Дама Пик

Подкрадывалась ночь – время, когда наступал их черед. Вместе с первой звездой ввысь взвился отблеск пока еще слабого костра, новорожденного, рыже-красного. Тонко всхлипнула струна на расстроенной гитаре, ее обладатель заковыристо выругался под смех товарищей и засмеялся сам. Люди выходили из передвижных домов, собирались вместе, тихо переговариваясь. Небосвод звенел и расцветал от просыпающихся молоденьких звездочек. Все больше и больше зажигалось костров, поддерживая их своим свечением, все больше вокруг собиралось людей.

Гитару наконец удалось настроить, и теперь ее обладатель счастливо прижимал капризную гибкую подругу к телу. Бегали дети, смеясь и улюлюкая, сбивая взрослых с ног. Периодически на них прикрикивали, но разошедшихся сорванцов успокоить оказалось не так-то просто. Впрочем, успокоить их пытались скорее по привычке, чем по необходимости. Царила чудесная ночь, и люди наслаждались каждой секундой ее короткой вечности.

Скрипнула дверь фургона, и вышла она. На несколько секунд мир замер, забыл о своем существовании, а потом взорвался миллиардами звуков, яростных, диких в своей первозданной красоте. Гибкое тело извивалось в свете звезд и костров, приглашая присоединиться к сладострастному безумству, звенели монеты, алая юбка билась диким зверем, то восставая, то опадая, покоренная. Тень металась по лицам, заглядывала каждому в глаза, проникала в души. Это было похоже на священнодействие… Нет, это им и было!

К одинокой фигуре присоединялись женщины, играя движениями с сердцами мужчин. Самые горячие из них вскакивали со своих мест и принимали участие в пляске, разжигая страсть гордых красавиц. В воздухе разливался аромат ночных цветов, дыма и пота. Аромат волшебства, всего темного и таинственного, что только хранилось в человеческой душе. Эти люди не боялись еще одной своей стороны, за что ни одна отравленная ложью земля не принимала их, гнала все дальше и дальше. И они бежали, прятались, открываясь лишь перед владычицей-луной.

Кто-то запел, надсадно, с хрипотцой, и ему вторила скрипка сверчка. Многорукое многоногое чудовище, потрясающее яростью и дикостью, замерло, прислушиваясь к жалобным звукам. Секунда – и печальная песнь разлилась по округе, защемило сердца, потекли слезы. Зазвенели звезды, взвился ветер, будто стараясь донести боль душ до самых высот, недостижимых для людей. Но замолкла скрипка, рухнул вниз свободный красавец, и вновь поляну сотряс звон монет и буйство красок, вновь застучали босые пятки по неродной и твердой земле, вновь разгорелись огни, отгоняя мрачную тьму.

Исчезла печаль, будто не плакали горючими слезами бродяги, забились сердца, будто никогда и не замирали. Радость и веселье наполнили пространство. Шелестели юбки, стонали гитары, разливался серебристый смех. Казалось, люди не знали усталости, но вот отделились девушка с юношей, за ними еще одна пара, и постепенно, человек за человеком, танцевать осталась лишь одна.

Многие хотели составить ей пару, но не решались – мир был ей мужем, а ветер – братом. Сама ночь благоволила своей дочери, а травы склоняли голову. Не родилось еще ни одной женщины, равной дикой красавице. Пусть ноги той так и не узнают мягкость ковров, тело не сокроют шелка, а руки не прикоснутся к дорогим украшениям – она будет счастлива. Пусть кожа погрубеет раньше времени, расцветут морщины на молодом лице, а спина согнется – она будет красива. И девушка танцевала.

Бились в воздухе темные кудри, ступни отбивали ритм, и сверкал огонь во взгляде. Хлопали сильные ладони, дребезжали гитары, и сплеталась песня. Жизнь стремилась вперед.

