Я не очень любил свою мать. Сколько себя помню, я ее презирал. За безволие, за всепрощение и покорность. За то, что была неинтересной серой мышью, которая не в состоянии удержать мужа или завести кавалера даже через несколько лет после развода. За то, что не ругала за двойки и отчисление из техникума, а только плакала тихо на кухне. За то, что отдавала, не спрашивая, свою зарплату, а потом пенсию, стоило только наплести ей что-то про болезнь друга или подарок девушке. Но когда она умерла, мне почему-то стало горько. Я сидел в нашей почти пустой квартире, в которой обои слезали клоками, и пил в одиночестве. А потом это стало невыносимым, и я позвонил приятелям, которые говорили какие-то бесполезные слова утешения, а потом позвали в гараж.

***

Я проснулся от головной боли, от холода и от сильнейшей вони. Первая мысль — укрыться одеялом. Вторая — холодно, потому что лежу на мокром. Смутное подозрение подтвердилось: похоже, во сне я обмочился, а уснул я не раздеваясь, в джинсах.

Я был не дома. У меня тоже воняет, но своим, родным. Как мать положили в больницу, я, кажется, ни разу не делал уборку. Скидывал иногда все, что было на столе, в мусорный пакет, и так и выносил, пока стол на кухне опять не забивался безбожно консервными банками с окурками, коробками от пиццы, пластиковыми контейнерами, грязными ложками, баночками из-под майонеза и пустыми бутылками. Соседка, которая иногда приходила, чтобы передать мне квитанции, мерзко морщила нос. А мне было плевать, я привык.

Но тут запах был другой. От меня воняло мочой, но это тоже было не то. Вокруг стояла сладковатая вонь гнили и чего-то, от чего хотелось блевать. Где я вообще? Вчера пили во дворе. Потом куда-то шли. Сюда? И где все остальные? В комнате на засаленном диване я был один. Квартира, кажется, однокомнатная, так что надо проверить кухню и туалет.

С трудом я встал и начал озираться. Картинка смазывалась, глаза не хотели фокусироваться, задерживать взгляд на чем-то дольше секунды было больно. Кроме дивана в комнате был старый шкаф без одной дверцы, с пустыми полками, заботливо выстланными пожелтевшими газетами. На полу стояли и лежали бутылки — самые разные. У дивана натекла лужа, рядом с которой была подсохшая рвота. Но вонь шла не от нее.

Я закрыл глаза и пошел по направлению к двери — чтобы голова не кружилась, и чтобы не блевануть. Хотелось пить. Взять бы трехлитровую банку, наполнить водой и пить-пить-пить, пока не кончится. А потом выйти на воздух или хотя бы открыть окно. Если на кухне не пойму, чем так воняет, то хотя бы найду кран с водой, припаду и буду пить прям так. Никакой посудой в этой квартире даже я, раслабленный неприхотливой жизнью, воспользоваться бы не решился.

Я плохо рассчитал и наткнулся на дверной косяк, больно ударившись лбом, отчего тонкий звон в ушах перерос в бой колоколов. Бум! Бум! Бум! Пришлось зажимать уши и прислониться на минутку к стене. Когда колокола прекратили пытаться вырваться наружу через барабанные перепонки, я потихоньку отвел руки от ушей и открыл глаза. Воняло здесь сильнее, и меня все-таки вывернуло. К зловонью и жажде добавился мерзостный вкус во рту. “Как же я по улице пойду?” — тоскливо подумалось мне. Грязным домой доводилось приходить, а вот обоссанным и обблеванным — пока нет. 

Когда мать была дома, все было просто. Даже больная, она всегда стирала и гладила мою одежду. После ее госпитализации все стало труднее. Однажды мне позвонила медсестра и спросила, почему я не прихожу ее навестить. 

— Работы много, — попытался отделаться я, а сам подумал, что если приду, придется сидеть с ней, отвечать на вопросы, а она обязательно будет жалеть меня, “бедненького”, и плакать, гладить по рукам, говорить, что я плохо питаюсь, и что некому за мной ухаживать. И там наверняка будет вонять старушечьим мерзким запахом. Больше медсестра мне не звонила, а в день смерти из больницы пришло сообщение. От нескольких слов веяло презрением.

Я попытался понять, нельзя ли привести одежду в порядок.“Ниже падать некуда. Или есть?” — пришли вдруг неожиданно философские мысли, которые я прогнал. Пора было идти на кухню — чтобы напиться и понять наконец, где я, и чем так нестерпимо пахнет.

