Милая! Ямочки на твоих розовых щёчках стоят самого волшебного из всех снегопадов, что когда-либо задумывал Декабрь. Эй, голубь мой любезный, месяц зимний! Подари моей новорождённой сестрёнке чудо, укрой землю белоснежной россыпью! Благодарю от всего сердца! Пока с малышкой потолкую — можно? Мы ведь успеем?

Крохотная, весёлая… Глаза твои сверкают добром и душевным светом. Только веки слипаются: утомилась, спать хочешь. Что же — спи без тревог, сегодня я оберегаю твой сон. Да и потом на него никто не посмеет посягнуть…

Ты засыпай, сестра, а я расскажу тебе сказку. Вот только длинная она, не знаю, не осерчает ли Декабрь за то, что подведу его опозданием?

Эй, секунды! Вы, которые таитесь в шелесте голых ивовых ветвей, каждой снежинке, пронизанной волшебством! Вы, которые пляшете отблеском луны на сугробах, — остановитесь! Ради всего чудесного, пусть замрут мгновения! Пусть передохнут от вечной тряски ветви ивы, пусть остановятся на полпути к сестрицам снежинки, пусть задумаются лунные отблески о беспокойных играх с сугробами! Подарите это бесценное мгновение нам с сестрой. Ведь мы, быть может, больше и не увидимся…

Спаси вас вечность, секунды! Большего дива мне ещё никто не дарил!

Видишь, милая, они к нам добры. И, чтобы не омрачилась эта доброта моим неспешным ходом слов, да начнётся сказка!

Всё завязалось с того, что я не появилась на свет.

…Декабрь ждал моего рождения не меньше, чем ждали этого наши с тобой родители. Моя жизнь должна была открыть ему дорогу к свободе. Навеки хотел покинуть службу месяца зимы, чтобы принять судьбу человека и вспомнить, что такое «жить». И той ниточкой, что могла связать его с людьми и оживить, являлась я — так уж он задумал. Ведь еще до моего появления на свет, без опаски, вложил в меня всю свою силу.

И месяц перестал быть месяцем — не Декабрь уже, но ещё не человек. Так что в тот день, когда я, долгожданный ребёнок троих — матери, отца и зимнего месяца — сделала бы первый в жизни вдох, снега не было.

Декабрь  кается, что мечтал встретить меня совсем иначе. Мне и самой грустно. Но ведь наша первая встреча всё же состоялась, пусть, и намного позже. И я прознала, что красота Декабря подстать красоте его духа: снежные глаза, седые от потерь волосы, светлое лицо с причудливыми морозными узорами. И эти снежные глаза тогда радостно блеснули. Дождался-таки свидания!

Что, секунды, вы что-то шепчете, или показалось? А, торопите, да, что-то совсем я разговорилась попусту, извините. Да-да, я поспешу. Потерпите ещё немного.

Декабрь тогда заснул мёртвым сном, не перенеся потери.

Моё не-рождение пришлось на день дождливый, грязный, унылый. Этого я не видела — об этом мне однажды рассказала листва.

Тьма — вот что окружало первые секунды. Липкая, вязкая, она заставляла чувствовать себя ничтожной. Я ощущала, как рядом проплывают противными рыбками со скользкими чешуйками страхи.

Но не волнуйся, сестрёнка, не нужно так испуганно вздрагивать во сне! Чтобы не боялась, я упущу всё то время, которое провела в одинокой тиши неизвестности.

Я себя не ощущала частью этого мира; лишь потерянно озиралась по сторонам в бесполезных попытках что-нибудь разглядеть. И вдруг услышала тихий голос, доносящийся издали, откуда-то сверху.

— Дыши… — повторял он без передышки. С каждым вновь произнесённым словом тьма седела, делалась жидкой. И первые лучики солнца с трудом пробрались сквозь тучи и осветили моё небьющееся сердце.

Тьма, что пыталась меня убаюкать, тихо погибла.

