Скакать во весь опор – лететь подобно птице. Раскинешь руки, словно крылья, и, кажется, можешь взмыть высоко-высоко. Туда, где парит орёл, где облака неспешно прогуливаются по голубому небосводу. Ах, почему ты всего лишь кентавр, а не птица?

Скачешь, рассекая широкой грудью кустарники, перепрыгивая овраги. Земля влажная и мягкая после прошедших дождей. Брызги остужают тело, разгорячённое от бега.

Солнце гладит золотистую шкуру. Светлые копыта отбивают оземь ритм сердца. Ветер хлещет в лицо. В уголках скапливаются слёзы. Молодая кровь кипит – ты полон сил. Овраг. Прыжок! Холодная грязь обожгла горячие ноги. Мышцы гудят от напряжения.

Ты видишь ещё овраг: большой, глубокий. Ускоряешься, хоть это и кажется невозможным. В три удара сердца покрываешь расстояние до обрыва. Оттолкнувшись, летишь, раскинув руки, как крылья! Счастье. Бешеный восторг. Время растянулось, медленно-медленно ползёт, словно по сосновому стволу – смола. Приземляешься. Задние ноги срываются с края. Вздох! Страх кольнул сердце – на мгновение и не более. Ты отказываешься признаться в этом.

Лес.

Спутанная длинная трава и кривые корни цепляют копыта. Споткнувшись, теряешь равновесие. Приходится сбавить темп, но всё равно скачешь быстро. Мелькают деревья, сливаются в коричнево-зелёное месиво.

Короткий металлический лязг ты едва слышишь. Боль вспышкой проносится по телу. Дыханье вмиг перехватывает, в глазах темнеет. Рухнув на всем скаку, встать не можешь. Правую переднюю ногу словно разом отняли от плеча. Малейшее движение невыносимо.

Слегка приподнимаешься, и… страх сжимает сердце. Капкан? Так глубоко в лесу? Металлические зубья врезались в пясть. Алая кровь струится толчками, кажется, между пластин видишь сломанные кости. Попытка освободиться заканчивается провалом. Тронув обод капкана, едва не теряешь сознание.

Заваливаешься на бок. Тело сводит судорогой. Паника душит. Невозможно! Только не с тобой! Лежишь, плачешь. Бесконечно долго. Зовёшь табун, но напрасно – они далеко. Крик исчезает в кронах деревьев. Незнакомые звуки и запахи обрушиваются на тебя. Страшно и одиноко. И больно. Дико больно!

Если придут люди, убьют, не задумываясь. Они считают кентавров порождением тёмных сил, демонами, приносящими беды. Убивают, едва представится возможность. Может, этот капкан поставили, чтобы поймать кентавра?

Бред! Не веришь. Так же как не веришь в свою смерть.

Небо медленно окрашивается в алые тона. Размышления сменяются бредом. Волнами накатывает лихорадка. Подступающие сумерки приносят сырость. В лесу разом темнеет и холодает. Никак не можешь унять дрожь. Обнимаешь себя за плечи, подбираешь задние ноги – пытаешься хоть как-то согреться. Дыханье паром срывается с сухих губ.

Тебе кажется, что всё вокруг то замирает, то резко приходит в движение. Чудятся шаги и разговоры. Люди или животные – непонятно. Сознание плывёт. Проваливаешься в дремоту, выныриваешь в стылую темноту, ведомый вспышкой боли. Лежишь смиренный…

Жар, бред, лихорадка – в таком плачевном состоянии он и нашёл тебя.

– Эй! – Голос звучит рядом, но при этом ужасно далеко. – Ты жив?

Приоткрываешь глаза, слипшиеся от слез. Он стоит близко, загораживая малиновое вечернее небо. Силуэт, не более.

– Пить, – шепчешь.

– Вот держи.

Зубы выбивают дробь, челюсть сводит судорогой. Ты слишком слаб, чтобы поднять голову. Тебе помогают. Живительная влага тонкой струйкой стекает по губам. Цедишь, стараясь не упустить ни капли. Жадно пьёшь – и в результате давишься.

– Не торопись. Не всё сразу, будет только хуже, – обеспокоенный голос, совсем рядом. – Больно?