Рассветало. Солнце посылало первые лучи, тухли, извиваясь, пытаясь дать миру хоть еще один язычок пламени, костры, укладывались спать звезды. Люди запрягали лошадей, прятались в фургоны. Их время прошло. Теперь они снова изгои, которым нет места на чужой земле. Больше они не могли есть те дары, что она приносила не им, пить ту воду, что текла не для них, вдыхать аромат цветов, что цвели совсем для других. И люди уезжали, оставляя неродные просторы, чтобы когда-нибудь найти то место, где дома не буду запираться. А пока их ждала дорога и весь мир, то распахивающий, то закрывающий двери.

Красавица спала. Впереди ждала жизнь.

Дама Червей

Звенел ветерок, скользя рядом с кокетливо отодвинутой маской, неслась вперед гондола и робкая песнь юноши, пытающаяся смягчить сердце красавицы. Любовь, растворенная в воздухе, кружила головы и бередила души. Девушка улыбалась обнадеживающе, но смотрела не на спутника, а в синюю, подернутую дымкой даль, будто нарисованную в книге о странствиях. Били колокола, и казалось, что небо поменялось местами с морем. А они плыли – или летели? – посредине, оторванные от всего, что удерживало раньше.

Менялось время, менялась и она. Ей хотелось петь так, чтобы легкие горели от боли, смеяться так, чтобы сорвать голос, танцевать так, чтобы больше уже никогда не встать. Город любви похитил ее навсегда, а коварные маски закружили в лабиринте из грез. Что ж, если все это сон – она не проснется.

Покачивалась гондола, твердый камень мостовой казался злым. Пышные юбки шелестели, путали ноги, не давали идти, но рядом был он. Ей хотелось спросить, почему же мир не такой мягкий, податливый, но видела, что и ее спутник тоже не знает. Им двоим, спустившимся с небес, приходилось трудно. Внутри возникала дрожь, пробегающая по всему телу, застывающая на кончиках пальцев и побледневших губах. И все это в то время, как остальные ликуют! Почему же ее сердце замерло со стоном, так невовремя?

Нет, она была счастлива! И каблуки отбили танец радости на старых камнях, а пышная копна непослушных волос вырвалась на свободу, сбросив опротивевшую шляпку. Мир вновь взорвался цветными искрами, яркими, жалюще-злыми. Реальность чуть не померкла, сменившись серовато-черными оттенками. Девушке казалось, что никто, никто во всем огромном городе, не понимал ее, что все их чувства – так и не взлетевшие бабочки. Нераскрытые, скукоженные. А ее сердце распахнулось навстречу всему земному шару, принимая и сохраняя.

Ей приходилось сдерживать свои порывы, хотя из спины будто росли крылья, так и требующие скорости, ветра и свободы. Ах, как глупы подружки, говорящие, что сегодня она ее лишится. Ничего не понимали, завистливые мегеры. Она останется свободна. Она останется любима. Она останется счастлива.

И она останется той же хохотушкой, которой была всегда. Не исчезнет любовь из сердца, не потускнеет огонь, горящий в глазах. И песня, что поется ей, только ей, никогда не закончится. Эта волшебная мелодия продолжится и всю церемонию, и всю их супружескую жизнь. А это волнение, захватившее сердце – ерунда. Но как же трудно убедить себя в этом!

Били колокола, звенел смех, девушка рассматривала мир сквозь узкие прорези маски. И весь ее мир сузился до маленького черного пятна, вонзившегося в ее душу. В голове сталкивались вопросы, нехорошие, истекающие грязью. Будут ли ее отношения всегда такими же легкими, радостными? Ведь ее будущий супруг обещал носить на руках. Да черт с ними, руками! Лишь бы любил, всегда, как сейчас! иначе она не выдержит?

Действительно ли рады ей его родители? Вдруг все это – ложь? Девушка же никогда не умела достойно постоять за себя. Вдруг ее жизнь превратится в ад? Любимые дети, которые, несомненно, у нее буду, станут противны. Дом, некогда яркий и праздничный, превратится в тюрьму. И правы окажутся подруги, и не примут родные. Вдруг она сама себе станет не нужна?

