Пролог

Представь себе, что в далекой стране живет Император Лю Цзе. Жизнь его проходит легко, спокойно и плавно, без потрясений от горя или успехов, ненависти или любви. Любовь – ведь тоже потрясение, правда? Только в жизни Императора нет любви, а может, и не было никогда.

Дни и ночи медленно катятся каплями дождя по стеклу. Взгляд Императора пуст и холоден, мало что радует сердце. Пожалуй, лишь два немых соловья в золоченой клетке забавляют государя, но загадка птичьей немоты никак не разрешается. Устав щелкать пальцами и насвистывать, Император убивает время, читая древние рукописи, погружается в забытые всеми истории.

Вот и сейчас он перелистывает пожелтевшие страницы фолианта, вдыхает пыльный запах кожаного переплета.

Перелистнем и мы их…

1.

Ветерок трогал нашитые на ткань занавеси колокольчики, их тихий звон, казалось, отражался от стоящих у стены золотых статуй драконов со слепыми глазами. Яркость драпировок смягчилась под натиском ночной усталости, даже масло в светильниках горело, лениво мерцая.

Императору не спалось.

После великолепного праздника по случаю дня его рождения, когда дворец опустел: разошлись придворные, отправились спать посланцы из разных стран, – Император Вэй Лонг не торопился покинуть пиршественный зал. Он сидел на троне, в одной руке держал чашу с вином, в другой – свиток, на котором услужливый визирь уже начертал список подарков: от самого роскошного до самого скромного – от рыбака, что поставлял улов на дворцовую кухню.

Император грустил, он вдруг почувствовал бремя прожитых лет.

Нет, он отнюдь не был стар, и чёрные, как рентийский гагат, волосы не тронуло серебром почтенности. Плечи не поникли под грузом забот. Юношески гладкое лицо не имело признаков увядания, а в глазах – желто-карих, цвета мокрого песка у кромки моря – отражалось буйство зрелости. Подданные и посланцы падали ниц, не смея подняться под пронзительным взглядом ясных драконьих глаз.

Он был Великим Императором. Движеньем пальца двигал армии и решал сложнейшие проблемы. Короли соседних стран приносили клятвы верности и повиновения. Юноши стремились походить на Императора. От изгиба брови наложницы падали в обморок. Великие мыслители, поэты, полководцы ловили каждое слово, силясь проникнуть в мудрость помыслов.

Только жизнь Императора протекала гладко, ровно. Не было в ней места ни невзгодам, ни потрясениям. Любые сложности отступали перед его железной волей. И не знал Император ни что такое горе, ни что такое любовь. Да-да, ведь любовь — это тоже потрясение.

Взгляд рассеянно скользил по длинному свитку, перескакивая с одной строчки на другую:

малахитовая чаша из цельного куска...

породистый жеребец – черный,

шесть маракатовых браслетов на предплечья...

две белые лани для Императорского зоопарка...

пять дюжин мер шёлка цветов неба...

две меры радужных перьев длиннокрылой колибри...

яхонт цвета неба, крупный, как голубиное яйцо...

два изогнутых чернёных кинжала с лалами в рукояти...

соловей...

рубиновое ожерелье...

цельная повозка с мозаичными стеклами…

речной жемчуг в россыпи на гребни...

Вдруг сердце Императора пропустило удар. Или это он что-то пропустил, от чего на мгновение остановилось сердце?

Взгляд стал острым, побежал по строчкам.

Сабля... чаша... жеребец... ... где же? Было же! Император в нетерпении прикусил губу. Было или показалось?

Ожерелье... жемчуг... Вот! Соловей! СОЛОВЕЙ...

– Неужели это то, о чем я думаю? Мто я искал всю жизнь?! – воскликнул Император и щелкнул пальцами, подзывая визиря. – Что это? И где?

– Мы птицу поместили рядом с вашими покоями, в комнате без окна, где раньше вы хранили оружие, но... – смутился визирь, – боюсь, вам не понравится.

