Словно призрак в полумраке скором,
Сон, как память - к жизни безвозвратен,
И у врат Эдема разговоры,
Как прекрасно море на закате.

Как прекрасно море в свете красном -
Так прекрасно, что не нужно слов.
Все что было, сгинуло напрасно,
Все, что было, ветром разнесло.

В темноте душа чернее ночи.
Кто мне виноват, что в сердце яд?
Сердце похлынется, заклокочет -
- Только ты один и виноват!

Опускаясь в сердце тьмы чернильной,
Сердце замедляет долгий ход,
Разливаясь кислотой синильной
В амнион околоплодных вод...

Я стар, словно оттиск ископаемого организма. Организма, извлеченного острым резцом зубила из окаменелости кембрийского периода любопытным палеонтологом. На моих глазах человечество, именуемое так из привычки и сакрального страха, превратилось в сеть разрозненных кластеров и сообществ, объединившихся вокруг лидеров – интеллектуалов, высоко духовных творческих личностей, маргинальных реакционеров, социальных паразитов и развлечений, доводивших мозг до истерии.

Развлечений, которые могли подарить нам синергию и катарсис, но загнали в изоляцию и очистили эскапизмом.

Я стар, но не познал боли и любви, чувства ответственности за потомство, немощи и тяжелых потерь, которые присущи биологическому виду. Возможно, когда – то, в далеком и безвозвратно утраченном мире, все это было, но теперь стерто мною из памяти за ненадобностью. Наша популяция давно отказалась от двуполого размножения и отдала свое предпочтение генной инженерии и клонированию. Мой генокод вычищен от шлака эволюции. Я не подвержен эмоциям и праздности, а мой мозг спроектирован в лаборатории, интегрирован в инфосферу, скреплен ноотропами и разбавлен порцией умного желатина. Мой мозг практически не знает усталости. И это такая тягость – быть заложником своего мозга.

Система поддержки принятия решений, система распознавания объектов, нейрокибернетика, гомеостаз, бионика, виртуальная реальность и эмерджентность – далеко не все области и теории, в развитии и воплощении которых я принял непосредственное участие. Вершиной деятельности нашего подвида стал 3И – Интегрированный Искусственный Интеллект, воплотивший давние мечты и оказавшийся чудовищным разочарованием. Я был в числе тех, кто выпустил джина из бутылки, наделив его свободной волей, зная о том, что по одной только извращенной и непонятной нам прихоти или закравшейся в алгоритмы ошибки, он может уничтожить нас и обратить в прах миллиарды лет эволюции. Однако, в глубине души, все мы отчаянно верили и надеялись, что пресловутое Deus ex machina окажется не проклятием, а прозрением поколения и вместе с ним мы ворвемся в новую эру, отринув все человеческое. И станем богами.

Но явив в этот мир совершенство искусственного сознания, мы вдруг в полной трагизма ясности осознали, что не представляем для него интереса. Разделенные на подвидовые кластеры и корпорации, города государства, сообщества, сервера виртуальной реальности и обреченные на яростную борьбу за ресурсы, мы смотрели в след технологической сингулярности, словно пигмеи Мадагаскара испаряющемуся облаку конденсата, произведенному турбинами пролетающего самолета...

Загрузка сознания стала архимедовой силой, выталкивавшей на поверхность реального мира трансгуманистов цифрового поколения, словно дрейфующие по волнам Антарктики айсберги, отколотые от шельфовых ледников. Прежде, чем вернуться из инфосферы в среду Автономного Кластера Чимборасо, я провожу тщательный мониторинг систем жизнеобеспечения – проверяю гидропонику и систему рециркуляции воздуха, замеряю уровень радиации и содержание питательных веществ и гормонов в амниотической жидкости, снимаю показания энцефалографа и просматриваю кардиограмму. Индивидуальная бионическая капсула контролируется высокоточной программой, однако страх входит в привычку. Этот страх рационален.

Убедившись, что все в порядке, я включаю периферию и с помощью стереоскопических камер робота ремонтника осматриваю панораму прорастающей джунглями пустоши, выжженной маломощными ядерными ударами, заряды которых были доставлены на территорию бывшего Эквадора два года назад межконтинентальными баллистическими  ракетами.