Странный вопрос. Боль… Ты давно уже ничего не чувствуешь. Всё тело – одна сплошная боль. Попытка сказать «да» оканчивается провалом, голос не слушается. Просто киваешь. Он опускается на корточки, смотрит.

Зрение понемногу проясняется, ты можешь его увидеть. Человек. Не старый, но и не ребёнок. Рыжие волосы торчат во все стороны.

Он встаёт.

– Попробую, снять капкан. Будет очень больно, но потерпи, – говорит тихо, спокойно.

Киваешь.

Человек, просунув пальцы между зубьями, разводит в стороны. Натужно пыхтит, расширяя щель. Хлещет кровь. Не сдержавшись, кричишь. Невольно дёргаешься от ошеломляющей боли.

– Терпи, – жёсткий, как удар, наказ.

Ещё одна попытка. Ты зажимаешь рот руками, чтобы сдержать рвущийся вопль. С громким лязгом капкан раскрывает пасть. Отбросив железяку, парень осматривает изувеченную ногу.

– Нехорошо… Кость сломана, – он осторожно касается страшной раны. – Так что бегать, друг, скорее всего, больше не сможешь.

Что? Не веришь? Быть может, ослышался? В голове шумит, так что вполне вероятно.

– Я думаю, что смогу тебя вылечить, если доверишься.

Человек предлагает помощь? Тебе. Кентавру!

– Согласен? – вопросительно смотрит.

Соглашаться? Жить без радости бега. Стать изгоем… Жить. Это уже не будет жизнью. Но умереть… Смерть страшит больше. Согласишься? Ведь выбора-то и не осталось. В противном случае тебе не выкарабкаться, умрёшь, словно бестолковый крольчонок.

Страшно. Люди – враги кентавров!

Мысли вихрем летают в голове, словно в дикой скачке. Тяжело.

А парень между тем уже обрабатывает рану: промыв водой из фляги, вправляет кость (ты вновь кричишь) и наносит какую-то мазь. Мгновенно приходит облегчение, прохлада окутывает болезненное пламя. Человек фиксирует всю ногу – от копыта до локтя – толстой длинной веткой, закрепив бинтами.

– Вот и всё. Боль вскоре должна утихнуть. Тебе нужно отдохнуть и выспаться. – Он встаёт. – Не против, если я разведу огонь?

Недоверчиво смотришь на него. Этот человек… Что он задумал? Решил помучить перед смертью? Не может быть, чтобы он просто так помог.

Лежать на боку тяжело, мышцы одеревенели от сырого холода. Пошевелившись, всхлипываешь:

– Больно…

– Не волнуйся, пройдёт.

Голос из тёплой дали. Живое тепло костра обволакивает продрогшее тело. Едва не засыпаешь от усталости. Он невольно будит тебя:

– Это всё, – шепчет, – что я могу сейчас сделать. Тебе нужно поспать. Завтра предстоит очень долго идти, дома я смогу лучше позаботиться о твоей ране. Если ты, конечно, согласен.

Опираясь на локоть, смотришь, снизу вверх. Ни злобы, ни страха, только сочувствие и сонность. Он трёт глаза, размазывая по скуле грязь, а, возможно, кровь – не видно. У него грубое лицо, карие глаза, в которых плещется надежда на сон, и добрая улыбка. Чувствуешь острые, пряные запахи, словно от букета лечебных трав.

– Зачем? – Тебе важно знать.

– А как же иначе? Ты же мог умереть! – он искренне удивляется.

– Но… люди ненавидят нас.

– Люди и меня боятся, потому что считают колдуном. А я всего лишь умею готовить лекарства, знаю о травах почти всё, – он тоскливо улыбается. – Так что не мне тебя ненавидеть.

Он отходит к ближайшему дереву, где оставил вещи. Немного повозившись, вытаскивает свёрток.

– Ты замёрз, – не вопрос, но утверждение. – Я, как знал, что пригодится, – смешок. – Можно я сяду рядом с тобой? Одеяло у меня одно, а в лесу ночами холодно.

Он подходит ближе, останавливается. Замявшись, садится и подбирает ноги. Стянув одеяло, накрывает свои и твои плечи. Сразу становится легче. Тепло. Тепло и пахнет травами… целым букетом.