– Не тебе решать, – буркнул Император Вэй Лонг, вскочил, откинув за спину волосы, – веди.

Пламя масляных ламп замерцало, вытягивая язычки вслед стремительно шагающему Императору.

Визирь почтительной тенью семенил сзади и чуть слева.

Повелитель считал левую сторону – сторону сердца – более важной, и оттого носил на левой руке перстень с изумительным звездчатым яхонтом. Самые прекрасные из наложниц селились в покоях по левую сторону Сада Удовольствий – сада, где росли бесчисленные цветы вокруг брызгающих радугой фонтанов.

По левую сторону трона он ставил своего советника, визиря. Левой рукой подписывал приказы. Сердце владыки никогда не болело и знало лишь страсть охоты и битвы, но его горячего биения достаточно, чтобы Император знал – без огня в сердце любые свершения ничего не значат для того, кто осуществляет деяния. Без радости, когда сердце не бьётся расправляющей крылья певчей птицей, нет у жизни ни вкуса, ни смысла.

Сейчас Вэй замедлил шаг и остановился в ожидании, пока визирь отомкнёт замысловатый замок. Странное, почти лихорадочное чувство владело им.

Соловей! Соловей… – об этой загадочной прекрасной птице-оборотне, живущей в дебрях у далёкого моря, ходили легенды. И вот сейчас у него есть настоящий, живой соловей. В нетерпении – впрочем, никак внешне не проявляющемся – он наблюдал за движеньями ключика в скважине.

– Не понравится вам, – повторил визирь, сложил руки на груди и опустил голову, пряча взгляд от повелителя.

Император уже не обращал внимания, он подошел к вставшему с пола юноше и склонил голову, жадно рассматривая. Цепи сковывали руки и ноги Соловья. Казалось, что он – отдельно от этой комнаты, что он – не здесь. И не огоньки ламп освещают его, а сам Соловей излучает нездешний серебристый свет.

Тонкокостный, хрупкий, с белой, почти прозрачной кожей, с каскадом взъерошенных, похожих на перья волос, которые у корней были почти черными, потом рыжели, потом вбирали в себя золото, а на кончиках мерцали белоснежным холодом; так же окрашены и ресницы, а контрастные по цвету темные брови, словно стремились улететь с лица, – Соловей был странным. Чужим.

Юноша встретился с ним пустым взглядом светло-серых глаз, Император вдруг ощутил мгновенное головокружение.

– Соловей... – сказал Император, и сердце его перевернулось.

Визирь звонко хлопнул в ладоши и скомандовал:

– Пой, Соловей!

Императору показалось, что во взоре пленника на миг вспыхнуло пламя ненависти, которое тут же погасло, вновь сменившись пустотой. Юноша послушно выпрямился и начал петь.

Это было… О, невозможно описать пение Соловья!

Земля ушла из-под ног от сильного и чистого удивительного голоса. Соловей пел, отдавая песне себя – столько страсти и красоты было в ней. Правитель не понимал слов переливчатого языка, но словно наяву перенёсся под прохладную сень золотистого леса, где в резных, пронизанных солнцем и ветром листьях виднеется горячее синее небо, словно вдохнул полной грудью воздух тех мест, где нет ни изукрашенных золотой лепниной стен, ни мертвых статуй, ни душных драпировок, ни толпы верных охранников в шлемах с драконьими мордами.

А песня лилась и лилась серебристо-прозрачным потоком ручья, бежала рыжим оленем по зеленой траве и белой чайкой плакала над далёким морем.

Когда завершилась она, звенящая тишина наполнила комнату, и Императору показалось, что он оглох и ослеп. Расширенными от волнения глазами он глядел на опустившего голову, подобно ночному цветку, юношу, а потом перевёл взгляд на оцепеневшего с полуоткрытым ртом визиря.