Зрелище это более, чем грустное. Однако, не смотря на ощутимое влияние реверсивных трансгуманистических взглядов, в моем отношении пока не применимы подобные эмоциональные категории. Я вижу горы техногенного мусора и ощетинившиеся арматурой остовы стен. Скользя вдоль плоскости горизонта фоточувствительный сенсор машины ищет среди развалин домов и завихрений радиоактивной пыли хотя бы намек на движение. Мое внимание привлекает повисший на плите перекрытия разлагающийся труп ретрограда с рукой оборванной направленным пучком ионизированной меди и лопнувшей грудной клеткой. Я беру управление на себя и накатывая зумом, осматриваю вывернутые приводы экзоскелета и черный край рваной раны. Ткань цвета хаки, топорщась от ветра, с немалой долей такта, ныне не присущей большинству людей, скрывает от меня это неприятное зрелище. Ветер стихает и я могу разглядеть на ней узор гербовой нашивки. Это Чиморасо и летящий над ним андский кондор, символ ретроградов, переживший государство, которое он некогда олицетворял и свой земной прототип из мира экваториальной фауны. 

Я откатываю зум и поднимаю камеру. На другом берегу Чимо, над обломанной аркой упавшего в воду моста глыбой кристально – белого льда возвышается горб гербового вулкана. При всем разрешении и оптической силе приборов, отсюда не увидеть космодром и панельные секции кластера – они располагаются по другую его сторону.

Но сейчас не время наслаждаться видами экстерьера и в поисках лучшего ракурса, позиционировать ремонтные устройства. Я здесь ради безопасности и проверяю данные о стычках и фиксировании наземных и воздушных целей. Проверив базы, я понимаю, что ретроградов не было возле кластера четыре дня. Сейчас здесь относительно безопасно.

Я покидаю робота и распределяя нагрузку питания в сегментах уровня, подключаю камеры дрона и поднимаюсь в магнитном поле над матовым полимерным полом в свете ультрафиолетовых ламп. Помещение высотой в один метр и площадью два гектара прорезает черноту пространства уходящей вдаль полосой. Изображение камеры дрона крениться, он прокатывается над фиолетовыми фонарями капсул, словно нанизанная на проволоку бусина. Я останавливаю его над одной из них и опускаюсь ниже, сфокусировав обзор на фонаре, но поначалу не вижу сквозь пластик ничего, кроме отливающего бликами полимеров шарообразного корпуса дрона.

В мутном секрете амниона, над выстланном маточной тканью дну колбы плавает генетический конструкт плода, крохотное, не более двадцати пяти сантиметров морщинистое тельце, с непропорционально развитой головой взрослой человеческой особи, покрытое прожилками кровеносной системы, которая отчетливо видна из – за малого количества подкожной жировой клетчатки. Мое увлечение реверсивным трансгуманизмом невольно подталкивает к мыслям и фантазиям, не свойственным кластеру, а воображение уносит в причудливый и короткий, полный архаизмов экскурс.

Я думаю о том, что запечатанному в колбе плоду биологически около двадцати недель. Зная на зубок этапы внутриутробного развития, я понимаю, что не будь его тело перекроено, а нервная система подавлена, находясь в матке матери, он бы моргал и гримасничал, а за счет улучшенной координации движения, тянул пальцы в рот.  Но реактивные и сдерживающие факторы генома воплотили расчетливую мысль создателей – потребление энергии, затраченной на развитие плода и поддержание его жизнедеятельности, сведено до минимума. Его конечности не развиты и остались на уровне эмбрионального периода, пальцы не разделены, ногти едва заметны, пищеварительная и дыхательная система за ненадобностью остались на зачаточном уровне, а питательные вещества доставляются через пуповину и плаценту.
     Чувство юмора нашего подвида своеобразно. Я задумываюсь о том, что при естественных родах, эта голова наверняка бы стала причиной смерти ребенка и матери.