Сонливость наваливается неподъёмной тяжестью, еле удерживаешь глаза открытыми. Ты устал: от боли и потери крови, от тяжёлых мыслей, истрепавших разум. Боль утихает, растёкшись жаром, но окончательно уходить не собирается.

Страшно? Ты слишком устал, чтобы бояться.

Утром Дольф – так его зовут – сгибает сломанную ногу и наматывает плотно свежие бинты. Его голос помогает прорваться через боль, через слабость и жар. Весь день вы идёте. Он помогает, поддерживает. Медленно ковыляя на трёх ногах, опираешься на его плечо.

– Ты… боишься? – задаёт вопрос, резко остановившись.

– Да, – помолчав, шепчешь.

– Ясно, – Дольф улыбается. – Я не могу требовать от тебя доверия.

Ты чувствуешь укол вины. Ты едва не умер, но получил шанс на спасение. Довериться врагу – иначе не выжить.

– Мы почти пришли, – он указывает на темнеющий вдали ряд домиков. – Но нам не туда, – ведёт пальцем вдоль горизонта вправо.

– Ты живёшь отдельно от сородичей? – Ты поражён.

– Я же говорил, что меня считают колдуном. Так проще…

Он говорит, говорит, говорит. Дольф одинок, но общительный, открытый и добрый, словно жеребёнок.

Небольшой дом ютится под раскидистой сосной. Совсем крошечный – одна комната с земляным полом. Провисшая крыша, маленькое окно и покосившаяся хлипкая дверь. Кровать и стол с единственной табуреткой.

– Постелю тебе соломы здесь, – указывает на печь в углу, почти чёрную от сажи.

Он улыбается. Дольф постоянно улыбается. Озорная, смущённая или грустная – улыбка всегда украшает его лицо. И пятнышки на носу и щеках... Дольф поцелован солнцем и рождён лугам, от него пахнет теплом и травами.

Ты лежишь на мягкой соломе. Усталость от длительного перехода даёт знать: глаза слипаются. Прислонившись к тёплой стене, наблюдаешь, как Дольф готовит лекарство. Его длинные с узловатыми суставами пальцы порхают над мешочками, коробочками, склянками, берут щепотки, смешивают, растирают.

– Так, готово!

Он подходит, держа миску с зеленовато-серой кашицей, от которой исходит яркий, до головокружения, запах.

– Это, – говорит, – сильное средство. Будет жечь, но лечение пойдёт быстрее.

Разрезая бинты, он не разговаривает. Точнее, не разговаривает с тобой, просто бубнит под нос: то ухмыляясь, то хмурясь.

– Воспаление не пошло, – шепчет, – кости встали на место, кровь не идёт. Великолепно, – и он опять улыбается.

– Спасибо, – бормочешь, опустив взгляд, – за всё.

– Рано благодаришь. У тебя тяжёлая рана. Ноги лошади отличаются от людских. В деревне коня, переломавшего ноги, убивают. Из милосердия, чтобы животное не мучилось? Нет. Просто никто не желает возиться.

Мурашки пробегают по коже.

– Люди жестоки, – тихо продолжает Дольф, накладывая один тугой слой бинтов на другой, – и в этом я согласен с кентаврами. Теперь ты, наверняка, будешь сильнее ненавидеть людей. Возможно, это и правильно.

Кривится лицом – смесь брезгливости и злобы.

– Но ты устал. Отдыхай. Сон – лучшее лекарство.

Бормочешь благодарность, как учили родители. Ты стараешься отделить Дольфа от остального племени двуногих. Верить до конца не сможешь, но попытаться стоит.

Дерзкий ветер треплет хвост, щиплет глаза, выдавливая слезы. Четыре белых копыта выбивают ритм сердца. Взрывая землю, скачешь. Куда? Только вперёд. Там свобода.

Овраг. Узкой линией перечёркивает гладь простора. Раз. Два. Три. Отталкиваешься – летишь. Понимаешь – другой край исчез. Не долететь. Даже руки-крылья не помогут. Осознание холодом вонзается под сердце.

Падаешь в пропасть, а края смыкаются над тобой.

Проснувшись, долго не можешь понять, где находишься. Всё незнакомо: звук, запах, темнота и тени. Ты явственно ощущаешь чужое присутствие. Сердце бьётся птицей, дыханье сбито.