— Дыши…

Наконец, можно было разглядеть того, чей голос вытянул меня в настоящий мир и стал моим спасением. Я счастливо улыбнулась, едва ли понимая, как это делается, узнав спасителя. «Отец!» — мелькнула пришедшая со мной в мир одна из первых мыслей. Он держал за руку женщину. Она спала, вся в плену белой вселенной из простыней, пододеяльников, пижам. Ею была мама.

Я почувствовала, что ей худо, и, вообразив себя рыбкой, подплыла к маме. Её окружало что-то грустное, невесомое. Она долго не могла это побороть. И когда моё небьющееся сердце вздрогнуло в ту же секунду с измученным сердцем матери, я только тогда заметила, что оно у нас на двоих. Одно, разделенное пополам. Я наклонилась к спящей красавице, прижалась к ней. А отстранившись, счастливо увидела, как в маме забилось целое сердце, лишь некрасивый рубец всё портил. Вот только теперь у меня внутри ничто никогда не должно было биться.

Отец угрюмо глядел на сплетение их с мамой рук. Печаль настолько завладела его душой, что стоило мне только нагнуться к папе, чтобы обнять, оттолкнула меня. Вот какой оказалась сильной!

И я расстроилась: отчего же в душах родителей вовсю хозяйничает горе? И как его побороть, не в силах даже к ним прикоснуться? Мама спала, за неё я была спокойна — в голову точно не придёт ничего дурного, а вот папа…

Вдруг ощутила, как внутри меня что-то тёплое и светлое, да ещё и щекотное, перекатывается. Та же листва сказала: это лучики солнца, первые, которых я  увидела, обратились в моих хранителей — солнечных ёжиков. Тогда это не было известно, но я всё же осмелилась прикоснуться к отцу ещё раз. Печаль попыталась дать отпор, но не смогла. Я уже стала смелее и сильнее. И тогда печаль провалилась в сон, растеряв силы.

Очень хотелось узнать — сильнее всего на свете! — что же с мамой произошло и отчего так горюет папа. Эти мысли невидимым ручьём влились в него. Пробормотал тогда тихонько:

— Три месяца у неё не жизнь, а сон сплошной… Мне дико жаль нашего малыша, но жаль и её, маму. Как же сделать так, чтобы вернулась в настоящий мир, позабыв про сны… В них она нянчит малютку…

Я улыбнулась, наклонилась к отцу, прошептав первые за всё время слова:

— Всё хорошо.

А отец, к моей радости, будто бы услышал:

— Всё хорошо… — повторил он, и слабая улыбка расцвела подснежником на бледном, словно снежном, усталом лице.

И ты улыбнулась, милая. Видишь, я же говорила, в этой истории много чудесного! И мне даже не пришлось учиться говорить, ведь и не словами говорю вовсе. Мой язык — это скрип половиц, тиканье часов, стук кочерги. А ещё — первый щебет птенчика, вой ветра, клич пахаря. Но расточать на пустые слова драгоценные, благосклонные к нам секунды не к чему. Поэтому — продолжаю.

* * *

Когда мама снова улыбнулась солнцу, прошло уже много времени. Отец поседел, но пасть духом ему так и не позволили. Угадай, кто? — хоть и тяжко клонился, я справилась.

Месяцы сменялись месяцами, а зима не спешила наступать. Так и ни разу снегом не порадовала. Мне это не нравилось, казалось, я лишилась чего-то важного: листья ведь рассказывали, как отрадно им было покоиться под снежным одеялом, укрывшись от вьюг и невзгод. И однажды, в последний день осени, открылась мне истина.

Ноябрь в шарфе из полусонных багряных листьев впервые заговорил со мной, подманив к засыпающей берёзе.

— За тобой глазеют, — шелестел он с тревогой. — Тебе бы быть осторожнее. Не хочу, чтобы часть друга моего, Декабря, совсем сгинула от кое-чьих чёрных рук.

— Так всё-таки глазеют! — ахнула я. — Думала, чей-то странный взгляд на себе лишь показался… Но о ком ты только что сказал, что это за Декабрь? Сгинул?..

