Он не может оторвать от неё глаз. Она потягивается, расчёсывает волосы, пьёт кофе, поливает цветок, — плавно, без единой паузы. Одно движение перетекает в другое — совершенное legato. Её красота гипнотизирует и через серую улицу, и через толстые оконные стёкла. Поэтому он смотрит на неё каждый день, каждую свободную минуту. Перестать наблюдать за ней — как перестать дышать.
      Она поднимает насмешливые глаза, и взгляд вонзается в его грудь, как дирижёрская палочка. Сердце меняет темп: из робкого lento в безудержное торопливое presto. Это почти больно.
      Она хохочет и показывает ему язык.
      Он спешно задёргивает шторы. Его трясёт, как не трясло на сцене Ковент-Гардена. Да что же такое! Но от настойчивой пульсации никуда не деться, и кровь бежит по венам всё быстрее, всё жарче. Он опускает руки на прохладные клавиши фортепиано, пытаясь унять пламя, живущее внутри. Он знает, что это бесполезно: клавиши заражаются его жаром, становятся влажными. Ни дурашливость Моцарта, ни храмовая серьёзность Баха не могут справиться с метрономом, который обезумел в груди.
      Каждый извлечённый аккорд — лишь напоминание о ней.

      «Ту-ту-ту-ту-у-ум» — судьба стучится в дверь.

      Он идёт на слабых ногах, открывает и щурится. Хорошо, что его защищают очки, потому что она слепит. Её щёки горят, гневно сверкают глаза, волосы разметались, — она прекрасна и безжалостна, как глюковская фурия.
      А он совсем не сладкоголосый Орфей.
      Поэтому она не позволяет ему и рта раскрыть, терзает, как хищница жертву, упрёками. Её голос — ярость вагнеровских труб, полёт валькирий. Если открыть дверь чуть шире, то этой мощью, наверно, его накроет с головой.
      Ему не хватает смелости.
      Когда она уходит, он всё так же приклеенно смотрит ей вслед: на плавные линии бёдер, на прямую спину и гордую посадку головы. Это — сила и женственность, низкое, пробирающее до мурашек звучание.
      Она виолончель.

***

      Полуденное солнце освещает её силуэт, делая красное платье ещё ярче. Золото и пурпур.
      Он играет для неё Шопена. И она танцует у себя, прямо перед окном, никого и ничего не стесняясь. Любопытные прохожие ползают внизу, пялятся, но ей всё равно — у неё закрыты глаза. Она взмахивает рукавами-крыльями так, будто вот-вот взлетит. 
      Рояль ликует и плачет, и она чутко улавливает каждую новую тональность, каждый нюанс. Порывистые, страстные движения сменяются томными и текучими, когда место революционного мажора заступает нежный минор. На торжествующем финале она кружится так быстро и легко, как не дано ни одной земной женщине.
      Засмотревшись, он промахивается мимо ноты (полтона, едва заметно). Она недоуменно замирает на месте.
      Её слух такой же абсолютный, как и её красота.

***

      Она приходит к нему бесшумно, на мягких лапах. Бесцеремонно. Касается крышки фортепиано, с любопытством наклонив голову.
      — Сыграй что-нибудь. Только для меня.
      — Что?
      — Не знаю. — Она забирается на диван, сбросив туфли, и пожимает совершенными плечами. — Что-нибудь... потрясающее.
      Самое потрясающее, что он может представить, сейчас перед ним. Но он послушно садится за инструмент и молит руки не подвести. Под её жёлтыми глазами-софитами всё его тело переполняет вдохновение, и он играет как никогда. Оживляя ручейки-арпеджио, он с ужасом понимает, что никогда впредь не будет звучать так. Без неё. Без тихого вздоха, которым она встречает каждую тонику.
      Мятежный дух Бетховена действует на неё, как валериана на кошку. Она облизывает губы, качает головой в такт — лето жаркое, на шее капельки пота, — резко поднимается и подходит к роялю, прижимается щекой.
      — Ещё-ещё-ещё, — шепчет она в каждой паузе, трётся о чёрное отполированное дерево. В её блестящей шерсти — волосах — мелькают острые кончики ушей.
      Он не может отказать. Играет, даже когда она захлопывает крышку инструмента (звук становится глухим) и ложится сверху, сворачивается с тихим мурчанием, которое вплетается в сонату.
      Последний аккорд вибрирует в воздухе, медленно растворяется на diminuendo.
      — Ты изучала... — Он откашливается, устыдившись своего грубого голоса. — Изучала музыку?
      Её смех — звонкие колоратуры.
      Дурак.
      Эвтерпа не изучает то, чем сама является.

