I

Её звали Спарроу. Светло-серая, желтоглазая, с хрупкими птичьими костями, которые просвечивали под тоненькой-тоненькой кожей, и визгливым чирикающим голосом, она была страшно похожа на воробья. Она уродливо краснела, слишком сильно затягивала корсет и постоянно рвала подол платья, пытаясь оттереть его от пролившегося чая. Мадам Спарроу Пасс не любили в обществе, с лёгкой усмешкой поглядывая на её безвкусные кружевные вставки и рубиновые серьги в тон щекам. Её не любили, но все равно иногда заглядывали в угрюмое поместье на берегу Ивового озера, где постоянно сновали тощие кошки, а также молодые и не очень ухажёры младшей сестры «птички-Пасс» — Скарлетт Брукс.

В их доме между собой разговаривали только стенные часы. Редкие гости кривили губы и молчали, с тоской поглядывая в окно, где между створок был зажат мёртвый цветок. В кресле их удерживали остатки приличия и вишнёвые пирожные. Сухая матушка Скарлетт и Спарроу, если была в хорошем настроении, могла спуститься вниз и протянуть кому-нибудь крохотную морщинистую руку. Тот, кто осмеливался приложиться к ней губами, чувствовал холодок обожжённой кожи. Скарлетт Брукс-старшая не скрывала своих секретов. Её же воробушек в это время продолжал прижимать белый платок к безобразным пятнам на шее, вымученно улыбаясь внезапно заторопившемуся визитёру. И вскоре между собой опять говорили лишь неживые.

«Тук-тук-тук-тук», — шептал древний старик с кукушкой. «Динь», — отвечали кулон-часы мадам Спарроу, которая сидела у окна и смотрела в сад. Около неё лежала неразрезанная книга, а чёрный терновник стучал в стекло.

Всё облетело ещё давно, а сейчас медленно гнило под мелким осенним дождём. А терновник стучал, стучал и стучал, вызывая головную боль. Он ничего не мог поделать с мокрым ветром. Мадам Пасс открыла раму, поймав вздох ветра воспалённой пунцовой кожей. Около высохшего розового куста она заметила окровавленные воробьиные крылышки, а рядом — облизывающегося рыжего кота. Он посмотрел на неё единственным глазом, наклонив тупую облезшую морду. Спарроу вздохнула и ушла вглубь комнаты, теребя запутавшийся в волосах гребень. Сегодня тридцать первое октября, поэтому нечего удивляться дождю, сине-серым сумеркам и... И этому.

Нет, не коту и его жертве. Совсем не этому.

Мадам Спарроу Пасс чувствовала запахи.

Запахи, которые давно просочились сквозь сырую землю и исчезли. Исчезли для всех, но не для неё. Шурша платьем по лестницам и рассохшемуся паркету в зале, она вдыхала воздух, пропахший чем-то таким, для чего узкий короткий нос Спарроу не находил названия. Но она любила этот запах больше сладких духов из юности матери. Иногда ей хотелось взять дождевой воды, зачерпнуть этот запах и взболтать всё в пузырьке из-под аконита. И чтобы перчатки, платок и чёрная бархотка пахли этим вечно. Мадам Пасс пыталась поймать этот аромат уже шесть лет, но он ускользал от неё с ловкостью ветреного любовника. Весной и летом он притуплялся свежими цветами и солнцем, но осенью и зимой он преследовал её везде. Камин, постель и пуховая шаль источали тлен, мутные слёзы и пыльцу с крыльев бражников, которыми тайком дышала она.

Скарлетт и Скарлетт-старшая никогда его не ощущали или, может быть, старались не ощущать. Они пили кофе, ласкали толстую кошку Лиззи, пахнувшую валерианой, и нюхали стружки корицы из коробочки. Они не хотели чувствовать запах, заставляющий воробья метаться в клетке и заламывать руки-крылья. Тридцать первого октября они всегда разливали чай с молоком и молчали за книгами, поставив в центр стола курящуюся траву. Но Спарроу всё равно знала, что он здесь. Она слышала, она видела его и его запах. Лёгкий, но душный и проникающий во все поры, странный запах коконов бабочек и мёртвых крыс с ноткой мускуса.

И вот эта адская смесь ходила за бедной мадам по пятам, сводя её с ума. Она неосторожно ступала, подворачивая лодыжки, царапала ладони и задыхалась от корсета и запаха тлена.

Она со странной задумчивостью отрывала клочки обоев в чёрно-белую полоску, слезающих от сырости. На лестнице были слышны вздохи старой Брукс, ковыляющей в свою комнату под тяжёлым амбарным замком на гвоздике. Воробьиная мать была бы довольно странной женщиной, если бы не любила кошек и имбирное печенье. Вздох. Ещё один. Ах, когда же обе Скарлетт разойдутся по своим углам?.. Уже почти ночь. Луны нет, на холмах воют собаки, горят огни, а запахи заставляют нахохлившегося воробья всхлипывать и прислушиваться к каждому шороху.