Кое-как с трудом вспоминаешь: лес, капкан… и человека, от которого пахнет теплом и травами. Пошевелив ногой, чувствуешь, что боль утихла. Немного тянет, вполне терпимо.

За окном темно, видно звезды и краешек молодого месяца. Дольф ворочается и бормочет во сне. Спокойствие теплом растекается по телу.

До утра не спишь. Размышляешь. С первыми петухами просыпается Дольф. Потягиваясь, он улыбается. И первым делом осматривает твою ногу.

– Болит? А здесь? – слегка надавливает на вспухшую пясть. Ты не успеваешь кивать – морщишься, и это лучший ответ.

Пока он готовит новую порцию мази, ты любуешься безупречной ловкостью пальцев. На удивление готовка завтрака проста до невозможности – куски ржаного хлеба, сыр и простокваша:

– Еда более чем скромная.

Когда ты набрасываешься на завтрак, Дольф кивает:

– Неплохо, – улыбается и треплет тебя по волосам.

А ты давишься, простокваша проливается на грудь. Лёгкое прикосновение, а тебя передёргивает. Он не замечает.

– Болит? – спрашивает вечером Дольф, когда меняет повязки и наносит мазь.

– Нет, – удивлённо отвечаешь. Отсутствие боли для тебя неожиданно, а для него хороший знак.

Нога действительно долго не болит. Почти неделю. А потом накатывает гроза. Ты воешь от сильной тянущей боли. Дольф не может облегчить мучения. Мази, питье, компрессы – ничего не помогает. Вымотавшись, забываешься в тревожной дрёме. Сквозь сон чувствуешь, как он прикладывает прохладный компресс ко лбу, гладит по волосам. Совсем как мать в детстве. Страха нет. Возможно, где-то глубоко… А здесь и сейчас… Аромат трав и солнца успокаивает.

Согретый теплом печи и толстым одеялом, засыпаешь, погружаясь в сон, словно в парное молоко.

Месяц успел родиться и умереть, пока ты лежал на соломе у печи. На второе полнолуние ты смог подняться и нетвёрдо, но опереться на сломанную ногу.

– Скоро сбежишь от меня, – хихикает Дольф и распахивает дверь перед тобой.

Жаркое солнце встречает тебя, как старого друга. Свежий ветер с полей прикасается к щеке. Стоишь на пороге, ошеломлённый. Живой, практически здоровый. Сердце рвётся на части – бежать, быстро и далеко. Прочь! Прочь от людей! Найти родной табун, забыть ужас, забыть боль. Ты уверен, что пройдёт много времени, прежде чем тебе удастся забыть колдуна Дольфа.

Перешагиваешь через первый порыв – прыгнуть, опробовать крепость ног. Осторожно переступаешь порог, жмуришься, закрываешь глаза от солнца ладонью. Осень…

Жёсткой соломой, скрученной в тугой жгут, Дольф чистит твою шерсть. Он интуитивно чувствует, где сильнее почесать шкуру или нежно погладить.

– Ты как кошка, – смеётся Дольф, глядя на то, как ты подставляешься ласкам.

– Но это же очень приятно! – пробуешь возразить, но он сильнее заходится смехом, уже согнувшись пополам. Соломенный жгут падает из его рук. Он смеётся заразительно, что ты поддаёшься веселью. Расслабляешься и заваливаешься на бок, блаженно вытянув ноги.

– С тобою так легко, – смущаясь, говорит Дольф. – Намного лучше, чем с людьми.

Жмурясь от ослепительного солнца, ты нежишься в тепле, вдыхаешь аромат свежести. Тепло и пахнет травами.

Лишь на мгновение прикрываешь глаза…

– Колдун! Колдун! Колдун! – Сломя голову мальчишки и девчонки несутся в деревню.

– Они тебя видели! – рычит Дольф, вскочив на ноги.

– Это же дети.

Дольф мрачнеет.

– Да. Я – колдун, а ты – кентавр. Прости, я не знаю, что будет. Может им не поверят, люди предпочитают меня не трогать. Так что… В любом случае, я постараюсь тебя защитить.

Дольф раздумывает, рассеянно теребя соломенный жгут.