Говоря так, я всё острее ощущала спиной взгляд, полный ненависти и злобы, такой, что побоялась обернуться. Ноябрь вскинулся, за мной завидев что-то страшное:

— Да там… — захрипел, чтобы предупредить, но враг опередил словами, открывшими сразу его сущность:

— Лиственный перегной ваш Декабрь.

Сестрёнка, как же жутко оказалось, медленно и нерешительно повернув голову в сторону яростного голоса, завидеть отражение, своё, родное. На лице тонкими венками схлестывались реки, тянулись к глазам-омутам; на шее сплелось кружево из веток с тяжелыми почками; а руки тонкие, но крепкие, точно мосты спасительные. Вот только отражение багровое, как кленовые листья, а в соломенных волосах сорока свила гнездо, прежде чем покинуть невылупившегося птенчика навеки. В моих же волосах вьют гнёзда голуби, вот только птенцов у них отчего-то никогда не случается. И моё отражение — это юноша.

У него в груди не было не только сердца, но и того живительного тепла, коим заполнялась моя пустота. Сонмы мохнатых, солнечных лучиков, искрящихся тысячью игривыми шариками. Но мы оба вздрогнули, взглянув друг другу в глаза: меня поразило в этом юноше нечто до боли родное. Его во мне — что-то страшное, что стало понятно по взгляду.

— Неужели мой брат? — решилась спросить я. — Ты пришёл увидеться со мной! Я знала, знала, что есть кто-то ещё, кто мне очень близок! Но где же ты был всё это время?

Какая тогда радость овладела мной! Ведь никогда не беседовала с близкими — маме и папе я в силах лишь нашёптывать мысли. И поняла, что брат тоже не рождался, раз завёл со мной беседу. И уже порывалась обнять и расцеловать его, как злобный голос тут же остановил:

— Сдалась ты мне. Я по делу. Если хочешь, можешь поглядеть, что совершу. Будет очень интересно.

Ноябрь поспешил предостеречь:

— Не нужно, дитя! В нём ненависть к тебе.

Я на то сказала лишь:

— Вот и расспрошу, отчего он со мной так недобр. Не бойся за меня!

Однако брат не спешил отвечать, когда я спросила, даже не посмотрел в мою сторону. С блестящими глазами — неужели от подступающих слёз? — глядел на Ноябрь, который вдруг почернел, погрустнел.

— Старый добрый Ноябрь! — всплеснул руками брат и решительно подошёл к последнему месяцу осени, понурившему голову. — Чего это ты невесел? Совесть о себе дала знать? Вспомнил, наконец, о том нерождённом мальчике, которому хотел подарить свои силы, только не успел? И сделать своим проводником по человеческому миру? О, как же ты истосковался по жизни людей! А как там твои другие двенадцать братьев-месяцев? Всё в порядке? Июнь как? Никогда ещё его не видел, шустрый такой, умудряется скрыться за секунду! Как… Декабрь?

Ноябрь окинул брата таким холодным взглядом, что даже на мне всё покрылось инеем — не то что на моём любимом горьком враге. Брат закоченел и примерз к земле, не в силах сдвинуться с места.

— Ах ты, значит, какой! — с отчаянием закричал брат. — Ещё хуже, чем я думал!

— Не ожидал, что последний месяц осени, самый суровый и холодный, способен творить холод? Не ожидал, что ссориться со мной ни к чёрту? Вот и стой! — сказал Ноябрь и бросил брата там, у засыпающей берёзы.

Я стояла, не в силах пошевелиться, как и брат. Не знала, верить ли этому месяцу, или вовсе он этого не заслуживал. Мой любимый горький враг поведал о вещах столь ужасных, что сперва в голову не пришло ничего иного, кроме того, что озлобленным он стал из-за Ноября. Выходило, Ноябрь хотел сделать брата половинкой своей души, но время его опередило — брат не родился… А Ноябрь… а Ноябрь не помог ему выбраться из тьмы, а ведь мог, мог позвать его в этот мир с первой же секунды! Вот и осталась тьма в душе бедного брата навечно, поселилась в ней, стала его чувствами править! А Ноябрь вину чувствует – вот злится.