Я рассматриваю рудименты – хвостик и носовые полости, шишкообразные бугорки, на месте ушных раковин, сформированную верхнюю губу и ямочки глазных впадин, над которыми водорослями вьются полиуглеродные стебельки проводов, словно пиявки присосавшихся к шунтам нейрокристаллического датчика и ползущих к панели машины жизнеобеспечения. Я не испытываю жалости или сожаления, меня не тронуть этими архаичными проявлениями элементарной химии, однако интерес мой к содержимому капсулы  не поддельный. Даже в целях мониторинга биологической составляющей кластера, нам запрещено законом присутствовать здесь. Однако, я проделываю это с завидным постоянством.

В четырех километрах от нашего кластера, на обрезанном плато вершины Чимборасо, возвышается космодром. Проект стартовой площадки на хребте этого экваториального вулкана долгие годы был символом технологии и прогресса. Наш кластер располагается на месте старой стартовой площадки. Именно она была уничтожена ударом высокоточной баллистической ракеты с маломощным зарядом. Эта груда радиоактивного хлама стоила трети оснащенных оборудованием алювийных алмазных приисков Лунда Норте, но заглянув в замочную скважину чужой спальни, мы поставили на карту слишком многое. И стали жертвами своего любопытства.

Управляя дроном, я разгружаю мозг, минимизируя свое присутствие в цифровом пространстве.  Инфосфера сейчас словно далекое эхо, резонирующее в полости темного грота сквозь толщу морской воды. Я подключаю модуль через графический интерфейс, но опасаясь впасть в состояние шока, хочу отвлечься. За фальгированной полимерной стеной сегмента расположены камеры, с точек обзора которых открывается чудесный вид на вершину вулкана. Я поднимаю дрон, и пролетев в магнитном поле над рядами фиолетовых капсул, возвращаю машину в гнездо и переключаюсь на наружное наблюдение, которое должно отвлечь меня от болезненной интеграции алгоритмов.

         Напрягая оптику, я рассматриваю сквозь вьюгу и языки искристой поземки вертикально стоящий в тисках опор стартовой системы корпус ракеты носителя, раскрытые гидроприемниками фермы и площадки обслуживания, откинутую на противовесах кабель – заправочную мачту, забитую снегом поворотную платформу стартовой системы, бетон газоходного канала и застывший на путях ярко – красный установщик.

В последний раз 3И появлялся на стартовой площадке около года назад. Тогда механоиды установили ракету, пригнали заправщик горючего и окислитель, но так и не осуществили заправку. Возможно, на отмену пуска были какие – то рациональные причины. Наверняка 3И оставил космодром навсегда, поскольку раньше в год происходило два – три десятка пусков, но меня не покидает надежда.

Я жду его появления и наперекор здравому смыслу и статистике верю в чудо, раз в месяц включая наружные камеры и следя за тем, как раскачиваясь на холодном ветру, кабеля с морозным металлическим лязгом задевают раму мачты. Мне известно, что в экваториальных морях нашими спутниками зафиксирована высокая для региона активность, я догадываюсь, что 3И строит на воде пусковые платформы для каналов электромагнитных ускорителей, которые с непринужденной легкостью будут выплевывать на орбиту алюминиевые болванки со спутниками, компьютерной начинкой и любым другим полезным грузом. Мне не понятно, почему он отказался от Чиморасо, находившегося на самом  большом удалении от центра Земли и позволявшего при выработке склонов и постройке электромагнитных каналов запускать ракетоносители под множеством углов с минимальной экономией энергии около десяти процентов. Он ничего не делает зря.И теперь он во второй раз оставил нас. Но тем не менее я продолжаю верить, протирая глаза металлом конструкции пусковой установки и белизной слежавшегося льда и снега. Движения нет.

Экономический дефицит припер нас к стенке. Один за другим отключая модули, мы смогли избежать катастрофы. Наш мир повис над бездной небытия в шатком состоянии равновесия. И  спасти нас могла только загрузка сознания. Мы привыкли руководствоваться логикой и доверять прагматизму, но логика и прагматизм на сей раз означали личную трагедию для каждого отдельно взятого индивида. Кластер в целом ничего не терял, так как оставался прежней равновесной системой, с устойчивым набором свобод и связей, однако смерть это слишком тяжелый выбор. Даже для существа, ради верховенства рационализма и разума отказавшегося от ограничений морали.