А маска, противно-холодная, изящная до ненависти, улыбалась. Ей, пустоголовой красотке, были неведомы тяжелые мысли, так одолевающие девушку. Нет, не хотела та окрашивать самый радостный день в мрачные тона. Но буря в душе, когда печаль спорила с любовью, переворачивала все с ног на голову. Девушке хотелось плакать, а от счастья или горя – и сама не знала.

Город жил своей жизнью. Мимо проходили люди, не знающие, что за демоны терзают прекрасную невесту. И ей хотелось крикнуть, чтобы весь мир обратил на нее свое внимание. Крикнуть, чтобы поверить: она не одна. Крикнуть, чтобы ей подарили… любовь? Которой и так было в избытке. В ней. И в нем.

И сразу она смогла вздохнуть. Полной грудью, наслаждаясь каждой секундой нехитрого действия. Верный спутник заботливо держал за руку, нежно-щемяще, тепло. Успокоилась душа, прекратив метаться в хрупком теле. Мир залило светом. Все встало на свои места.

Приветливо распахнулись двери собора. Невинно-белоснежная фата дрогнула на ветру. Заплакали некоторые подружки и мама. А в ее душе наконец-то воцарился мир.

На мостовую упала и разбилась маска. Перед девушкой открывались все двери.

Дама Бубен

Пряный запах проникал во все уголки дворца, оседал на телах все еще спящих людей. Тяжелый застойный воздух давил, солнце, чувствовавшее себя полноправным хозяином на небосводе, проникало сквозь окна, раскрашивая комнаты яркими красками. Иногда солнечные зайчики начинали прыгать по лицам, выхватывая из сонного полумрака нахмуренные брови, алые губы, прищуренные глаза. Люди ворчали, утыкаясь в подушки, стремясь отвоевать у дня еще несколько мгновений.

Немолодая, но все еще красивая женщина неспешно потянулась и села на сбившейся постели. Капля пота скользнула между грудей, прочертила дорожку по животу. Золотистые волосы прильнули к спине, тонкие руки потянулись к стоящему рядом блюду с виноградом. От неосторожного движения упал кубок с остатками вина, и на полу расплылось маленькое озеро. Женщина наморщила носик, отдернула ногу с маленькими пальчиками от пятна. Золотые браслеты на щиколотках мелодично звякнули, возвещая о начале нового дня.

Город кипел жизнью. Крики зазывал, острый привкус воздуха, струящиеся ткани взрывали разноцветьем остатки прохладной и темной ночи. Сочные зеленые листья покачивались в такт волшебной музыке флейт, журчала вода фонтана. С балкона, на котором устроилась женщина, были видны даже корабли, вплетающие в синеву неба белые паруса. С берега на плавучие дома и обратно перетаскивали товары. Край процветал.

Большой попугай взмахнул было крыльями, но тут же успокоился, отвлекшись на инжир. Женщина поудобнее устроилась на подушках, положив руку на растущий животик, так радующий ее повелителя. Набежавший ветерок игриво пробежал по покрывающему голову платку, взметнул его края и засверкавшие на солнце локоны, столкнул браслеты. Попугай вновь встрепенулся, нахохлился и спрятал голову под крыло.

Женщина пошевелила пальцами и прикрыла глаза – она становилась неповоротливой и медлительной, уже не могла развлекать своего мужчину танцами и чувствовала от этого легкую грусть. Однако он все еще называл ее прекрасной, ведь что может быть красивее радости материнства? Радости слышать биение маленького сердечка, чувствовать хрупкую жизнь? Будто все ее существование вдруг кто-то раскрасил яркими красками, открыл и в то же время сузил весь мир. Она впервые в полной мере почувствовала, что живет на свете не просто так.