— Идём поскорее в дом, — сказал осенний месяц, окинув презрительным взглядом поверженного недруга.

— Не бойся, ему этот лёд ни в жизнь не растопить — он сам как лёд внутри.

Месяц хотел было взять меня за руку, но я отшатнулась, упрямо мотнула головой и спросила сквозь слезы, ни сколь не заботясь о том, что голос звенит разочарованием:

— За что ты так с ним? Что он тебе сделал? Что…

— Не нужно меня воспитывать, слышишь? С чего бы тебе его защищать? Какой он тебе брат, если по его вине ты незаслуженно лишилась жизни? — осадил Ноябрь. Но я-то сразу заметила, что суровость — ложная. Ведь взгляд был вовсе не злой, а виноватый. И месяц не выдержал: — Я… это я во всём виноват…

Я почувствовала, как внутри меня солнечные ёжики сжались от ужаса: неужели правда?

Ноябрь ещё раз окинул взглядом окоченевшего брата, что лишь беспомощно сжался, обнимая себя за плечи. Посмотрел и на меня. Такой боли в чьей-то душе я никогда не видела! Даже в душах мамы и папы. Боль была красной и бесформенной, с грозными глазами, в которых плавали обрывки тьмы... Такая жуть, что даже рассказывать не хочу, не нужно это!

— Вы, ты и твой брат, должны были стать самыми великими людьми света! Самыми светлыми, самыми добрыми, самыми умными. Вот поэтому Судьба нам за вами приглядывать и велела…

Знаешь, сестрёнка, он говорил, а я всё думала, какая она — эта Судьба? Ни разу ее не видела. И придётся ли? Жалко, но, думаю, что нет: это же настолько великая сила! Не каждому на глаза покажется, только самому достойному. Ещё Ноябрь рассказал, он и его одиннадцать братьев когда-то людьми были, а Судьба их себе в услужение взяла. Исключительно за достоинство, которое уже и не сыскать. Утомился Ноябрь от долгой службы, захотел к жизни обыкновенной вернуться. Но Судьба позволила ему это лишь при условии, что доведёт он до рождения человека хорошего и обережёт его от напастей.

Но у Ноября не получилось. И так жалко стало его, когда поведал об этом!

— Зря я Декабрю это всё рассказал, он тоже человеческую жизнь вернуть захотел, но больше — мою вину перед этим неродившимся мальчиком загладить… А мальчик рассердился на весь свет и этим нас всех погубил! И зиму тоже, ведь не могут два месяца без первого править, никак нельзя…

Солнечные ёжики советовали, чтобы я своё осуждение месяцу не показывала.

— Не погубил, Ноябрь! — сказала я ему и улыбнулась тихонько, прикоснувшись к дрожащему плечу. Почувствовала, как свет мой внутренний в него вливается, и успокоилась: — Ступай в далёкие края осень нести, за меня не беспокойся… Покинуть бы тебе это место, как тебя прошлое изводит!

Ноябрь, конечно, не послушался, но после слов моих, сажи грусти в нём как и не бывало   вновь похорошел. Я попросила его подождать меня  подальше от глаз брата, и к нему, к врагу горькому, направилась следом.

Брат весь ледяной коркой покрылся, некрасивой, неумелой, без узоров — сразу видно, что не зимний месяц творил. Я прикоснулась к тому месту, где у обоих из нас должно было биться сердце, закрыла глаза и представила, как солнечные ёжики хороводом пустоту братнину заполняют, тьму вытесняют… Открыв глаза, увидела, что места лишь для одного пока хватило — и с тьмой отчаянно сражался, храбро, побороть был даже в силах. Времени бы!

И вот лёд растаял от моего душевного тепла. Брат очнулся, ещё не успев от зла избавиться.

— Ты же вроде как узнать хотела, что я задумал и отчего с тобой недобр? Идём же в дом, к нашим родителям… сестричка, — усмехнулся он опасно. Я на солнечного ёжика в его душе понадеялась и послушалась.