– Идиот, – процедил Император, и визирь вздрогнул от пламени гнева в глазах владыки. – Комнату … самую лучшую, воды, лекарства, ткани… Быстро, – добавил он.

Визирь ожил, засуетился, призывая слуг.

– Скажи что-нибудь, – попросил Император, собственноручно снял с Соловья цепи. Юноша молчал.

Вэй промыл раны, оставленные железом, едва касаясь прозрачной кожи, нанес целебную мазь, золотым гребнем осторожно расчесал мягкие волосы-перья.

Соловей принимал заботу не протестуя, иногда лишь вздрагивал, морщился, изгибая тонкую линию губ. Он так и не притронулся ни к блюду с грудой всевозможной снеди, ни к вазе с отборными фруктами, ни к кувшину с лучшим виноградным вином.

Император сдался. Уходя, оглянулся:

– Тебя никто здесь не обидит, – сказал он и вышел, плотно притворив двери. Подумал немного, позвал стражника и, убедившись, что «подарок» под надежной охраной, отправился в свои покои.

Позже, прижимаясь щекой к прохладе постельных шелков, наблюдая, как новый день заглядывает в приоткрытое окно, Император думал: «Зачем мне подарили Соловья? Есть ли в этом какой-то умысел?»

Он припомнил дарителя – темнокожего великана с вкрадчивыми манерами – из далекого, вовсе не дружественного государства. Могли ли там знать, что иметь Соловья – давнее желание?

Император знал, что Соловьи в человеческом облике поют такими голосами, что за одну песню можно отдать полцарства. Лишь один раз в жизни, в детстве, он видел такого. Тот Соловей был седовласый, грузный, но его пение Император запомнил навсегда и мечтал услышать что-то подобное хотя бы еще раз. И вдруг такой подарок! Почему?

О Соловьях ходило много сказок и легенд.

Никто не знал, где они живут, как рождаются и воспитываются, как попадают в руки к другим людям и отчего их так мало. Они редки, как драконы, химеры или единороги. Они почти не говорят, ничему не учатся. Все, что Соловьи делают, – сочиняют музыку и поют песни. Однако их песни – самое загадочное чудо на земле.

Еще говорят, что Соловьи долго не живут. Не потому что так им отмерено, а потому что им нельзя любить. Песнь любви – самая главная и самая сладкая на свете, спев ее, они больше не могут издать ни звука, потому уходят из жизни. Повторить эту песню Соловей не сможет никогда, и он умирает.

Рассказывали легенду об одном человеке, который из любопытства влюбил в себя птицу-оборотня и услышал главную песню. Она была так прекрасна, а смерть возлюбленного так потрясла черствое сердце, что этот человек покончил с собой.

«Сказки все», – подумал Император. Он слышал и другие легенды: о том, что Соловьи умирали от любви, оставляя безбрежную печаль и вечное одиночество своим возлюбленным.

Соловей, виденный в детстве, был стар, а значит, не любил никогда.

Император вздохнул, закрыл глаза и проспал до полудня.

2.

С тех пор Соловей почти каждый день пел для Императора.

Редко – в пиршественном Зале: когда собирались все придворные, чтобы послушать чудесные песни – каждый раз другие, но неизменно прекрасные до боли в сердце. Голос разливался по всему дворцу, и жизнь вокруг замирала. Вздыхали за расписными ширмами наложницы и наложники, не скрывали слёз поварята, застывшие в дверях с подносами, полными винных чаш, садовники подбирались к окнам, а старикан-казначей закрывал глаза, и морщины на его лице разглаживались, как будто стёртые поцелуями мелодий. Стражники, приоткрыв рты, опускали скимитары, несмотря на грозные взгляды вояки-генерала, который, впрочем, и сам забывал об обязанностях, наслаждаясь удивительным пением.

Чаще Соловей пел в покоях Императора, для него одного. Но пел так, как будто вокруг были люди. Никогда холодный взгляд не останавливался на ложе, где возлежал на подушках Вэй Лонг, никогда не заводил разговора первым, не задавал вопросов и не просил чего-нибудь для себя.

