Обыкновенные

День рождения Сеньки отметили в воскресенье, а уже в среду Кошкин обнаружил в почтовом ящике приглашение.

Распечатанный на казенном бланке текст гласил:

«Уважаемые Александр Борисович и Елизавета Алексеевна! В рамках президентской программы по контролю за ментальным и интеллектуальным развитием населения Ваш сын Семен Александрович Кошкин в срочном порядке приглашается в Вашем сопровождении для прохождения обязательного диспансерного осмотра в кабинет № 33 районной поликлиники».

Слово «обязательного» было набрано жирным шрифтом и дважды подчеркнуто красными чернилами. От руки.

С таким не шутят.

От подобных приглашений не отказываются.

Поэтому в пятницу сам Кошкин и его жена Лиза, взяв на работе отгулы, томились в коридоре районной поликлиники, пока Сенька в сопровождении старушки-санитарочки ходил от кабинета к кабинету, сдавая анализы, проходя лабораторные тесты и консультации узких специалистов. Обойдя все кабинеты, Сенька вернулся туда, откуда начал свои странствия пару часов назад – в хвост короткой очереди у кабинета, на двери которого красовался криво прибитый номерок. Номерок был тщательно замазан белилами, сквозь которые корявым барельефом проступали две выведенные от руки тройки.

От надписи на матовом стекле только и осталось, что конец слова, когда-то явно обозначавшего профессию врача, за этой дверью находившегося: «…олог». Кошкин начал было, от скуки ожидания и нервной тряски, перебирать в уме те из врачебных специальностей, которые еще помнил, стараясь расположить их по алфавиту, но никак не мог сосредоточиться. Он с трудом вспомнил андролога, но потом вспоминать стало легче, и он дошел уже было как раз до ментеллектолога, когда очередная зареванная семья выскочила из кабинета и, пунцовея возмущенными лицами, загремела каблуками по лестничным маршам.

- Следующие! – раздалось из-за двери.

Семейство Кошкиных построилось свиньей, поставив Сеньку во главу клина, и, как на казнь, прошествовало в кабинет.

Врач, нестарый еще (слегка за сорок или немного не пятьдесят) мужчина, не обращая внимания ни на них, ни на огромный многоцветный шаблон какого-то документа на экране компьютерного терминала у себя на столе, сосредоточенно царапал что-то неразборчивое в пухлой карточке с пожелтевшими от времени линованными страницами. Закончив, с видимым облегчением швырнул карточку на соседний стол, в кучу таких же. Залез в приставленную к столу коробку из-под бумаги для принтеров с притороченными рукоятками из грязного скотча, извлек оттуда карточку, на которой красовалась фамилия «Кошкин», открыл, с треском разломав грубо склеенный корешок, и углубился в чтение кривых рукописных строк. Пошелестел анализами. Словно серпантин, развернул мелкоклетчатые ленты электрограмм. ЭКГ и ЭЭГ его ничем не удивило, а вот ментеллектограмма….

- Безнадёжен, – сказал доктор, едва взглянув на распечатку МЕГ. – Сочувствую.

И, так и не взглянув на Сеньку, робко жмущегося к матери на крытой зеленой клеенкой кушетке, застрочил в карточке, одновременно перенося результаты обследований в специальный бланк. Закончив с бланком, удостоил его вензеля своей подписи, который, словно таракана тапком, припечатал сверху кружком врачебной печати. Бумагу сунул Кошкину. Тот прочитал, ни слова не понял и отдал жене.

Лиза заплакала. Сенька непонимающе захлопал веками. Кошкин почувствовал внутри странное спокойствие и даже – отчасти – облегчение. Хотелось выдохнуть, наконец – впервые за все эти долгие месяцы убийственной неопределенности.

Вместо этого он спросил:

- И что нам теперь делать?

Врач поставил витиеватый росчерк внизу заранее заготовленного стандартного рецептурного бланка, который он выудил из пачки точно таких же.

- Ступайте вот по этому адресу. Там – протезное предприятие. Закажите в регистратуре талон на прием, а там уже встанете в очередь по квоте. Когда протез прибудет, вам сообщат.

- А долго ждать? – спросил Кошкин. – А то у нас класс переходный, не хотим отставать.