— Вот идём, ненаглядная, — приговаривал брат, ступая по шелесту листьев босой, как и я. Вот только его ступни испещрили занозы — мои же всегда оберегала оплетающая кожу трава, чему, видно, он позавидовал: — Ты нежная такая, от пустячной боли морщишься, наверное.

— Зачем нам к маме с папой? — забеспокоилась я, когда подошли к дверям нашего — но не его! — дома.

— Дело, — улыбнулся брат, и у меня внутри всё оборвалось — наконец поняла, зачем он явился. — И ради тебя — вот такой, нерождённой — я однажды постарался на славу.

Мы сквозняком, наперегонки, ворвались в дом, вдруг замерев от счастливого плеска, летящего брызгами из комнаты…

Поздняя осень кружилась из уголка в уголок нашего с тобой дома. Днём красила солнца лучами всё, что ночью накрывала одеялом тьмы. Проведя среди стен, заботливо охраняемых земными силами, всё свое существование, я стала от них неотделима. Они повидали мамины-папины улыбки и слёзы, мою радость и мою печаль за них. Слышали, как нашёптывала я им в тёмные времена мысли о светлом, а когда наступала пора безмятежности — подзадоривала.

Стены и сейчас нас слышат, сестрёнка. И замершие на ходу секунды тоже внимательно слушают. Так слушай и ты, милая, ведь миг, отведенный нам на двоих, краток. Совсем заканчивается. Прошу, не покидай объятья сна — иначе опять не смогу ничегошеньки тебе сказать… Нет же! Глазки открываются, ротик кряхтит! Что же делать? Как же быть?!

Декабрь, чего же ты встревожился, я бы всё уладила… Стой, не подходи так близко, заледенеет маленькое сердечко…

Это просто чудеса — засыпает!.. До чего красивую колыбельную ты ей поёшь, позволь и мне: 

Шаль дорожной пыли

Превратилась в льдину.

Простыня земная —

Шёлком расписная

Бусами увешана,

Лаской занавешена

Снежной…

Спасибо, теперь я могу продолжить свой рассказ. Поторопиться бы, секунды ждать устали, злятся, ругаются.

Явившись в комнату, я — удивлённо, и брат — равнодушно, увидели, как радостны мама и папа.

— Даже не верится! После стольких лет! — почти кричал папа, прислоняясь к маминому животу. — Не бойся, малыш, на этот раз твои родители сделают всё, чтобы ты появился на свет!..

Вот и ты возникла в истории, сестричка. Знаешь, я очень удивилась, узнав о твоём скором появлении, и, чего таить — что-то, что называют завистью, неприятно кольнуло меня в ту секунду. Но потом, увидев, как лучезарны улыбки родителей, как закружил вокруг них солнечными ёжиками восторг, я порадовалась такому чуду. И полюбила тебя всей душой. И тем горче и тревожней стало за тебя: брат возненавидел мою хорошую сестрёнку, как и меня саму.

Я погрустнела, не понимая, отчего он так жесток с нами. Брат, которого я полюбила с первой же секунды, когда-то давно лишил меня права на жизнь. Из-за его решения мне не поговорить с родителями, не обнять их, не спасти от одиночества... Единственным — кроме сил земных — к кому я могла прикоснуться, был брат.

Я прикоснулась — крепко его обняла. Стало больно от его груди, поросшей колючим чертополохом, и от его длинных волос, с вплетённой в них крапивой. Я стиснула зубы, терпя боль из последних сил, как вдруг брат меня оттолкнул:

— Что ты делаешь! Я тебе противен, а ты ко мне лезешь и лезешь! Лицемерка!

— Ну почему ты так! — не успела воскликнуть я, как он примчался к маме, и, вынув из-за пазухи маленький рубин, сказал:

— Сотворён из застывших слёз обиженного нерождённого. Полные жаждой мести, эти камни могут отобрать жизнь. Стоит только коснуться им этого почти плоского животика, как у тебя появится друг или подружка…

И маленький рубин стал смертельно близок к тебе, сестрёнка. И этого мгновения хватило, чтобы слова, которые я прокричала брату, оказались искренними как никогда:

— Я тебя теперь не люблю — ненавижу!