– Нужно уходить, – тихо произносит он, встаёт и торопливо исчезает за дверью, чтобы вернуться с набитой сумой.

Вновь ты ковыляешь по жёлтой пыльной дороге, опираясь на его плечо и поджимая ногу. Дольф просит не наступать на неё некоторое время. Он торопит и боится.

В сумерках вы сворачиваете с дороги в лес. Дольф беспокойно оглядывается, уверяет, что никто не преследует, но ты слышишь – крики неумолимо становятся громче. С наступлением темноты совсем близко вспыхивают факелы.

Вы торопитесь, но не успеваете…

Сельчане набрасываются на Дольфа. Он исчезает в море озлобленных людей.

Тебя окружают.

– Демоново отродье! – кричат мужики, угрожая вилами и факелами.

Ты вертишься. Отбиваешься, отступаешь и, надрываясь, зовёшь Дольфа. В панике не понимаешь, что творишь. Взмываешь в дыбы, надеясь увидеть Дольфа. Кто-то ловко кидает петлю, которая тут же затягивается на едва зажившем переломе. Резкий рывок – ты падаешь, расшибив плечо. Мужичьё тут же набрасывается с верёвками, стягивают, лишая малейшей возможности пошевелиться. Плачешь. Отчаянно зовёшь Дольфа. Страшно. Страшно и очень, очень больно. Кажется, что ногу вновь сломали. Крики и слёзы никого не трогают.

Дольф! Где же ты?!

– Не трогайте его! – пробивается над бурей его голос. – Он всего лишь ребёнок!

– Убить! – орут мужики, оглохнув от злости.

Захлёбываясь слезами, дрожишь от ужаса, от боли… от непонимания.

Они ругаются, решая твою судьбу, а ты сжимаешься от страха.

На голову тебе набрасывают мешок, на шею – удавку. Чуть дёрнувшись, душишь себя. Шагаешь медленно, шатаясь, словно в дурмане. Несколько раз падаешь. Нога болит сильнее. Под конец становится невыносимо на неё опираться. Ткань на глазах насквозь мокра от слез. Слышишь, как мужики, переругивались, проклинают тебя и «того колдуна». Дольфа.

«Где он и что с ним?» – бьётся в голове мысль, сменяя дикий страх и отчаяние.

Мешок с головы срывают в деревне. Запирают в клетке на площади. Толпа подступает вплотную. Люди тыкают пальцами, брезгливо и зло кричат. Клетка маленькая: едва можешь развернуться, макушка задевает потолок. Вертишься, вжимаясь боками в прутья. Откуда ждать угрозу, не знаешь. Вокруг злость и ненависть.

– Демон! Сжечь его! Убить нечисть! – ревёт безостановочно толпа.

В один момент неосторожно ступаешь на воспалённую ногу. Громко взвыв, падаешь. Сжимаешься в комок, с силой зажмуриваешься и закрываешь уши.

Трясёшься от страха и боли. Намного страшнее, чем в капкане. Людская ненависть переполняет крохотную клетушку, сочится ядом с прутьев. Селяне смелеют: кто-то кидает камень, угодив в плечо, мальчишка бьёт палкой под ребра.

– Пожалуйста, – всхлипываешь, – прекратите! Дольф, Дольф… Где же ты? – зовёшь шёпотом.

Вскоре ты узнаешь.

Здесь же на площади его ведут к столбу, где разложен хворост. Дольф ковыляет, сильно припадая на левую ногу. Лицо в крови, руки стянуты за спиной, одежда грязна и порвана. Он находит тебя взглядом. Улыбается, растягивая кровоточащие губы, – выходит горько.

– Дольф!

Ты знаешь, что произойдёт. Воешь, кричишь, зовёшь его, умоляешь. На твою истерику никто не обращает внимания. Люди повернулись спинами, взирают на костёр, что нехотя разгорается в прохладном воздухе. Дольф, привязанный к столбу, смотрит на тебя.

Огонь, дым… и пелена слез. Зовёшь до хрипоты.

Толпа азартно улюлюкает. «Колдун! Сдохни!» – кричат мужики, бабы и даже дети. А ты бессильно сползаешь по решётке: не вынеся пытки, теряешь сознание. И уже не видишь, как, падает прогоревший до основания столб, погребая останки Дольфа.