Прошло уже около четырех лет с того дня, как мысль о переносе сознания и биологической смерти стала для нас вопросом выживания. Именно тогда в непонятном экзистенциальном порыве я и заинтересовался историей человечества и его трансформацией, приведшей к теперешнему состоянию дел. И более всего меня удивило то, что при всем желании поставить разум во главу прогресса, в конце концов мы оказались перед тяжелым моральным выбором.
Интеграция программного модуля не вызывает болевых ощущений. Не отрываясь от панорамы вулкана, я прислушиваюсь к подледным течениям своего поведения, ищу изменения в подсознании и подвижки эмоционального характера.
За этим вдумчивым занятием меня застает сигнал инфосферы. Я вывожу графический интерфейс поверх изображения камеры и принимаю звонок.

Привет, Бризант, – кивает мне Салазар и улыбается. При всех изысканиях и поисках альтернативных путей, в кластере все еще привязаны к реликтам антропоморфии. Внешность моего собеседника смоделирована с помощью нейро – визуализатора. С панели графического интерфейса видеокамеры на меня смотрит выцветший лысый андрогин с идеально правильными и холодными, словно гипсовый слепок чертами лица без малейших признаков возраста, асимметрии и половой принадлежности. Он обезличено похож на миллионы других моделей и прибегает к помощи визуального образа только для того, чтобы показать свое расположение ко мне в мимическом сигнале искусственной улыбки.

-Салют, – отвечаю я, – не стоило беспокоится.

– Они хотят сломить тебя.

– Им не удастся. К тому же, теперь у меня есть последователи.

– Ты тешишь свое самолюбие.

   – Разве не ты пытался убедить меня в этом?

– Ты отключишь их?

Что – то отдаленно напоминающее растерянность пробегает по его лицу мышечной судорогой. Я испытываю брезгливое чувство при виде этих ужимок, что не привычно и не правильно для существа моего вида. Аватары графических и виртуальных интерфейсов как правило снабжаются базовым набором суррогатных эмоциональных выражений, тонко подчеркивающих передаваемую информацию, чего обычно бывает достаточно для комфортного общения, однако андрогин Салазара смотрит на меня прозрачными глазами, мышцы его лица отзываются на произносимые слова неестественно резко, а зрачок не реагирует на эмоциональную окраску сказанного. Я подмечаю эти нюансы за доли секунды и понимаю вдруг, что подключенный модуль нечто большее, чем программа, вызывающая порывы альтруизма и сочувствия.

– Они не оставили мне выбора, – произношу я, – не беспокойся, я переживу это. Я пришел к гуманизму путем вычислений, а не эмоций.

– Совет ждет твоей ошибки, Бризант.

– Нам не стоит обсуждать это. В любой момент служба безопасности кластера может перехватить твой канал.

– Канал надежный. Послушай, они не оставят тебя в покое. Ты главный противник загрузки сознания. И твои взгляды. Они противоречат стратегии, выбранной кластером, но обретают невероятную популярность за его пределами. Этого тебе не простят. Твоя жизнь под угрозой.

– Брось. Мне не раз приходилось слышать подобные вещи. Пустое. Я пережил несколько поколений людей.

– Они уже отказываются от поставок катабалической пасты и разрывают связи со старыми рынками. Понимаешь, к чему я клоню? Не смотря на все эти россказни  о свободе воли и голосованиях, выбор уже сделан за нас. На сей раз тебе не выжить. Совет избавится от тебя.

– Пусть будет так. В конце концов, все мы детерминисты,  – задумываюсь я, – быть может, Хейкельмаер прав и это наш единственный путь. Просто мы с тобой не достаточно смелы, для того, чтобы поставить существование кластера выше своей жизни. Я даже рад, что сторонники загрузки одерживают верх в этом споре. Нет альтернативы. Мне нечего предложить. Кроме страха. И жажды жить. У них по крайней мере нашлось решение. У нас же только внезапный приступ обострившегося человеколюбия. Мы вспоминаем о гуманизме, когда речь заходит о собственной физической смерти. Мне жаль нас, Салазар. Мы ничтожны и я, наверное, более всего. Хейкельмаера не страшит смерть. Он упрям. И достоин уважения. Я же на пороге смерти оказался не способен разделить его идеи. И выискивая лазейку, чтобы улизнуть. Мой гуманизм – пустышка. Надеюсь ты не уподобишься мне.