Что чувствовал в это время Император? Песни будили тайные чувства и мечты, в них не было великих завоеваний, опасных путешествий и прекрасных возлюбленных. Подобно видениям от сока ярень-травы, проносились перед мысленным взором облака в синем-синем небе, захватывало ощущение полета. К концу песни он словно падал с высоты, ломая крылья, кровью истекала душа, и острые скалы казались единственным спасением. Эти картины были настолько реальными, что Император оглядывал себя, когда заканчивалось пение, ожидая увидеть кровь.

Отпуская Соловья, он думал о нем. Постоянно, до новой встречи наедине. Императору хотелось, чтобы взгляд светло-серых, точно нарисованных грифелем, глаз наполнился теплом и цветом. Он гнал эти мысли, но тайное желание вспыхивало в его сердце…

Убедившись, что менестрелю некуда бежать, Император предоставил Соловью полную свободу.

Дни шли за днями, но песни звучали, словно впервые. К ним нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к вечности неба над головой.

Соловья любили и… проклинали.

До императора доносились слухи о разбивателе сердец, который в одной спальне проводил только одну ночь. Сплетничали, что дочь визиря – синеокая красавица Лалия – быстро вышла замуж и уехала в далекие края только потому, что, отдав девственность Соловью, больше не могла завладеть его вниманием. Наложницы дрались между собой вечером, но утром смиренно плели венки из алых роз, синих колокольчиков, чтобы уловить хотя бы мимолетный взгляд ледяных серых глаз. Юноши дарили певцу цепочки из золота – на запястья, на шею, на щиколотки, мужчины – оружие, богато украшенное камнями.

Однажды случилось несчастье. Одну из наложниц нашли мертвой. Бедная красавица отравилась, не в силах терпеть равнодушие менестреля.

Император разгневался.

В этот вечер он, выслушав песню, не отпустил Соловья. Дотронулся до его скулы, повернул лицо к себе. Ресницы с белыми кончиками взметнулись, как опахала, и опустились.

– Смотри на меня, – приказал Император, и Соловей послушно распахнул глаза.

Два взора – холодный серо-стальной и теплый янтарно-желтый – столкнулись, как два острых кинжала.

– Ты говоришь с ними, но не говоришь со мной, ты проводишь со всеми время, но со мной – лишь по приказу, ты принимаешь от других подарки, но мои валяются в твоих покоях, словно ненужный хлам, ты спишь с ними, но не спишь со мной, – процедил Император, – почему?

Соловей молчал, долго молчал. Все же в глазах чуть дрогнули черные пятна зрачков:

– Они – рабы… – просто сказал он.

Император усмехнулся, пальцы пробежались по щеке оборотня, спустились по шее, ладонью он спустил с плеча кружево легкой рубашки. Над тонкой ключицей билась едва заметная вена, обнажился темной точкой сосок. От ключицы до этой вожделенной точки… такой длинный путь пальцев.

– И я – раб… – Услышал еще Вэй.

– Да, но разве это что-то меняет? – ответил он. – В отличие от других, у нас будет много ночей…

Лаская Соловья, Император не терял рассудка, он жаждал хрупкого тела, но контролировал каждое движение, отмечая безучастность, послушную податливость, покорность. Помогая себе пальцами и губами, с точностью тактика он заставил певца тихо вскрикнуть, на ресницах с белыми кончиками задрожали слёзы. Проникнув, добился и своего такого же состояния. Силы природы сделали дело дальше. И вот они уже лежат рядом, смешав на подушке волосы, и лишь прерывистое дыхание нарушает тишину ночи…

Император не отпускал больше Соловья от себя. Он звал его, когда принимал делегации, гуляя в садах, словно юнец, брызгал на хмурого певца водой из фонтанов, мчался на коне по степи, и Соловей летел рядом на специально обученном вороном жеребце. И он разговаривал с ним! Оказалось, все так просто… Стоило только приказать… И, конечно, были жаркие ночи, полные вожделения и долгожданной разрядки, хотя комнаты наложниц и наложников владыка тоже не оставлял без внимания, как и Соловей.