На кухне я увидел что-то серое, большое, бесформенное, непрестанно шевелящееся. Только несколько секунд спустя я понял, что эта гора — живые мыши. Они ползали друг по другу, пищали. По полу были разбросаны серые точки — тоже мыши, только дохлые, некоторые уже почти разложившиеся. А потом до меня дошло, что они ползают по чему-то, и вонь идет не только от них, но и от того, что под ними. Я развернулся, снова ударился об косяк, засуетился, пытаясь найти выход. “Только бы там было открыто!” — мысленно молил я. 

Наконец сообразил, что дверь в прихожую должна быть из комнаты, нашел ее, не стал терять время на поиски выключателя или ключей, а просто со всей дури набросился на дверь, надеясь, что она поддастся. Было не заперто, и я кубарем вылетел на площадку, покатился по лестнице вниз, с ужасом замечая и здесь серые трупики мышей, пока не наступила темнота — я ударился головой и отключился.

***

Не знаю, сколько я так пролежал. Когда очнулся, было темно. Голова болела еще сильнее, но по-другому, кровь бухала приливами в мозгу, рот от сухости как будто спекся, губы не хотели разлипаться. Я вдруг вспомнил про мышей и резко вскочил. Темнота была непроглядной, и я наполнился ужасом. При мысли, что я могу стать такой же горой, покрытой живой кишащей серой массой, появились силы — сбежать. Осторожно, выставив руки вперед, я начал двигаться мелкими шажками. Наконец ладони нащупали перила, и я потихоньку пошел вниз. Лишь бы выйти из подъезда, избавиться от этого запаха, а там будет легче! Будет светлее, даже если на дворе уже ночь. И дорогу как-нибудь найду. Подумаешь, штаны в ссанине. Теперь мне это уже не казалось проблемой.

Темнота была непроглядной. Как такое возможно? Шаг за шагом я спускался вниз, нащупывал перила, шел по еще одному лестничному пролету. Когда я спустился, по моим подсчетам, уже этажей на десять вниз, меня охватил липкий страх. Это где же в нашем городе такие высокие дома? И ведь не новостройка какая, квартира, в которой я проснулся, дышала ветхостью. Да и здесь все было — по крайне мере на запах — старым, пыльным, вонючим. И почему я не вижу ничего абсолютно? Я что, так приложился макушкой, что ослеп?

“Слушать, надо просто слушать”, — подумал я, — “В таком большом доме должны же быть какие-то звуки!” Пока я слышал только собственное дыхание и шум в ушах. “Успокойся”, — приказал я сам себе и сел на ступеньку, отдышаться и вслушаться в темноту. Лестница была на ощупь грязной, на ней валялись то ли крошки, то ли мышиный помет, то ли мелкий мусор. Когда дыхание чуть успокоилось, я услышал писк — опять мыши. Воняло здесь чуть меньше, но воздух был спертый, затхлый, и по-прежнему хотелось пить. Я ощупал руками перила. Они явно были старые, деревянная поверхность на ощупь была неровной, с щербинками и сколами. Когда я был маленьким, я любил вырезать перочинным ножиком на таких перилах грубые рисунки или свое имя. Однажды мать застукала меня и ножик отобрала. Я выкрал его тем же вечером, а она ничего и не заметила.

Лестница все так же упрямо вела все ниже и ниже, когда я прошел еще несколько пролетов. “Как же такое возможно?” — подумалось мне, когда я вдруг услышал тихую музыку, где-то далеко внизу. Женский голос пел оперную арию, мелодия сопровождалась потрескиваниями, как будто слушали ее на старой заезженной пластинке. Почему-то от этого страх стал еще сильнее, но выбора не было. Идти вверх, в полной темноте, чтобы искать квартиру, где я был, с мышами и вонью? Точно нет! Да и не найду я ее. А вниз… Должна же эта лестница когда-то кончиться.

Я начал считать этажи, а потом бросил. Я шел и шел, впиваясь руками в перила, нащупывая ступеньки, морщась от боли в паху, где мне натирало высохшими и затвердевшими джинсами, и от боли в голове, которая уже не пульсировала, а просто обручем сдавила виски, как бочонок с пивом.

А потом вдруг я понял, что вижу свои руки — еле-еле, белыми пятнами. Значит, откуда-то пробивается свет! Музыка становилась громче, менялось и освещение, подъезд как будто осветили одинокой свечкой. Стали видны кучи мусора и дерьма по углам, какие-то сломанные вещи валялись то тут, то там, появлялись матерные надписи, и повсюду шныряли мыши, попискивая, вгрызаясь в какую-то добычу.