Врач пожал плечами. Свою работу он сделал, и дальше проблемы пациентов его уже не интересовали.

- А что насчет ментокоррекции? – спросил Кошкин, припомнив заветное слово. «Коррекционщики», конечно же, пользовались меньшей свободой в выборе сфер деятельности, чем полноценно спротезированные граждане: всегда оставался риск, что ментальные установки, навязанные гипнозом или тренингами, рано или поздно ослабнут, и «коррекционщик» снова откатится к своему изначальному, неполноценному, статусу. Но все-таки, все-таки! Если есть шанс обойтись без операции…

Врач презрительно фыркнул.

- Неизбежное понижение в правах, только отсроченное. Уйма потерянного времени, да еще и штраф за небрежение рекомендациями специалиста. Оно вам надо?

Кошкины точно знали, что нет, не надо. Семьей они были дружной, но небогатой. Сам Кошкин и Лиза, даром, что были людьми вполне еще молодыми, в первую волну коррекционной политики попасть уже не успели – вышли из возрастного лимита, и потому их нынешний статус после проведенного ментеллектоскопирования был им попросту присвоен пожизненно. А вот о подрастающем поколении по достижении десятилетия государство заботилось уже по полной программе. Вот Сенька и угодил в ее, программы, жернова….

- Главное – встаньте в очередь, – повторил врач на прощание. – Все остальное в нужное время вам сообщат.

На протезном предприятии – которое, кстати говоря, оказалось совсем не таким интересным местом, каким предполагалось по названию – Сеньку снова взяли в оборот. С ног до головы обмерили, взвесили, снова долго записывали и переписывали показатели мозговой активности; наконец, выдали на руки родителям изрядную пачку бумаг, заполненных длинными столбцами непонятных цифр и велели ждать звонка, а самим не беспокоить. После чего выпроводили восвояси.

Первые дни Кошкины ждали звонка, поминутно поглядывая на телефон, ежечасно проверяя звонок – не переведен ли в беззвучный режим – и автоответчик. Потом привыкли к ожиданию и проверяли телефон раз в неделю. Прошел Новый год с длинным шлейфом выходных, подкралась незаметно весна с каникулярной неделей в конце марта. Телефон все не звонил.

Квоту ожидали до мая – пока не стало ясно, что до окончания учебного года они, как ни крути, не успевают, и что Сеньке светит остаться в четвертом классе на второй год, а там, если и дальше дело так же пойдет, и на третий, и вообще. Для Сеньки отчетливо замаячила впереди перспектива закончить свое образование и карьерный рост в цвете лет на неразменной должности дворника местного ЖЭКа.

Поэтому Кошкин, несмотря на пылкие, до ссоры и скандала, уговоры жены подождать еще немного (но главным образом по причине того, что устал видеть в Лизиных глазах тоскливое выражение, которое не исчезало из них с того самого злополучного визита к врачу), в один прекрасный майский день через знакомых вышел на нужных людей, за небольшой магарыч разжился некой полезной информацией, снял с карт всю семейную наличность и отправился на Новочеркизовский – пытать счастья.

В метро Кошкин, стиснутый со всех сторон десятками человеческих тел, всю дорогу вынужден был разглядывать социальную рекламу на люмэкране. На повестке дня, сделавшись за последние годы гораздо привычнее, но и по сей день оставаясь по-прежнему актуальным, был один и тот же вопрос – вопрос ментального и интеллектуального равенства граждан родной страны. Строгого вида дама с правительственным значком на лацкане делового костюма терпеливо и доброжелательно рассказывала внимающей публике об основных направлениях государственной социальной политики и последних ее достижениях.

Когда в борьбе за победу демократических свобод достигнуто наконец равенство прав граждан, когда прогрессивное человечество давно уже добилось равенства полов, за какие из свобод остается еще бороться политикам, желающим быть на коне перед лицом всей нации? Все верно – за свободу быть таким, как все. А потому в недавнем прошлом, после рассмотрения и последующего утверждения Парламентом соответствующего законопроекта, в ранг закона была возведена Государственная политика усреднения.