Женщина всегда, еще с детства, хотела иметь крепкую семью и детей. Пусть и перевернувшись, ее желание исполнилось – она оказалась готова принимать присутствие других обольстительных красавиц рядом с повелителем, лишь бы тот по-прежнему смотрел на нее с той непередаваемой лаской и заботой, на которую не был способен ни один другой мужчина. И делал то, что она бы никому ни за что не позволила. А ведь когда-то в прелестную детскую головку такие мысли и не заглянули бы. Когда-то – в далекой стране, где она была свободна. Когда-то – в далекой стране, где она была несчастна. Даже попугай не улетал, сколько раз забывали закрывать его золоченую клетку.

Служанки рядом суетились, желая угодить любимой жене хозяина. Затихала флейта, все сильнее жарило солнце. Скоро многие люди скроются в спасительной тени, закроют глаза, чтобы через несколько часов с новыми силами продолжать жить. Погрузится и дворец в звенящую, ласкающую тело, тишину. Опустеют коридоры, стихнет бормотание молитв, лишь вольный ветер будет играть, ожидая, когда к нему присоединятся джинны.

Будет дремать и она, обласканная солнцем, журчанием флейты и сердцебиением ребеночка. А вечером, свежая, пряная и острая, прижавшись к боку повелителя, позволит себе немножко поревновать. И может быть, случайно забыв запреты вечно ворчащего врача, так любящего потрясать руками, умоляя добавить ума этой неверной, попытается станцевать. Пусть поворчит алмаз ее сердца, она улыбнется – и все будет хорошо. Обязательно будет. И пусть не волнуется врач, не тревожит повелителя. Пусть не перешептываются завистницы и вертлявые служанки. Пусть кусает локти коварный Шайтан – все будет. И сейчас и потом.

А пока женщина ела инжир, капризно морща носик, и гладила живот. Маленькая жизнь внутри радостно откликалась самому родному человеку. Она, еще такая неловкая, беззащитная и доверчивая, обязательно увидит этот мир. Мама обещала.

Перед ней простирался новый путь.

Дама Крести

Тяжелый темный балдахин огораживал ее от всего мира: каменных плит замка, холодного осеннего солнца, промозглого утра; погружал в блаженную тишину. Она устала. В последнее время даже от себя.

Темные одежды, отрешенно-спокойное выражение лица, слишком прямая спина – ее удел на оставшийся отрезок жизни. То, на что еще оставались силы. То, благодаря чему еще никто не посмел дерзить – как утверждали окружающие – старухе. Хотя ей всего… Сколько? После смерти мужа время будто остановилось, после гибели детей – не стало совсем. Она ощущала себя вечной, бессильной и ядовитой. Старухой. А зеркала всегда врали.

По утрам она неспешно – мучила одышка – обходила дом, окидывала суровым взглядом происходящее, и, скрывая, что не видит ничего дальше носа, выходила на солнце в тщетной попытке хоть немного согреться. Осеннее светило заставляло ежиться лишь сильней, напоминая про забытую на комоде шаль. Возвращаться за вещью казалось глупо, поэтому приходилось проклинать свою память и терпеть. А терпеть старуха умела. В первую очередь себя.

На портрете в комнате улыбалась молодая лань, а куда теперь делись ее легкость и беззаботность? Волосы поседели и поредели, вокруг губ – морщинки, а неповоротливое тело могло разве что оттолкнуть. Старуха пряталась в одежду, но не могла спрятаться от правды. Да и не особо старалась – умела принимать неприятное. Это в юности трудно понять, как же можно жить без красоты, а теперь – стоило лишь увидеть отражение. Или снова забыть в доме шаль.

Горевала ли она? Разве что о том, что так и не успела украсить платок, пока пальцы еще сжимали иглу. Теперь этим занималась одна из молоденьких служаночек, проводящая больше времени в разговорах, чем в делах. Впрочем, старуха легко делала вид, что не замечает недомытую посуду или неразвешенное белье. Ей много и не требовалось, а девчонкам и посплетничать хотелось. Наверное, они обожали свою хозяйку.