На площадке, где играла пластинка, было четыре квартиры, но дверь была только в одну, и именно из-за нее пробивался этот слабый свет. Три другие зияли дверными проемами с кучами мусора в них.

Я постучал.

— Откройте! Пожалуйста, откройте! — я пытался кричать, но рот был таким сухим, что язык еле ворочался, а голос прерывался. — Мне просто воды! Воды, пожалуйста!

Песня прекратилась, и в тишине писк мышей стал оглушающим. Я затарабанил изо всех сил и вдруг понял, что под моими ударами дверь приоткрылась.

— Можно, я войду? — я постарался сказать это вежливо, даже улыбнулся натужно. Мне никто не ответил, и я зашел. Коридорчик был крохотным, грязным, со свисающими со стен обоями. Но из комнаты струился свет — и я пошел туда.

В гостиной сидела спиной ко мне женщина. Она почему-то напомнила мне мать, может, из-за прически. Только мать была уставшая и сгорбленная, или я так запомнил ее из-за болезни. Эта оказалась одета в платье и красную шаль, она сидела перед проигрывателем очень прямо и смотрела, как крутится пластинка. Иголка вернулась на место, ее надо было просто направить вручную, чтобы музыка заиграла, но женщина почему-то этого не делала.

— Извините, у вас не будет воды? И что-нибудь от головы, если есть, — спросил я, но она даже не повернула ко мне головы.

— Нет, воду отключили, — ответила она, продолжая смотреть на проигрыватель. — Наверное, авария.

Я не знал, что делать. Уходить? Пытаться выбраться? Остаться?

— Помогите мне с ребенком. Я его покормила, он уснул, а нести в кроватку тяжело, — вдруг сказала она.

— Хорошо, — ответил я и направился к ней.

Когда я обошел стул, на котором она сидела и протянул руки, чтобы взять малыша, я вдруг понял, что никакого ребенка нет. Одна дряблая грудь была выпростана из платья, она прижимала к ней ладони. Когда я приблизился, женщина оторвала руку от груди, и  я увидел, что она держит в ней жирную серую мышь. С соска стекала струйка крови.

Я заорал и бросился бегом из квартиры — вниз, еще ниже, еще, чтобы только не быть там вместе с ней, не остаться с ней, не стать таким же!

Я выдохся уже через пару минут, когда подъезд опять погрузился в темноту. Сюда не доставал свет из той квартиры, но было слышно, что музыка опять заиграла. Я заплакал, но слезы не пришли, настолько во мне не осталось ни капли воды, просто меня всего сотрясало от рыданий. Я дергал себя за волосы, кричал, молился, просил прощения за все грехи у бога и черта. 

Когда сил плакать больше не стало, я лег на холодный бетонный пол и свернулся калачиком, прижимая колени к груди. Мне показалось, что я даже уснул на несколько минут, но довольно быстро проснулся — когда по мне начали бегать мыши. Если останусь здесь, превращусь в то, что видел в той квартире. Пока есть силы, надо идти. Я встал, превозмогая раскалывающую головную боль, и пошел, шатаясь, на ощупь, вниз.

В какой-то момент сверху раздался грохот, сначала далеко, потом все ближе и ближе. Вокруг поднималась пыль, по ступеням скатывались куски бетона и обломки перил. Один из железных прутов, которые заменяли балясины в убогом подъезд, упал откуда-то сверху и больно ударил мне по плечу. “Лестница! Лестница рушится!” — понял я и ускорил шаг. Нужно успеть спуститься, пока… пока… Думать о том, что может случиться, не хотелось.

Внизу опять забрезжил свет, и у меня появилась надежда. Бегом, туда, там выход! Но чем лучше становилось видно вокруг, тем слабее мне верилось, что свет идет с улицы. Становилось холоднее и холоднее, запахло плесенью, все наполнилось странным гулом.

И вдруг в какой-то момент лестница просто кончилась — но не площадкой и не дверью, а обрывом. Она словно висела над темной пропастью, на дне которой шевелилось что-то далекое, серое, живое.

— Я не хочу! Не надо! — закричал я, понимая, что меня ждет. — Мама, помоги! Мама, пожалуйста, мамочка!

Сверху падали обломки лестницы, сбивая с ног, раня. Как мог я прикрывал голову руками, пока они не превратились в сплошную рану. Остаться — значит погибнуть под лавиной из обломков. Прыгнуть — отдаться тому, что внизу. У меня не было времени думать. В любой момент очередной обломок мог сбросить меня вниз или раскроить череп. И я решился.

Я сделал шаг и полетел в серую пищащую, гудящую пропасть — вниз.