Масс-медиа развернули пропаганду общенациональных масштабов. «Равным людям – равные возможности! Гениев – к ногтю! Недалеких – подтянуть!» Все делалось для того, чтобы уровень ментеллекта в среднем по стране не заставлял нынешнего президента краснеть при встречах с зарубежными коллегами. В ультратехнологичном Скалково спешно разработали алгоритмированную модель общенародной ментальной диспансеризации. Ментеллектоскопия стала неотъемлемой частью любого медицинского обследования, а ментеллектоскопы, от портативных настольных до огромных стационарных машин, превратились в штатное оборудование каждой отечественной больницы, начиная с участкового уровня.

«Слабоумные – стыд и позор для породы! Дружно исправим ошибки природы!» Гении, впрочем, тоже были стыдом и позором. Прокрустово ложе государственной программы боролось с отклонениями от усредненного уровня ментеллекта драконовскими методами. Нарушители, не желавшие повышать или ограничивать свой уровень, облагались штрафами и повышающими коэффициентами в налогообложении. Те же, кто продолжал упорствовать даже несмотря на это, подвергались принудительной коррекции.

Квотированные ментопротезы изготавливались в закрытых протезных учреждениях как раз из ментоматериала, забранного у неисправимых преступников и инакомыслящих. После соответствующей обработки удаленных из их ментеллектограмм данных при помощи высоких технологий изготавливались уникальные слепки-протезы, которые потом каталогизировались и распределялись по государственной квоте среди лояльных граждан, нуждающихся в повышении своего ментеллектуального уровня. Основной проблемой была совместимость ментоматриц – а посему для четкой работы протеза требовалась идеальная совместимость протеза с мозгом реципиента.

Ожидание могло затянуться на годы, и всегда оставался риск того, что подходящий протез так никогда не будет подобран – несмотря на все усилия государства по увеличению забора ментоматериала от нелояльной части населения, а также граждан, возраст которых существенно превышал работоспособный. Старились и выходили из строя, переставая приносить пользу государству, лишь тела – а вот ментеллекту возраст был нипочем, несмотря на проблемы с сосудами, давлением и обменом холестерина…

Кошкин старался следить за новостями из Белого дома, не желая пропустить момент, когда планку полезного для общества возраста снизят еще сильнее, опасно приблизившись к их с женой собственному возрасту. Что он станет делать, буде такое случится на его веку, Кошкин еще не решил. Однако там, где существует закон, есть в нем и лазейки для людей предприимчивых. У любого явления есть обратная сторона медали, в том числе и совсем незаконная. Криминальная. И, в конце концов, спрос на любой товар, будь то вещь, явление или информация, рано или поздно порождает предложение.

Поэтому Кошкин ехал сейчас по Южной ветке метрополитена туда, где продавалось и покупалось абсолютно все.

Новочеркизон, вольготно раскинувшийся в южном подбрюшьи столицы, был, как и его легендарный предшественник, настоящим городом в городе. Улицы торговых павильонов, лабиринты контейнерных кварталов, визгливая разноголосица рвущейся из динамиков музыки страннозвучных национальных колоритов, вавилонское многоязычие сотен тысяч людей, в один и тот же момент времени, здесь и сейчас, что-то покупающих и продающих, крадущих, обменивающих и обманывающих…. Глаза разбегались от изобилия всевозможных товаров; в них пестрило от перемешавшихся на здешней палитре цветов кожи; уши тщетно пытались выхватить из потоков чужой гортанной речи знакомые звуки; ноздри раздувались от незнакомых запахов, в которых не разобрать было, где пахнет едой, где – экзотическими товарами, а где – самими торговцами.

Кошкина затянул и поглотил этот вихрь круглосуточной деловито-бестолковой суеты, и, влекомый им, он сперва совершенно потерялся среди толп торгующих и торгующихся, среди орд, одержимых Мамоной и зависимых – по Фрейду – от анального накопительства, но потом обнаружил себя аккурат посреди сектора, который ему рекомендовали знающие люди. Деньги, что удивительно, все еще были при нем. Здесь надо было отыскать Рафика и спросить у того Гарика. Кошкин отыскал и спросил.

