого уже не было секретов.

         Я уехала, лишь на горизонте показался осколок красного солнца. Мой фургон «Savana» несся навстречу новым дням наперегонки со знакомым ветром. Я спешила туда, где поет песнь о надежде северный пересмешник. В то место, где была нужна. Домой.

         В нагрудном кармане инспекторской формы задремал в ожидании чуда рождественский ангел с войлочным телом и бессмертной душой. Он не осудил меня. И плевать хотел на Правила и Правительство.

                                      Ларри Вуд

Я не стала доставать мертвую елку из гаража. Купила живую. И самые лучшие игрушки, чтобы составили компанию ангелу. Рождество – время, чтобы начать жить, а не существовать. И для этого необязательно истово верить или посещать церковь каждое воскресенье. Достаточно тихо надеяться.

         Мой подвал был сделан более капитально, нежели у Оливии. Шумоизоляция, контроль уровня влажности и освещения, канализация, автоматическая система фильтрации воды и подачи гранул. Я могла отсутствовать пару недель, ничего критического бы за это время не произошло. О том, что кто-то жил в моем подвале не знал никто. А инспектировать мой дом было незачем – фиалок у меня не имелось.

Ларри сильно раздражал любой шум. Он вообще переносил лишь один звук – моего голоса. Жаль, что понадобились годы и несколько дней на ферме Оливии, чтобы разглядеть в этой особенности благо.

         Я так долго ждала появления спасительного лекарства, что забыла, как это: просто любить. Не ради, а вопреки и во имя. Когда-то я посадила Ларри в клетку, на цепь не потому что боялась, как многие страшатся смертельной опасности. Но думала, если я из тех, кого вакцина защищает наполовину, и заражусь от укуса Ларри, то к нему никто не придет, гранулы и вода закончатся, лампы рано или поздно перегорят… Оказалось, я и есть то единственное лекарство. Почему я раньше не догадалась?! Потеряно столько времени. Мой Ларри уже мог начать говорить, понимать, снова смеяться.

         Я спустилась в подвал со свечами и тыквенным пирогом. Увы, моя выпечка получилась совсем не такой, как у Оливии. Но тыквенное волшебство заключается не во вкусе, а в аромате – так пахнет счастливое Рождество. А еще хвоей и смолой.

         Ларри захлопал «азиатскими лилиями», рассматривая ангела. Я протянула игрушку. Схватил, понюхал, зарычал, попробовал на зуб, а потом на четвереньках переместился в угол к матрацу и торопливо спрятал под подушку. Наверное, подумал, что я снова скоро уеду, так хоть войлочный херувим останется рядом. А может быть, Ларри разучился мыслить вообще, и это просто совпадение или короткие вспышки памяти. Но я верила в главное: Господь вернул меня на ферму Оливии не просто так. Теперь я сильная. И мы с Ларри семья. Навсегда.

– Сынок, я больше не уеду. Мы каждый день будем вместе. А когда ты поправишься, отправимся на юг. Там луна больше солнца, там облака задевают верхушки деревьев, там поют совсем другие птицы…

         Ларри задремал у решетки, уронив русую голову на грудь. Впервые с момента заражения заснул при мне. Когда-нибудь клетка и цепь станут не нужны.

Я поднялась наверх, включила на компьютере «Love me tender», а потом «Blue Christmas» в исполнении Элвиса и вспомнила всех, кто не дожил до этого дня. И дедушку Билли, потому что он всегда отрицал смерть и воскрес весной, превратившись в сотню фиалок. Я перебрала в памяти даже тех, чьих имен не знала или уже не помнила. И помолилась за их души, как умела, дав волю слезам избавления.

         В полночь на небе родилась долгожданная звезда. Через пару часов темнота за окном стала напоминать черную бархатную бумагу, на которой невидимой кистью по одному затушевывали желтые квадраты. Люди думали, будто Рождество закончилось, и гасили свет, даже не подозревая, что под подушкой у каждого притаился маленький ангел, посланный оберегать долгий декабрьский сон.