Всё сливалось в короткий шелест.

— Ах, Мэтт, ты сегодня так рано, — говорила она, неслышно открывая дверь и вновь беспощадно краснея. — Мама и Скарлетт только-только легли спать. Ты же знаешь, как они... могут это воспринять?

Чай плескался в чашках, а растерянная Спарроу ставила на стол печенье с кексами и заглушала лампы. От сине-красных штор на пол падали отсветы. Мэтт молчал и, потупившись, гладил руку возлюбленной. Мадам Пасс опускала голову на его плечо и вдыхала, вдыхала то, что могла. Уже семь лет белёсые бражники заползали в её ноздри и вили там гнёзда. Тёмная вода дрожала в фарфоре, отражая взволнованные глаза. И вновь бился в стекло терновник, но оба молчали, не выпуская рук друг друга. В серебристых волосах Мэтта запутались паутина и высохший белый лепесток. Спарроу выпутывала их, прерывисто вздыхая и качая головой.

— Мэтт, уже седьмой год ты не говоришь мне ни одного слова. А я готовлю твой любимый чай и пеку то самое печенье. Я скучаю по твоему голосу, но... всё понимаю. Но, может, в этот раз... Ах, что в этот раз? Может, ты оставишь мне на память платок, который я тебе подарила в день свадьбы? Он так чудесно пахнет тобой, что я... я надеялась... — комкала слова воробьиная мадам и смешно морщила носик, перебирая волосы мужа, смотрящего на неё пустым бледно-голубым взглядом.

Небольшой лоскут ткани дышал на неё тем самым привычным ей ароматом, от которого на глазах выступали слёзы. Он тоже пах слезами, но совсем другими — семилетними, горькими, как лекарство. Пах гнилым мясом, отслаивающейся кожей и костями. Пах бабочками и сгоревшей бумагой. Пах тленом и остывшей золой. Пах чёрным кружевным платьем мадам Спарроу, которое она надевала сорок один раз. Пах любимыми духами Мэтта Пасс. И пах мрамором и железом катафалка. Пах настолько сильно, что мадам не выдерживала и отводила в сторону руку, но тотчас же прижимала обратно. Ей было горько и радостно. Её ничто не мучило.

Комната наполнялась шелкопрядами и шорохом их крыльев. Бледный Мэтт лишь сжимал ладонь своей Спарроу и молчал, не шевеля застывшими длинными пальцами. Из-за шторы тянулся розовый луч, окрашивая плотный воздух в красный. Но мраморные бабочки по-прежнему запархивали в лёгкие мадам Пасс. Она целовала ледяные руки и заглядывала в глаза, казавшиеся в разы холоднее. И мрамор с железом пронзали её изнутри.

II

Ноябрьское утро было белым, холодным и молчаливым. Осторожно постучавшаяся рано-рано молочница поёжилась и сказала, что это ночью ведьмы-лисы нагнали туман своими хвостищами. Скарлетт верила в ведьм и боялась вдыхать бело-ледяной воздух. Сегодня День всех святых. Что хорошего может произойти, если на погосте каркают вороны, а ветер не издает ни единого звука?..

И никто не видел, что почерневший воробей скакнул в закрытую дверцу.

— Ах, Мэтт. Мне так не хватает твоего запаха. Ведь платок не может заменить всего тебя. Неужели мне придётся ждать ещё целый год, хотя я не могу прожить и дня? — шептала Спарроу-воробушек, поглаживая прожильчатый камень пальцами в чёрной перчатке.

Здесь, в склепе, она почти не могла дышать. Этот аромат удушал; он стал сильным настолько, что уже давил на виски, а где-то в мозгу остро-сладко пульсировала какая-то пружинка. Катафалк занимал почти всё пространство, источая запах сухих цветов, мёртвой пыли, мускуса и гнилых костей. Там, в этой мраморной махине, дышал шелкопрядами он. Мадам не помнила, почему они похоронили его не так, как требовало приличие, почему гроб с его телом до сих пор стоит здесь. Может быть, это она убедила двух Скарлетт не звать священника, не говорить никому ни одного слова?

— О, Мэтт, ещё целый год, целый год!.. Зачем, зачем ты умер? Ведь если бы ты был жив, то мама и Скарлетт не боялись бы меня. А я... я всего лишь чувствую твой запах. Или не твой? Но он нужен мне больше, чем люди, кошки и цветы. Подари мне его, Мэтт, — говорила мадам Пасс, прислоняясь лбом к катафалку, где внутри, в чёрном гробу, стоящем на постаменте, семь лет вдыхал то же самое её муж.

И даже духи Спарроу не заглушали этого.