Кошкина придирчиво оглядели со всех сторон серьезные бородатые люди, прозвонили его портативным детектором радиоизлучения, ощупали умелыми руками, привычно взвесили на ладонях пачку кошкинской наличности и дали добро. Кошкину указали на неприметный павильон, перед которым, расслаблено сидя на корточках, играли в нарды крепкие молодые мужчины в спортивных костюмах и абибасовских кроссовках. Кошкин обратил свои стопы туда, на ходу прикидывая, который из них Гарик, и тут его окликнули по имени-отчеству.

- Здравствуйте, Александр Борисович.

Кошкин огляделся, увидел, узнал. И опешил.

- Зд-дравствуйте, Нина Евгеньевна, – промямлил он.

Меньше всего Кошкин рассчитывал встретить здесь, на рынке, Нину Евгеньевну Стрижову, Сенькину учительницу музыки и по совместительству мать его одноклассницы Машеньки, девочки до прозрачности бледной, тихой и очень одаренной. Тем более— встретить в роли продавца, а не покупателя. Кошкин даже глазам своим не поверил. Но вот она, женщина средних лет, стоит в торговом ряду на арендованном подённо месте, выставив перед собой картонку с аккуратно выведенной надписью. Кошкин, растерявшись от неожиданности, с налету смог разобрать на картонке слова «… способности… сертификат соответствия… недорого». У кошкинского Сеньки сертификата соответствия не было. Был сертификат несоответствия. Волчий билет в светлое будущее великой нации.

Машенька была здесь же: стояла поникшая, понуро глядя в пол.

- Здравствуй, Маша.

Кошкин потянулся было погладить русую головку с трогательными косичками, но Машенька зыркнула на него с таким затравленным выражением, что кошкинская рука сама собой нырнула глубоко в карман джинсовки и больше оттуда уже не показывалась. Нина Евгеньевна виновато улыбнулась.

- Не обижайтесь на нее, Александр Борисович. У нас…. У нас в семье непростое время. Она очень близко к сердцу все это принимает.

- Прошли ментеллектоскопию? – понял Кошкин.

- Три месяца назад.

- И – что?

Нина Евгеньевна невесело улыбнулась.

- Сами как думаете? Штрафы, налоги…. Все по полной программе. Мы концы с концами еле сводим. Видите, на что идти приходится…

- Почему просто не сдали излишки государству? – спросил Кошкин, внутренне холодея. Тема эта была неприятна, он терпеть не мог разочаровываться в людях. А ведь учительница всегда казалась ему порядочной женщиной. Вот те на…. — Все давно бы уже закончилось.

Нина Евгеньевна изменилась в лице.

- Вы думаете, что я на этом нажиться хочу?! Да как вы…

- Это я маме запретила! Это моя голова, мои мысли! Я умная! А вы… Вы…

Машенька смотрела на Кошкина в упор, с вызовом, добела сжав остренькие кулачки. Дети так не смотрят. Машенька рано повзрослела и прекрасно понимала, что ее ждет. Кошкину стало стыдно.

- Простите меня, Нина Евгеньевна, – сказал он, чувствуя, как горит лицо. – Прости, Машенька. Я не очень умный взрослый. Такое бывает.

Учительница слабо улыбнулась.

- Я на вас не в обиде, Александр Борисович. Сюда ведь без нужды никто не приходит – ни продавать, ни покупать. Пришли – значит, и у вас дела неважны. Вы покупать или продавать?

- Пока покупать, – ответил Кошкин, и тут его осенило.

- Нина Евгеньевна, – сказал он. – Вы только не поймите меня неправильно, но… Почем продаете?

Нина Евгеньевна назвала цену.

Кошкин присвистнул. Цена была совсем немалая. У тех, черных, по слухам, вышло бы куда дешевле, пусть и без особых гарантий. Но тут…. Тут особый случай. У Кошкина хватало, но тика в тику.

Кошкин понял, что вопрос решен.

- А что за продукт? – на всякий случай уточнил он. Словно бы сам не знал.

Учительница пожала плечами.

- Игра на фортепиано. Машенька с раннего детства хотела выучиться. Рисование. Мечтала стать художницей, всемирно известной. Сочинительство. Сказки, сколько себя помнит, придумывает. Одна затейливее другой.

- И как… сказки-то?

- Хорошие, – улыбнулась Нина Евгеньевна. – И все остальное – тоже.