Единственное, что старуха не терпела и за что могла оттаскать за длинные косы – пыль в ее комнате. Последнее место, где она доживала, должно было сверкать чистотой. И оставаться нетронутым. Никаких новых занавесок или ковров, никаких цветов в пустующих вазах или праздничных украшений. Все было и будет так, пока не придет время. В конце концов, ей требовалось постоянство, и эта комната давала хоть маленькую, но опору. Старая, со скрипящей мебелью, покосившимися картинами и засохшим пучком травы на комоде. Такая же, как и ее хозяйка.

Старуха прожила всю жизнь в ней, каждая трещинка и черточка казалось родной. Дом порой подновлялся, сменялись лица и мода, цвета и убранство. Но этот маленький мирок, почти всеми забытый, она отдавать не собиралась. Хотелось постоянства и замедления. Жизнь неслась с бешеной скоростью, и старуха уже давно не спешила за ней. Бег – удел молодых, дышащих энергией и свободой. Она неспешно плелась в конце, с трудом разглядывая оставленные следы. И все равно не поспевала – все исчезало куда раньше, чем она добиралась.

Служанки пытались внести хоть какое-то разнообразие в ее существование, но раз за разом терпели неудачу. Старуха не обижалась – те действовали из лучших побуждений. Просто не понимали, что новое ее больше пугает, чем привлекает. Небольшая прогулка со старичком-соседом, наполовину пролитый обед и бессонница – вот они были знакомы и потому долгожданны. А новый фасон платья, открывающий плечи, поездка в город – нет, слишком непривычно. Девчонки вздыхали и отступали.

Порой, правда, закрадывались мысли поддаться на очередные уговоры, совершить что-нибудь безумное. Особенно в часы бессонницы, когда она сидела у окна, смотрела на звезды, спящие улицы города, одиноко бродивших кошек. В глазах разгорался былой огонь, тело становилось легким, ей хотелось смеяться и танцевать. Украсть коня, уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы только ветер знал, где она, пить родниковую воду и чувствовать себя вновь молодой. Забыть про закрытые одежды, позволять солнцу играть в волосах, а босым ступням приветствовать землю. Снова…

А потом старуха засыпала. Ей не снились далекие просторы, не играла флейта, обесцвечивался город. Она даже не знала, проснется ли – каждое утро становилось сюрпризом, подарком с небес.

Одно она знала точно: что бы ни случилось, впереди ждала жизнь.

Эпилог

В камине потрескивал огонь, согревая комнату и находящихся там двоих: мужчину среднего возраста, сидевшего за столом, и девочку, прыгающую вокруг. Царящий полумрак создавал волшебную атмосферу, как и развешенные везде самодельные феи. Тихо скрипело допотопное радио, и мурлыкала дремлющая в углу кошка.

– Вот непоседа, – добродушно проворчал мужчина, снимая и протирая очки.

Ясные глаза с веселыми искрами и плед, в который он частенько кутался, делали его похожим на дедушку-сказочника, любящего беззлобно поругаться на непоседливых внуков. Мужчина действительно знал много историй, порой казавшихся невероятными, но делиться ими со своей вечно юной соседкой не спешил, считая ее весьма неблагодарной слушательницей. Только изредка девчушке удавалось уговорить его поделиться секретами из прошлого.

– Эспи, ты же сама ныла, чтобы я рассказ о них, – мужчина с любовью посмотрел на стол с выложенными на него картами.

Девочка фыркнула, прыгая на одной ноге. Она слушала, правда слушала – энергия, бьющая через край, просто требовала выхода, поэтому Эспи впитывала в себя историю, попутно делая сто дел одновременно. Ярко-рыжие косы растрепались, носок на левой ноге сполз, а на локте появился новый синяк.

– Я слушала.

Девочка прошлась колесом и, радостно хихикнув, плюхнулась на стул рядом с мужчиной.

– Я очень внимательно слушала, Мастер, – повторила она, заглядывая соседу в глаза. – Но все равно не поняла, что же они такое.

– Эсперанция, ты невозможна. – Мастер вздохнул. – Они – женщина. Всего лишь – или невероятно – Женщина.