      — Я знаю другое искусство, — шепчет она, взяв его за руку. На её пальцах твёрдые мозоли, как от струн. — Но музыка единственное, что помогает мне смириться с этим миром.
      Ему хочется закричать: «Я понимаю тебя». Нет, даже: «Ты понимаешь меня». Но он ошеломлён её откровением, её глубиной, теплом её ладони. Он — немой пианист, пока она держит его руку.
      Упершись изящной стопой в клавиатуру, она спускается с рояля. Задетые до-ре-ми звучат печально и прощально.

      Нет. Он не может её отпустить.

      Он вжимает её в рояль и ловит губами удивлённое «ох». Дрожащими пальцами-смычком ведёт по коже: гладкая дека, тонкий изгиб талии... он почти не умеет играть на смычковых.
      Она сама притягивает его ближе. Обнажает струны для самой древней музыки, что знает человечество, и звучит на чувственном, стонущем forte, когда их партии сливаются в унисоне.

***

      Он всегда предпочитал аполлоническое искусство — упорядоченное и рациональное. Но теперь на его спине длинные царапины, а на языке дурманящий вкус, потому что она — последовательница Диониса, безумного и вечно пьяного.
      Она опустошает очередную чашу, и с каждым её поцелуем он хмелеет всё сильнее.

***

      В вечернем сумраке её глаза светятся зеленоватым. Она сидит перед колонками, из них закончила звучать увертюра.
      — Кто такой этот Эгмонт?
      — Юноша, который пошёл против тирании.
      Она отстукивает ритм и безошибочно повторяет мелодию. А потом варьирует её, вмешиваясь в замысел классика безо всякого смущения.
      — Этот юноша умер?
      — Да.
      Она встаёт, и лунный свет ложится туникой на её нагое тело.
      Совершенство формы и содержания.
      — Мне кажется, — она задумчиво вертит кольцо, о котором никогда не рассказывает, но которое всегда носит на шее, — умереть за кого-то — самая лучшая смерть.
      Он не хочет говорить о смерти. Когда она рядом, он хочет жить. Играть, придумывать, писать. Он хочет отдать ей все концерты, что были и будут, все диски и все аплодисменты.
      Словно прочитав его мысли, она улыбается. С изяществом дикой пантеры подходит ближе и кладёт ладонь на его шею. У неё сильные руки — наверное, она может убить его одним движением. Но она лишь наклоняется и нежно трётся щекой о щёку.
      — Сыграй мне ещё.

***

      Он специально встал пораньше (он вообще не спал) и с рассвета ходит туда-сюда по кухне, нервно теребит пальцы-волосы-одежду. Ей нравится ирландский кофе: взбитые сливки, коричневый сахар и виски. Поэтому он научился его варить. Ну, более или менее.
      Но дело, конечно, не в напитке, а в том, что под чашкой.
      — Мне нужно кое-что для статьи. — Она подкрадывается сзади, как всегда неуловимая, наспех отхлёбывает кофе, целует в скулу. — Я в книжную лавку. Не скучай.
      И уносится прочь, оставив недопитую чашку и полный бардак у него в голове.
      Нет, нет. Так даже лучше. У него есть время.
      Он садится за фортепиано, разминает пальцы и пробегается по клавишам. Всё, что он пытался сочинять для неё, слишком плохо, слишком примитивно, слишком негениально. Он хочет, но не может записать для неё музыку небесных сфер — главный опус Демиурга.
      К счастью, на земле были те, кто мог.
      Он берёт первый аккорд, прося у клавиш смелости. Сонные руки слушаются неохотно, но ему повезло: у него есть время порепетировать, чтобы сыграть Мендельсона идеально.

      В переливах романтической гармонии остывает забытый кофе.