Кошкин с облегчением улыбнулся в ответ.

В павильоне с вывеской «Фотография», здесь же, за углом, обнаружился вполне современный ментеллектоскоп с расширенным функционалом. Кошкин рассчитался наличкой, и небритый «фотограф» усадил Машеньку в глубокое кресло и ловко облепил ее голову датчиками. Ввел в легкий транс, поколдовал над клавиатурой, совмещая причудливые осцилляции на зеленоватых экранах. Машина коротко загудела и смолкла. Из приемного окна вышла кристалломатрица, которую «фотограф» вручил Кошкину.

- А теперь?

- А теперь – к Арсену, – непонятно пояснил «фотограф». – Спросишь там, снаружи.

Они вышли в рыночные гомон и суету. Машенька, странно притихшая, смотрела на мир широко раскрытыми в удивлении глазами, крепко держа мать за руку.

- Мама, – сказала она, почуяв запах жарящейся неподалеку шаурмы. – Кушать хочу. Когда ням-ням?

Нина Евгеньевна заплакала – молча, без слез. Кошкин поспешно распрощался и ушел искать Арсена.

Кристалломатрица с украденным Машиным талантом жгла ему бедро сквозь карман брюк. Ему хотелось избавиться от нее как можно скорее.

В контейнере на самых задворках Новочеркизовского было тесно от обилия аппаратуры. Вентиляторы гнали волны раскаленного воздуха, и Кошкин мигом взмок. Впрочем, возможно, виной была нечистая совесть. Кошкин понимал, что совершает нечто совсем незаконное, а потому караемое по всей строгости.

- Размэр? – спросил его кто-то из полумрака, полного отсветов светодиодных индикаторов, после того, как остатки денег и кристалломатрица перешли из рук в руки.

- А? – не понял Кошкин.

- Размэр какой?

Кошкин нашарил в кармане смятую бумажку, вгляделся в аккуратный Лизин почерк. Назвал цифру. Хозяин контейнера кивнул и оживленно заклацал клавишами. Принтер тонко запел свою песню, укладывая нановолоконца сложным многомерным узором. То, что выходило из форсунок распылителей в приемную камеру, больше всего было похоже на шапочку – чепчик причудливой ажурной вязки.

- Гатова, дарагой! – весело крикнул горбоносый Арсен, извлекая «чепчик» из машины. – Дэржи!

- Работать будет? Без обмана?

- Абижаэшь! Вэников нэ вяжим!

- А если проверят? Ну, в школе, в поликлинике…

- А ви жэ ево по квотэ палучилы, – усмехнулся Арсен. – Видышь, вот чып. В сети зарэгистрырован. Все чэсть по чэсти.

- И никто ничего не узнает?

- Трэпаться нэ будэтэ – нэ узнает, – успокоил Арсен.

Кошкин аккуратно завернул «чепчик» в бумажный икеевский пакет и был таков.

- И что – наш Сеня вот с этим вот на голове теперь ходить будет?! – ахнула дома Лиза, развернув «покупку».

- Будет, – мрачно кивнул Кошкин. – Куда он теперь денется?

«Куда теперь мы все денемся?»

Жена заплакала.

- Господи… Да это же все равно, что на лбу ему написать: я глупый, я дурачок, неполноценный я…. Жизни не будет нашему мальчику! Смеяться будут, пальцем тыкать…

«А сейчас, думаешь, не тычут?» – хотел спросить Кошкин, но сдержался и не спросил.

- Ничего, – сказал он вместо этого. – К брекетам тоже, помнится, долго привыкали, а теперь вот смотри – ничего! Давно никто прочь не шарахается, когда человек сквозь эти скобки улыбается. И к этому тоже быстро привыкнут.

Главное, подумал Кошкин, привыкнуть ко всему этому самому. У него никак не шли из памяти по-детски удивленные глаза Машеньки, внезапно поглупевшей в угоду государственной политике, и беззвучные рыдания ее матери. Ничего. Ничего. Он сможет. Только…

- И вот еще что, – сказал он жене. – Нам надо Сеньку в другую школу перевести. Не спрашивай, пожалуйста, почему.

- Хорошо, – ответила Лиза.