Влюбился ли Император? О, нет! Он не знал, что такое любовь, не думал о ней, относясь к происходящему спокойно и хладнокровно, пока…

Однажды Император захотел прогуляться к морю. Потемневший лицом стражник доложил, что менестрель не примет участие в поездке.

Владыка обнаружил Соловья в покоях. Окна, несмотря на белый день, закрыты драпировками, в полумраке лежал в постели Соловей.

– Ты заболел? – спросил Вэй.

– Немного.

Улыбка певца казалась обычной, но – великолепный воин и мыслитель – Император не поверил. Он почувствовал запах – тот самый, который не давал спокойствия во время великих сражений, – запах крови.

И он увидел ее, откинув покрывало, – темное пятно, расплывшееся по рубашке.

Мгновенно были открыты окна, вызваны лекари, промыта рана – страшная, кинжальное ранение чуть выше паха, справа, там, где проходят важные для жизни вены. Соловей не знал о хлопотах, уже метался без сознания, горячечным потом делая простыни влажными.

Сколько прошло дней и ночей, Император не помнил. Он то занимался расследованием и выяснил все же, кто нанес подлый удар – верный визирь не простил Соловью унижения красавицы-дочери, – то молча сидел у постели, ловя каждый вздох друга, каждую секунду прояснения.

В эти ли минуты Император понял, что любовь настигла сердце? Он знал только, что жизнь потеряет смысл, если певца не станет.

Соловей оправился, рана затянулась, скоро уже ел сам, потихоньку вставал, придерживаемый твердой рукой, даже начал улыбаться, слушая легенды и сказки, на которые Император был щедр.

Самое главное – Соловей начал петь, и владыка снова чувствовал необъяснимое потрясение полета и падения.

Жажда сердца и тела – непреодолимы. И однажды Император прикоснулся к лицу оборотня пальцами, как бывало прежде, но Соловей отстранился.

– Нет, – твердо сказал он, – больше невозможно.

«Почему?» – недоумевал Вэй.

Он думал и думал, пока одна, очевидная мысль не пришла в голову. «Влюбился… В меня? Невозможно…», – радость вперемешку с горечью лилась по сердцу.

– Ты любишь меня? – спросил Император осторожно и услышал в ответ тихое «да». – Я тоже люблю тебя, – сказав эти слова, произнеся их вслух, Вэй понял наконец всю правду их отношений. – Ты же не веришь в сказки?

Соловей посмотрел прямо, серебристый свет взгляда стал нежным, теплым:

– Не верю… Я знаю.

Час, другой… месяц. Год прошел, как один день.

По-прежнему Император и Соловей проводили время вместе как два лучших друга, но не более. Кто знает, какие думы бродили в их головах, какие чувства будоражили сердца, какой пожар сжирал внутренности, полыхал, но угасал силой воли, силой любви.

3.

Политические дела требовали присутствия Императора на праздновании в соседнем государстве, в том самом, где проживал ныне изгнанный визирь и его неутешная дочь. Опасаясь за друга, он не стал брать певца с собой.

– Я вернусь через десять дней, – говорил Вэй беспечно, хотя душа изнывала от предстоящей разлуки с Соловьем.

– Лети, – отвечал тот, силясь улыбнуться, – не беспокойся ни о чем. Я буду ждать.

Праздник – не праздник, когда рядом нет любимого человека.

