БРЮХО

Утро не может быть добрым, потому что оно утро. Молодым, услышав эту мудрость первый раз, Головин ржал от души. А сейчас чувствовал правоту этих слов всем нутром. Полыхающим от изжоги. Ну, где «огнетушитель», дежурная баночка с содой? Ага, вот. И так каждое утро уже не первый год.

О, нет – Головин не был пассивным страдальцем. Сначала ходил по врачам. Гастрит, говорили врачи. Выписывали таблетки и микстуры. Потом стали говорить – язва. Головин испугался и пошёл по знахарям. Поглощал огурцы с мёдом и водкой. Мумиё. Порошок когтей неизвестного науке китайского зверя. Оказалось чересчур сильное средство, пару дней после его употребления вообще ничего не лезло в рот, тут же вылетало вон. Что поделать, цивилизация, брезгливость. Перешёл на нетрадиционную медицину – те же знахари, только для образованных. Глотал гомеопатический горох. Встряхивал организм по методике академика Микулина. Податься в моржи не получилось: и так-то с трудом выдирал себя из постели по утрам. А тут, видите ли. Пришлось дорасти до квалификации опытного больного. Такого, который не слушает медиков и пользуется исключительно советами других опытных больных. Стойте, дескать, на голове по системе «хатха-йога» или электризуйте воду, на которой готовите. Но и это впрок не шло.

В одном лишь было облегчение. Иногда Головин, в приступе досады от провала очередной панацеи, переставал беречься и начинал отводить душу. Он пожирал всё: селёдку, круто посолённые чёрствые горбушки, макароны с кетчупом, шашлыки, эскимо в шоколаде… Изнурённое панацеями нутро терпело и не возмущалось. До какой-нибудь нелепой случайности. Объяснить это явление Головин не мог ничем, кроме разве глупой присказки, слышанной от нянечки в больнице: брюхо больного умнее лекарской головы.

Терпежу не было совершенно никакого, соды полбанки съел, а толку меньше, чем ни фига. Пришлось ползти за больничным.

В поликлинике принимал новенький. Некто Утробин. На вид уже не юноша, но всё равно тупица, подумал Головин, моё брюхо явно умнее.

– На что жалуетесь?

– Брюхо… – проскрипел бедолага, уже не способный разогнуться.

Утробин вдруг так внимательно, пронизывающе взглянул, что пациент замер.

– Вижу. Можно сказать, насквозь. И брюхо, как вы изволили выразиться, и мысли.

– Но-но! – выпалил Головин. – Это… добр-вольна-ин-фр-мир…гласие… я про мысли не подписывал! – и совсем согнулся пополам в изнеможении от столь распространённой фразы.

– Не беспокойтесь. Всё будет в порядке. Просто вы сейчас подумали, что ваше брюхо умнее моей головы, с чем я мог бы и согласиться. Если подтвердится экспериментально.

Головин, как коробочку разинул, так и забыл закрыть. Та же нянечка в больнице, долгих ей лет жизни, говаривала: только умные ошибаются, дурак-то всегда прав… Лицо у новенького доктора было умное. Лихое, шальное.

– А давайте меняться? – залихватски подмигнуло умное лицо.

– То есть? – икнул Головин.

– Вы мне своё умное больное брюхо, а я вам свою лекарскую голову – если в ней ума не палата, так хоть изжоги нет.

И завертелась машинка. Звонки каким-то знакомым, анализы, беготня – достань то, достань сё, опять звонки и ещё анализы. Примерно через неделю оба уже летели в Москву, а ещё через неделю операция по пересадке головы на место брюха, а брюха на место головы состоялась.

Шатёр шапито ходил ходуном. Колонки надрывались, изрыгая марш Дунаевского. Мировой феномен чревовещания, уникум Европейской равнины, потрясающий континенты и прочая и прочая, великий Холловейн уже третий раз выходил раскланиваться. Детвора прыгала на скамьях:

– Хол-ло-вейн! Хол-ло-вейн! Ха-ла-вей!

Сверху сыпались цветы, конфетти и серпантин.

Только что он рассказывал желающим из публики, кто во что одет, как причёсан и тому подобное – после того, как эти желающие заматывали его голову многими слоями тряпки и фольги, да-да, фольги, а вдруг радио или пси-лучи. Надевали сверху специальный глухой короб. Убедясь, что он глухой. Ни щёлочки, ни дырочки. Животом рассказывал. По чесноку. Так сказать, в соответствии с академическим определением понятия чревовещания.

Наконец заморённый электрик потушил свет, и уработавшиеся униформисты вместе с изжёванными артистами получили возможность переодеться и идти по домам.

Великий Холловейн собрал с арены столько цветов, сколько смог. В этом городе ни у кого не было ни зазнобы, ни стариков родителей-тёток-дядь. Всем – в гостиницу, а ему…

Снег мягко поскрипывал под ногами. Вот и поликлиника. Как раз приём заканчивается.

– Ох ты, сколько! – ахнули нянечки на охапку цветов. – Утробин? На месте, на месте!

Лестница, пропахшая хлоркой. Дверь. Кабинет.

– О-о! Да неужели? Великий-то циркач, выходит, бывший мой больной Головин?

– Он самый.

– Ну, раздевайтесь.

– Да я ж ни на что не жалуюсь. С изжогой распрощался, была разлука без печали!

– Всё равно интересно. Ну, говорит моя голова. А смотрите как?

– В петельку от пуговицы. Тоже вашими глазами. Там же веки… того, как змеиные, полупрозрачные сделали.

– И никто никогда не замечал, что лицо сформировано?

– Ну, это ж могущество большой химии. Вон и в телевизоре какие синтетические морды. Иная старше бабушкиных галош, а смотришь, вроде и кожа, и рожа. Так и тут.

– А с пищеварением как?

– Извилины-то на что? Общая длина… там, в Москве-то говорили, много метров, кишкам не уступает. Поначалу, правда, то газету съесть пытался, то сердился, что колбаса – отборно скушное чтиво. Совсем не отличал, где пища телесная, где духовная.

Оба засмеялись.

– Что, и алкоголь…

– А вот тут надо смаковать по глоточку. А то прямой удар по мозгам, знаете ли. Не шутка.

Головин вздохнул:

– Главное, так и не привык – нельзя мне теперь семечки, очень уж засоряются те мозги. Лучше расскажите, вы-то как? Вот разговариваете – как?

– Да как, как. Слыхали ведь, наверно, как люди животом бурчат. Выразительно так подчас. Вот и нашёлся неглупый айтишник, программульку наваял. Машинный перевод с кишечного на русский. Есть ещё татарская, французская и корейская локаль, пока не пользовался. Обоняние жареного обострилось многократно. А также дел, пахнущих керосином. Бизнесменов консультировал, из-под банкротства, из-под суда выводил, прилично заработал…

– Так всё-таки, значит, брюхо больного умнее, а? В рублях и валюте? Признаёте?

– Вы знаете, сравнивать следует твёрдыми научными методами, – лицо доктора Утробина опять стало лихим и шальным. Он подмигнул с памятным Головину выражением:

– А давайте напишем диссертацию. И будете вы доктор, а я профессор.