Брат замер, не успев коснуться рубином маминого живота, выронил свою месть из рук — она покатилась по половицам и проскользнула сквозь щели в подпол. Брат задрожал, рухнул на пол, пока родители вышли из комнаты, закрыл было лицо руками. Но вдруг посмотрел на меня: виновато и в то же время недоверчиво.

— «Теперь»… Можно подумать, ты меня любила?

Я не знала, что чувствовать и что отвечать. Брат вдруг подошёл ко мне и боязно, нерешительно обнял, попрятав все свои колючки и крапивы. И тепло его души удивило, обрадовало: мой солнечный ёжик, мой любимый солнечный ёжик, справился!

— Так почему же ты сразу так не сказала? — с отчаянием произнёс он. — Мне казалось, душа твоя черна, ты желаешь мне несчастья. А сейчас… как будто пелена с глаз пала.

— Но почему? — не понимала я. Крепко стиснув брата в объятьях, продолжила с улыбкой на лице,  не глядя в его глаза: — Всегда мечтала о таком человеке — близком и верном! Конечно, я тебя люблю!

— Сказала, ненавидишь…

— Ненавижу тех, кто обижает того, кого люблю. А ты хотел обидеть малыша.

— Сестрица! — взвыл он. — Во мне такая чернота! Что наделал, как можно было лишить тебя жизни?.. Поймёшь ли меня? — А я радовалась, что брат, наконец, пожелал избавиться от внутренней тьмы.

И он всё-всё мне рассказал.

Слушала его, не обращая внимания ни на голоса родителей, доносившиеся с кухни, ни на стук встревоженного Ноября по стеклу — махнула тогда в сторону окна рукой, мол, уходи, не зли только что прознавшего про добро брата. Чувствовала, как бесится в его сердечной пустоте буря. Как она пытается выветрить солнечного ёжика, что я ему подарила. Но у неё никогда не получится, мои солнечные ёжики — самые стойкие. Одного я подарю и тебе, чтобы жизнь полюбилась. Да и брата нашего одарила ими — видимо-невидимо. На всех хватит!

Грустным получилось это его нерождение… Неловким и нелепым. Родители считали, что слишком юны для того, чтобы воспитать хорошего человека. И не пожелали даже попробовать! Вот так брат и не родился, хотя мог бы оказаться одним из замечательнейших, наидобрейших людей.

Долго не мог выбраться из темноты, облепившей его со всех сторон с первого же мгновения его существования. И тем светом, что её рассеял, оказалась жажда мести. Вышло, что однажды, после долгих томлений в неизвестности, брат расслышал слова родителей: они говорили обо мне, счастливые и довольные. И продравшись сквозь чёрную пелену в мир, копил, копил, копил в себе злобу на меня, выплакал, выстрадал рубин мести, ко мне преподнёс и… сделал мою судьбу подобной своей.

Добившись этого, стал ещё несчастнее, видя горькие слёзы родителей, — и ушёл. Далеко-далеко, зарылся на дно оврага, провалившись в сон. Но в тот день — первой нашей встречи — почувствовал, что постучится в мир новая жизнь, родная ему по крови. Примчался в наш дом, в наш спокойный сад. Увидел меня и решил, что обмануть его хочу, погубить совсем. И изготовился поднять камень мести, что в прошлом сотворил и лелеял.

Вот таким вышел рассказ брата. Но так не заканчивается моя тебе сказка.

Ноябрь всё-таки прорвался в дом, попросив ветер распахнуть окно.

Я испугалась: вдруг это поможет тьме вновь взять над солнечным ёжиком верх? Он, конечно, сильный, но и тьма, всегда жившая в брате, не слаба.

Брат, и правда, покрылся трещинами ярости, стоило ему только завидеть месяц:

— Один вопрос, — процедил, с усилием сдерживая пыл, — почему ты меня бросил?