Император отдавал должное пиршественным столам, ломившимся под тяжестью блюд с изысканными угощениями, не забывал опустошать кубки с вином, благосклонно сажал на колени отданных в распоряжение гостей красавиц, закутанных в такие струящиеся ткани, словно водопады стали одеждой. Брал прелестниц на ночь, повинуясь зову природы, а утром вновь считал дни, которые, растаяв, подарят ему встречу с тем, с кем он больше никогда не разделит свою постель…

– Помоги, – морщась от боли, сказал владыка Рагон, чей юбилей праздновала сейчас с размахом вся страна и приглашенные друзья. – Ты знаешь, что лишь тебе я могу довериться. Скоро веселье сменится трауром, я болен, – он поднял руку, прерывая вырвавшийся возглас Вэя, – лекарь обещает несколько дней, но и только…

Невольные слезы затмили взор Императора, он посмотрел на старого воина-соратника, надежного друга:

– Я все сделаю для тебя… Что?

– Наследник у меня один, с этим проблем не будет, но еще год до его совершеннолетия. Так вот на этот год я назначил регентом не моего двоюродного брата, – ты знаешь этого лживого лиса, а верного и преданного визиря… – истолковав по-своему ужас в глазах собеседника, Рагон пояснил: – Не нужно, чтобы ты занимался делами моего государства долгое время, понимаю, что и твое нуждается в присмотре, я просто хочу, чтобы мой указ о назначении визиря регентом был оглашен вовремя и выполнен с точностью до последнего мазка иероглифа.

– Конечно, я останусь и прослежу, – кивнул Император.

Кинжал близкой утраты вошел глубоко в сердце и вонзился еще глубже, ведомый ужасом затягивающейся разлуки с Соловьем. Тотчас Вэй послал гонца домой, нагрузив седельную сумку посланника подарками и запечатанным перстнем письмом.

Император так никогда и не узнал, что же стало с гонцом. Об этом могли бы рассказать выбеленные временем кости в степи пограничья, где еще встречались разбойники и попросту хитрые люди. Только кто и когда спрашивал кости о том, что же случилось?

«Государь! Владыка!» – ликовал народ, бросая под копыта коврики ручной работы и роскошные цветы – так все радовались возвращению.

Завидев дворец, конь императора полетел, едва касаясь земли, свита отстала, раскланиваясь направо и налево – как-никак целых три месяца прошло, с тех пор как они не видели родных и близких.

Не глядя по сторонам, отдав вороного в руки конюшего, Император миновал сад, взбежал по мраморным ступеням, промчался по сумрачным коридорам со слепыми статуями, мимо застывших в почтении стражников, мимо собственных покоев, остановился, пытаясь унять колокол сердца, и тихонько отворил двери.

Вопреки всегдашнему мраку комната была наполнена светом, Соловей стоял у окна, наверное, пытался высмотреть в едущей еще неспешно свите императора.

– Я здесь, – сказал Император, безуспешно борясь с волнением.

Соловей резко обернулся, бросился навстречу, тут же попал в ласковые руки и прижался губами к таким теплым родным устам.

Они упали на ковер, словно переплетенные лианы, не замечая, как смешались ноги, волосы, как обжигают горячечные поцелуи, как руки лихорадочно срывают кажущиеся ненужными одежды.

Словно изнывающие путники в пустыне, нашедшие наконец колодец, они припали к источнику любви, утоляя жажду обладания и жертвенности, счастья и печали, забыв о том, что вечности не бывает в рамках маленьких жизней.

Они упали и… взлетели, как две щебечущие птицы, дарующие друг другу небо и чувство невыносимого, до бессознательности, парения над миром.

А потом Император и Соловей лежали рядом, обмениваясь тихими рассказами, нежными прикосновениями и медленной тягучей лаской сердец.

Так продолжалось долго – целую вечность, которой у них больше не было.

Глубокой ночью лунный свет отразился в глазах Соловья, и император понял вдруг, что сейчас услышит песню – ту самую, главную, которая означала…

– Нет! – закричал, зажал рот менестреля ладонью и тут же отпустил, почувствовав укус там, где сходились линии жизни и любви.