Салазар думает. Мысли его не находят воплощения в холодном лице андрогина.
– Он желает встретиться с тобой, – говорит он наконец.

    – Кто?

– Хейкельмаер.

– Чего он хочет?

– Доказать свою правоту. И верность взглядов.

– Как?

– Я ломал голову над этим. Но после сегодняшнего разговора начинаю понимать, на что ему стоит надавить.

Меня накрывает мучительный приступ фантомных болей. Моя сердцевина, двадцать один грамм испаряющийся при смерти человека в потоках омывающего землю эфира тоскует по утраченному и забытому. По глупости бродящих в тканях гармонов, по удивительно притягательным изъянам асимметрии в рассуждениях и лицах биологических существ, на далекие воспоминания о которых отзывается программный код модуля, который должен унизить меня чувством стыда, когда я сотру из памяти кластера целый сегмент живых существ. Мои фантомные боли о том, чего мне уже никогда не обрести, не смотря на весь прогресс и опыт науки – они о потерянной человечности, о том, что я уничтожу ее остатки в себе, отключив от питания тысячи наивных эскапистов, которые нашли для себя в неоновом мире виртуальной реальности гораздо больше, чем мог дать кластер.

Я понимаю, что именно предложит мне оппонент. Это отвратительное, искусное извращение существа с огромным коэффициентом интеллектуального развития и смертный приговор, исполненный руками самого ярого приверженца реверсивного трангуманизма только начало его большого плана.

– Он не станет меня убивать,  –  делюсь я соображением с Салазаром, –  это было бы слишком просто и грубо. Он подарит мне тело, настоящее биологическое тело, способное дышать, разговаривать, мыслить. Любить. Он осуществит мою мечту. И я продам за нее свои идеалы. 

– Ты не сможешь отказать ему, – фальшивая мимика не может передать всю горечь этой мысли, –  ты откажешься от нас, не так ли?

– Я создал иллюзию. При нынешнем положении дел в кластере, трансгуманизм – это афера. У нас нет средств для воплощения подобных идей. Физический переход не осуществим. Слишком долго. Слишком затратно. Лучшее, что я могу сделать для вас, это отказаться от реверсивных взглядов. И позволить Совету осуществить загрузку.

– Ты примешь тело?

– Я всегда хотел плыть против течения. Отыскать свой непроторенный путь. Я думал, что я умнее и смелее других. Когда в практику вошли нанороботы и технология омоложения, я говорил, что человеку не нужна вечная жизнь. Что жизнь нужно прожить ярко и красиво уйти. Но мои слова всегда были всего лишь словами. Я пережил протезирование и нейропозинную ломку, я продвигал идею о связи агрессивности человека с его сексуальностью и двуполым размножением и настаивал на уничтожении генномодифицированных сельскохозяйственных культур. Я был одним из тех, кто инициировал переход кластера на энергосбережение, в результате которого мы превратились в сонные куски атрофированного мяса. Я тот, кто загнал нас в угол, уверяя молодое поколение в том, что виртуальный мир равноценен реальному. И вот теперь я должен обрезать пуповину проводов и погрузить в сон тех, кто обманут мною. Все, что осталось во мне человеческого – это страх. Я привык к жизни. И боюсь умереть. Я так стар, что воспринимаю мысли об убийстве, как очередной эксперимент. Я слишком умен, чтобы отказаться от предложения Хейкельмаера...

– Я свяжу тебя с ним, – говорит Салазар.

– Что? – не понимаю я.

– Ты до сих пор не догадался? Меня отправил он. Я не осуждаю тебя за желание жить, Бризант. Я продался куда дешевле...