Первые несколько дней ты подолгу рыдаешь от ярости, от тоски, от бессилия. Однако через неделю силы уходят и слёзы высыхают. Стоя или лёжа жарким днём и холодной ночью, под проливными дождями, существуешь. Не зовёшь смерти. И тебе всё равно, что произойдёт.

Люди, проходя мимо, бросают злые и брезгливые взгляды, кричат проклятия. Дети, бывает, кидаются камнями, но это им быстро надоедает – ты не реагируешь. Ссадины, синяки покрыты слоем грязи. Волосы и шерсть свалялись и потускнели. Нога болит, не переставая. Боль быстро выматывает. По ночам сгораешь в лихорадке.

Прошло много дней, тебя решают отпустить.

Толстобокий монах, бубня песнопения, застёгивает на твоей шее ошейник с нацарапанными кабалами. «Чтобы держать нечистую силу», – поёт толстяк. Солдаты на лошадях, вооружённые пиками, ведут тебя прочь от деревни. Плетёшься со связанными руками и удавками на шее. Хромаешь, стараясь не отстать.

Два дня без отдыха и сна. На опушке леса солдаты, побросав верёвки, пришпорили коней.

Когда смолк топот копыт, ты позволяешь себе лечь. Устал… Свобода? Жизнь? Уйма времени прошла с того дня, как ты попал в злополучный капкан. Шерсть так грязна, что солнцу противно её касаться. Где родной табун, отец, братья – не ведаешь. Да и не примут они, калеку. Детство закончилось в том капкане. Иные взрослые за века жизни не испытали столько страха и отчаяния, что испытал ты.

– Дольф, – шепчешь, чувствуя горечь и боль, заполняющие пустоту в душе. Слёз не осталось – давно выплакал.

Через лесной говор пробивается далёкий рокот водопада. Почти день ты тащишься к нему. С крутых серых скал срываются в бездну воды широкой реки. Брызги росой оседают на коже. Ветер треплет свалявшиеся тусклые полуседые волосы. Холодный ветер, злой. Глаза жжёт от невозможности пролить последнюю слезу.

Ты долго лежишь на ледяных скалах, пока не перестаёшь чувствовать окоченевшее тело. Одинокий, покинутый, с дырой в душе.

Забывшись тревожным сном, видишь, как летишь. Летишь, подобно птице. Раскинув руки, словно крылья, но не можешь взмыть высоко-высоко. Туда, где парил орёл, и облака неспешно прогуливались по голубому небосводу. Ах, почему же ты всего лишь кентавр, а не птица?

По щекам течёт роса – не слёзы.

Ещё один прыжок… последний. Камнем вниз. Во сне. Ты не перестал бояться смерти. Ты побоялся предать Дольфа: он отдал жизнь за твоё спасение. Как мог ты перечеркнуть светлую память о недолгой дружбе?

Не смог…

* * *

И вот ты стоишь, тяжело опираясь на костыль, а он лежит у ног. Изломанный мальчишка-охотник. Рядом – смятый камнем капкан. У мальчишки круглые глаза, в которых океан боли смешался с морем страха. Он бледен, как скалы. Уродливым цветком на голени краснеет перелом. Сколько он провалялся здесь, неизвестно, но крови натекло много. Мальчишка плачет. В детском лице узнаёшь себя.

– Если доверишься, то сможешь выжить. – Кажется, именно так говорил Дольф. За много лет старый перелом закостенел, нога болтается бесполезным, чахлым придатком. Твоя боль осталась в прошлом.

Дождавшись судорожного кивка, тяжело опускаешься рядом. Лежать на острых камнях неудобно и больно, но по-другому вправить перелом и помочь человеку ты не можешь.

– Наверное, – тихо говоришь, покончив с перевязкой, – тебе следовало почтить память колдуна Дольфа.

Мальчишке только и остаётся, что хвататься за твою руку и подстраиваться под неровный ход. Вы ковыляете вдоль скал к твоему жилищу в пещере позади водопада. Там сухо, тепло, горит костёр. Под сводом развешаны букеты лесных и луговых цветов. Тот запах. Запах Дольфа. Запах солнца. Запах трав.