Людоеды

Двадцать дней назад белый человек застрелил тебя, и с тех пор я в бегах. Только сейчас я со всей полнотой и отчётливостью понимаю, как трудно отыскать укрытие на просторах бескрайней саванны, пусть и шкура моя ей под стать. И высокая трава надёжно укрывает, но не добычу, а охотника. Я добыча.

Когда удаётся вздремнуть, я сплю вполглаза, постоянно прислушиваясь к каждому шороху и запаху. Я чувствую, что белый человек идёт за мной по пятам. Ощущаю затылком, как он дышит мне в спину, разгорячённый охотой и африканским солнцем. Чую запах сопровождающих его смуглых скуластых спутников и припоминаю, каковы на вкус их кровь и страх. И я знаю, что очень скоро он настигнет меня.

Я так тоскую по тебе и в то же самое время не могу осознать глубину своей тоски. Я способен лишь почувствовать её как неутолимую жажду или голод, как сырой холод пещеры или тяжесть полуденного зноя, как страх перед неизвестностью. Ты пропал, и внутри меня поселилась пустота. Источник её — во мне самом. Она давно заполнила моё нутро, и теперь, будто кровь из раны, безостановочно сочится из пасти, разводя под моей тенью чёрные лужи. Я смотрюсь в них и не вижу отражения, будто в небе висит безлунная ночь, а я как слепой котёнок блуждаю во тьме и никогда её не покину.

Ночь с каждым днём становится темней. С каждым новым днём мне всё труднее находить в себе силы, и мне очень страшно, ведь я совсем не хочу умирать. Если бы только ты сейчас был со мной. Тогда мы, как в прежние времена, разделили бы друг с другом наши страхи, и усталость, и бремя своих поступков, для нас лишённое всякого веса. Но вовсе не такими оказались они в глазах белого человека с ружьём.

Когда он пришёл, он назвал наши поступки преступлением и взялся судить и карать нас за них. Мы гордо полагали, что его законы — не наши. Но когда щёлкнул затвор, когда поднялось в раскалённый воздух облачко порохового дыма, и ты, хрипя и истекая горячей кровью, распластался в жёлтой пыли, нам открылось вновь, с предельной ясностью предсмертного мгновения, что закон на стороне сильного. Сильный диктует свою волю, и она и есть закон. Разве не так мы сами поступали, когда были сильны? Мы без раздумий, по прихоти или нужде, забирали своё у слабых по праву сильного. Разве не по этому праву мы оказались изгоями? И только оттого, что одним единственным, но в глазах стаи важным признаком отличались от своих сородичей. Нам не нашлось места среди них.

Когда нас изгнали, наша общая слабость принудила держаться друг друга. Она позволила нам выжить и сделала нас сильнее. Теперь же, когда тебя нет и твоё место заполнила пустота, я остался наедине со своей день ото дня растущей слабостью. Я остался наедине с самим собой и белым человеком, что неумолимо идёт по пятам с намерением содрать с меня шкуру, как трофей, как доказательство своего права.

Но так было не всегда. Я помню охоту, когда мы загоняли отбившегося от стада больного буйвола, и как он ударом копыта едва не раскрошил тебе челюсть. После этого ты уже не мог в полной мере использовать свою силу и охотиться, как раньше. Помню, как мы в первый раз набрели на пепелища погребальных костров. Среди чёрных углей там прятались обугленные человеческие останки и кости с обгоревшим мясом. Мы потом часто наведывались на места похоронных процессий и постепенно привыкли к ним. Я помню дни, когда, едва завидев нас, смуглые, скуластые рабочие на железной дороге, каких мы раньше не встречали, бледнели от ужаса, мочились под себя и сбивались в стадо. И они готовы были пожертвовать самым старым и слабым, лишь бы самим остаться в целости. Вокруг своих убогих жилищ они городили ограды из колючих кустарников в надежде, что это остановит нас, но в конце концов до них дошло, что единственная возможность спастись — это бежать. Так они и поступили.

Когда в следующий раз мы пришли к их лагерю, то нашли его пустым. Тогда же недоброе предчувствие пробудилось во мне, и через несколько дней беда настигла нас, обратившись в шкуру белого человека.

В тот вечер мне повезло, мне удалось ускользнуть. Думаю, гордый, он даже и не заметил, как я притаился в тени акации, как ловко и бесшумно скрылся в высокой траве — так притупила его внимание радость меткого выстрела и обладание долгожданной добычей. Его пуля, спугнув с ветвей козодоев, со свистом вошла в твою грудь и повалила после нескольких шагов. Ты бежал в мою сторону. Пока обожжённая солнцем земля жадно впитывала кровь, а я, чувствуя приторно-сладкий запах, понимал её жажду, ты смотрел на меня, и я помню, как твои глаза стали незрячими.

Теперь я стою на пустынном берегу ручья над прозрачными водами. Всматриваясь в своё отражение, я вижу твои глаза, твои уши, твои клыки и язык, и мне кажется, что меня нет, и тебя нет тоже, что мы — одно целое, неразделимое и неразрывное, и пустота хлещет в воды ручья из моей пасти. Я всматриваюсь в наше отражение и вижу лишенную гривы шею — слабость, что некогда объединила нас, сделала изгоями, превратила в людоедов. Но, поглощённый нашем отражением и тоской, как кровью, пустотой истекающий, я не замечаю впереди танцующий над раскалённой землёй вельда силуэт белого человека.

По стволу ружья скользнули блики солнечных зайчиков.

Вспорхнули птицы.

По ручью пробежала рябь, и тебя снова не стало.