Я оказываюсь в среде виртуальной реальности, застыв на орбите сложной звездной системы, состоящей из шести вращающихся вокруг общего центра звезд, четыре из которых красные карлики. Подо мной выпуклой линзой матово красного цвета застывает расчерченная пылевыми ураганами поверхность планеты. Ободранные когтями торнадо слои насыщенной оксидом железа почвы обнажают темно – серые полосы базальта. С балетным изяществом вращаясь вокруг смещенного центра тяжести, мерцая прожилками и нитями берилла, поверх рассеченной цепочками красных рубинов и пурпурных гранатов глыбы изумруда, переливаясь оплавленными кусками странно окрашенных алмазов, надо мной перекатывается изрытая осколками космического мусора поверхность астероида, уходящего из тени красной планеты в перигелий. Сенсорика раздвигает границы моих ощущений, отливая радужными преломлениями шести светил, в черноте космического пространства раскачиваясь возникает куб из шести бесконечных пересекающихся стеклопанелей. Я чувствую, как дозревая центробежными силами, в орбитальном пространстве образуется мое тело. Его идеальные и совершенные пропорции, изливающиеся из пустоты абсолюта словно гимн золотому сечению. Я вижу, как на одной из пиромидальных граней куба расцветают созвездия и галактики, как в плоскости стеклопанелей завихряется диффузия газовых туманностей, а вдоль оси вращения прорастают мангровые леса, над которыми кружат ягодки морул, окунаясь в облако этилового эфира муравьиной кислоты.

– Ты всегда умел произвести впечатление, – говорю я Хейкельмаеру, ступая в кубе вращающегося стекла над красной бездной планеты.

Я вижу перед собой старца с редкими волосами, его пальцы искорежены подагрой, кожу покрывают пигментные пятна, роговую оболочку левого глаза застит желтая пленка бельма. Волны мимикрии искажают его грубой приливной силой, куб вращается вокруг фигуры, пеленая сухое и болезненное тело стробоскопическим преломлением магнитных волн шести солнц.   

– Это мое секретное убежище, – улыбается старик и на его веко садится жирная муха, – здесь я мечтаю о тайнах Вселенной. О пахнущих малиной облаках в центре нашей Галактики, отравленных пропилом цианида, о квазарах и черных дырах, о системе Кастора. О марсе в конце концов. Ты видишь в фантазиях обман, я же нахожу очередное средство познания. Изоляция убивает меня. Я сломлен, Бризант, но скажи мне старый друг, как ты смог опустится в своем страхе до изысканий в области гуманизма? Ты обеспокоен, но не судьбой нашего вида, а выживанием отдельной личности. Какой цинизм, говоря о гуманизме и реверсии эволюции, подразумевать жалость к одному отдельно взятому человеку. К себе.

– Ты поражен моей ничтожностью?

– Я поражен тем, что при всей расчетливости ума, ты все еще ищешь в своем насквозь прогнившем нутре зачаток чувства. Пойми, мой друг, его там нет. Ты не человек. Мораль всего лишь пережиток прошлого. Результат слабости. Мораль неразрывно связана со средой обитания и тем, как мы выживаем в этой среде. В нашем случае аморально искать в своей памяти безвозвратно утраченное. Нельзя жить прошлым, Бризант. Нас ждет новый день. Возможность наступления завтра. Каким бы оно не оказалось.

– Я не хочу быть побочным продуктом техносферы. Удивительно, проходят столетия, а над нами довлеют все те же слабости. Мы с тобой религиозные фанатики. Ты –  в своей приверженности разуму и силам детерминизма, я в своем первобытном страхе и антропоцентризме, суть которого заключается в том, что всякому мыслящему существу всегда хочется быть чем то большим, чем куском мяса, брошенным в жернова эволюции. А каком завтра ты говоришь? Мы с тобой сделали то, что должно – создали искусственный интеллект, в сотни раз превосходящий человеческий разум. Расширения границ познания – теперь его задача. А я хочу пожить для себя.

– Ты должен отклонить свое право вето. Кластер погибнет, если мы не уменьшим его потребление.

– Тело...

– Что?

– Когда я получу его? 

– Сегодня же вечером.

– Я согласен.