Ноябрь горько вздохнул:

— Объяснишь ли тебе, что Судьба моих одиннадцать братьев в пески обратить грозилась, если направлю тебя к свету. Такие у нашей госпожи причуды: тот, кто достоин, должен выбраться из тьмы не с помощью месяца, сильнейшего покровителя, а любящего человека… Например, родителя, как вышло с твоей сестрой…

— Ноябрь! — ахнула я, не понимая, как можно было не догадаться умолчать о родительской любви. Но солнечный ёжик держался молодцом, и брат — какое счастье! — не озлобился вновь.

— Ты простишь меня? — робко спросил Ноябрь. Брат молчал.

И осенний месяц горько глянул на нас, кликнул ветра и, обратившись в листья, улетел через окно.

Почему всё это тебе рассказала? Знаю, интересно, не зря хмуришься и дуешь губки. Просто не тревожься о своей судьбе никогда — потому что всё у тебя в жизни сладится. Есть теперь у тебя хороший защитник — вернее не сыщешь, это твой брат. Всегда будет с тобой, быть может, в облике ветра или тумана, но станет беречь тебя, как берегут свободу.

Вот он, твой брат: упал на люльку снежинкой. Такая снежинка никогда не растает. К слову, Ноября он всё же простил. И за это мы любим его сильнее прежнего.

Вручаю тебя и родителей на его попечение, а меня боле тут не держит тревога. Есть кому за вас бороться.

Прощай, сестрёнка! Мы уж не увидимся больше никогда-никогда! Не плачь, не грусти и не жалей. И не нужно печалиться из-за голоса моего невесёлого, это так, нечаянно…

Что же, спасибо, секунды! Теперь самое время вновь мчаться, опережая лучи солнца…

Лишь бы поскорее мне перетерпеть это мгновение разлуки! Брат, сверкающий ярче луны на прощание, — спасибо, и тоже прощай! Помни: я вас всех люблю, как любит ручей ветра. А любит он его безумно.

Ну, готова, Декабрь. Можно и в путешествие далёкое отправляться. Позабыла едва я тебе, милая, сказать, что после того, как брат повинился в своём чёрном поступке и искренне раскаялся, Декабрь воскрес. Ну разве можно было не воскреснуть от такого раскаяния? Однако его мечта так и не сбылась, человеком не стал… Зато, завидев друг друга однажды, мы не смогли радоваться мирским краскам в разлуке. Любимый бестолковый Ноябрь нас однажды и обвенчал. А сейчас я улетаю туда, куда он, Декабрь, улетает каждый год, когда уступает правление суровому Январю: к солнцу. Сутки, самые последние, что отведены Декабрю, заканчиваются, солнце склоняется к земле — самый краешек торчит… Поспешить бы!

Стой, что? Месяц мой, я не ослышалась? Правда? Так неужели… Брат! Сестрёнка! Представляете, оказалось, напутала я всё! Покидаю вас не навсегда, на год всего лишь! И впрямь, зима-то теперь каждый год будет! Вы ждите, ждите, пока отслужат другие месяцы своё, ждите!

А мы с Декабрём спешим, да-да, понимаю. Что ж, остальное, сестрёнка, тебе поведает птичья трель — один из моих многоликих голосов. Я же не смогу в дороге скрипеть половицами, как сейчас: ты только не просыпайся пока, ладно?

Разлетаясь листьями

Старыми, шершавыми,

Всё парю я птицею

В опереньи вязаном.

За собой в далёкие

Земли, в перелётные,

Всё тяну я ниточку:

Грусти мимолётные

Ползут, обливаются

Слёзками вороньими,

Хвостиком шатаются

В небе, одинокие.

С вами не прощаюсь я.

Брат! Сестра! Живите вы,

Осыпаясь счастием

На землю невидимо!

Как настанет очередь,

Декабря, мне милого,

Возвращусь, и снова мы

Запоём про дивные

Радости мгновения,

Что к нам вместе явятся,

И покрытым зеленью

Ничто не останется.