Соловей молчал, слезы лились по лицу, мерцая в сиянии луны. Потом он заговорил, но слова были ужасными:

– Или ты дашь мне закончить песню и умереть, или я останусь с тобой – но с ненавистью и без голоса.

– Почему ты думаешь… – прошептал Вэй… – что я смогу жить без тебя? В любом случае – без тебя… Разве нет другого исхода?

Рука твердо легла на плечо, смешались серебро и золото взглядов.

– У нас мало времени…

– Чего хочешь ты? – с надеждой еще спросил Император.

– Я ничего не решаю между своими желаниями – они равноценны. Но у меня хотя бы есть право сберечь любовь, а у тебя хотя бы останется память о ней…

Сила и храбрость точно так же боятся смерти, как слабость и трусость. Боятся, но не бегут от неизбежного.

Потекли горькие минуты, наполненные такой тишиной, что каждое движение пальцев и губ, каждые удары сердец, каждый шорох покрывал на ложе казались наступающей грозой.

И в этом нервном гулком молчании она пришла – песня.

Ничто в мире не может сравниться с нею – последней песней любви.

Она началась, как утро начинает день нежной рассветной лаской всходящего солнца, так должно быть рождалась жизнь в истоке времен – с остатками фиолетового сна, с трепетом ресниц, с изгибом губ, помнящих запредельность. Скоро звуки стали полдневными: высота неба и глубины моря звучали и сливались в пене облаков, чайки несли в крыльях ветер и души людей, с заснеженных вершин гор срывались шапки снега… Неистовость, жажда, буря! Жар солнца и холод льда одинаково жгли глаза, губы. И глаза застывали белыми кристаллами зрачков, а губы лопались и сочились горячей кровью. Потом томной негой обрушилась синяя нирвана сумерек…

Император обнял Соловья, щека коснулась щеки. Сознание плыло, инстинкт жизни растворялся, и казалось уже невозможным – быть…

Вечер песни – закатный, тревожный – красными всполохами туманил мозг, проносилось видениями прошлое: битвы, интриги, друзья и враги, любовь и ненависть, – все безвозвратно мчалось прочь призрачной кавалькадой, уходило в долгожданную сиреневую ночь с желтым ликом луны и россыпью далеких звезд.

Император и Соловей сильнее прижались друг к другу, сливая биение сердец.

Стало так хорошо, так упоительно спокойно, как никогда не бывает в существовании вещей.

Биение сердец – тук-тут-тук-тук-тук-тук – быстро-быстро, всхлипами, вздохами, а потом все тише и тише, пока не оборвалось на высокой ноте.

Эпилог

– Красиво, – вздохнул Император Лю Цзе и закрыл фолиант. Морщины на лбу разгладились сами, а слезы были тщательно вытерты. Разве он мог даже себе признаться, насколько тронула эта история любви?

Взгляд скользнул по клетке, в которой томились немые птицы. Император поднялся, провел пальцем по зазвеневшим прутьям, не сомневаясь более, распахнул дверцу.

– Даже если вы не умеете петь, вы достойны свободы, – сказал он и добавил: – Во имя прекрасного, да будет так!

Соловьи не медлили. С трудом расправив крылья, они выпорхнули из клетки, на мгновение задержались на мраморном подоконнике и взмыли в небо, тотчас растворившись в ультрамариновых остатках дождя и тумана.

– Говорят, два соловья на одной ветке не поют, – сам себе поведал Император.

Тут же, словно протестуя, раздалась звонкая трель – двойная – радостная, немного печальная, но вольная.

Император закрыл глаза ладонью и слушал, слушал…

Он и не видел, как прежде немые соловьи упали на песок у моря, в гальку – агатовую, яшмовую, сапфировую, превратились в тени, как исчезли птицы и возникли два человека. Один – тонкий, сереброволосый – обнимал другого – высокого, темного…

Они, шагая в вечность, смеялись.