Кабыця                                              

Вам снятся…запахи? Меня они чаруют почти в каждом сновидении. И относят на конкретный островок моей жизни, с которым я накрепко связан своим собачьим обонянием.

Чем больше живу, тем чаще сладкие ароматы запечённых в золе хвостатеньких, как мышки, груш, готовых брызнуть горячим соком печёных яблок и превратившихся на жару в мармелад долек тыквы уносят меня в детство на двор бабушки Шуры. Она в очередной раз колдует у казацкой печи кабыци, а я, пятилетний малец, зачарованно слежу за причудливыми завитками дыма, уносящимися из трубы – старого закопчённого ведра без дна – в голубую летнюю небесную высь.

- Юрка, готово! – отрывает меня от мечтаний бабуля. – А ну-ка давай, выкладывай в тазик.

Это уж моя работа… С какой-то приспособленной жестянки, противня, уже стоящей на траве возле кабыци, хватаю, обжигая пальцы, за хвостики мышки-грушки и швыряю их в большой алюминиевый таз. Берём его с бабушкой за края, несём лакомство в хату. Во всегдашнем сером холщовом платье, в застиранном зелёном платке-матрёшке, с руками цвета печной золы, баба Шура кажется мне волшебницей. А как вы думаете, превратить обычные фрукты и овощи в небывалую вкуснятину – разве это не волшебство?! Я встаю на цыпочки, чтобы мой край тазика был вровень с бабушкиным и угощенье домашним не высыпалось на землю. Гордость сопричастности таинству из меня так и прёт. Ведь я и в уборке урожая участвовал: собирал под морщинистокорой, подпирающей кроной небо грушей падалицу.

Но даже всё это не шло ни в какое сравнение со священнодействием выпечки хлеба. Бабушка позволяла мне вместе с нею месить тесто. Честно говоря, месила она. А я лепил из вязкой массы солнышки, медвежат, ракеты, пистолеты и вообще ни на что не похожие фигурки. Тесто - на носу, щеках, ушах. В сердце и на душе – счастье творчества.

- Ну, ты посмотри на себя, художник! – от души смеялась бабуля, и я не сомневался в тот момент, что она тоже счастлива.

Тесто запихивали в большой глиняный горшок, макитру, где оно должно было подойти. Куда, к кому? – терялся я в догадках. Более того – оно могло убежать! Чтобы этого не произошло, меня ставили возле макитры на часы. Я добросовестно, с игрушечной двустволкой, стрелявшей пробками на лесках, не дававших им улететь далеко, на плече караулил коварный продукт. И когда он действительно вдруг вознамерился вот-вот перевалить за борта горлышка макитры, заорал на всю хату:

- Бежит!!! Стой!

Из спален ко мне в кухоньку выходили, протирая глаза, явно недовольные взрослые, дремавшие после обеда. Только бабушка улыбалась во всё своё круглое лицо, всплёскивала руками и выкладывала подошедшее тесто в горшок металлический - чугун с широким горлом.

- Ах, какой молодец! Уследил! – хвалила она меня, после чего ни папа, ни мама уже не могли высказывать в мой адрес никаких претензий.

Одна бабуля знала, какой жар в печи подходит для выпечки хлеба. Ловко насаживала на рогатый железный ухват с длинной деревянной ручкой чугун и сажала его в кабыцю. Закрывала печь, как дверцей, той же жестянкой-противнем.

Пока хлеб пёкся, мы успевали подоить Ланку, пасшуюся на убранном огороде. И опять же – доила бабушка. Моя первая и последняя попытка потянуть корову за длинный чёрный сосок закончилась полётом кубарем через ведро – так хлестнула меня Ланка хвостом по лицу, будто плетью. Больно…

Бабушка обмывала бурёнке вымя тёплой водой, вытирала его чистой тряпицей. Нежно похлопав корову по крутому боку, говоря ей какие-то ласковые слова, начинала доить.

- Цвирк! Цвирк! – бились первый тугие струи молока о дно подойника.

Краюха свежеиспечённого каравая, процеженное через марлю парное молоко в железной литровой кружке – никогда ничего вкуснее не пробовал! Молоко капает с кончика носа, потому что кружка - по ширине моего лица, молочные усы до ушей… И снова – ощущение безоговорочного счастья.

Хутор стоял на краю Красного леса, пойменного, тянувшегося широкой густой лиственной полосой от реки Кубани до Приазовских плавней. Хуторок в три десятка хат так и назывался: Краснолесский. Осенью сорок второго в него вошли немцы. Дед погиб в первые дни войны, и бабушка сама поднимала пятерых детей: Васю, Толю (моего отца), Ваню, Лёню, Нюру. В бабушкиной хате расположились офицер с денщиком. Семья ютилась в опустевшем хлеву на соломе. Корову, кур, уток и гусей оккупанты забрали и куда-то угнали сразу.

- Мамка, семка есть? – спросил однажды офицер.

Под соломой в хлеву, действительно, бабушка спрятала оклунок семечек – остаток намолоченного в августе. По сложенным на огороде в пирамиды бадыльям подсолнечника фриц догадался. Положила на железный верх кабыци жестянку, на ней семечки и поджарила.

- О, зер гут! – плевал себе под ноги шелуху довольный гитлеровец. – То есть сталинский шоколад.

В здании колхозной бригады немецкое армейское подразделение поместило штаб и комендатуру. Как-то в дождливый слякотный день марта 1943 года офицер вернулся оттуда сердитый, плюхнулся на кровать и велел не денщику, а старшему, семнадцатилетнему бабушкину сыну Василию стянуть с него грязные размокшие сапоги. Пришлось подчиниться, но мой дядя не смог сдержать чувство гнева, и сдёрнул первый сапог с такой силой, чуть ступню нацисту не оторвал, что тот взвыл.

- Швайн! – завопил он, ударив изо всей силы обутой ногой Васю в грудь. – Юнге партизан?! Хотеть в лес?

Бабушка подняла упавшего ничком на пол сына. Второй сапог осторожно со своего командира стянул денщик.

- Другой кнабе, ком цу мир! – указал пальцем на четырнадцатилетнего Толю офицер. – Взял сапоги, мыть, сушить у печка!

Толя стоял, упершись хмурым взором в ставший грязным пол хаты. Бабушка легонько подтолкнула сына. Он быстро схватил за голенища сапоги и выбежал во двор. Подцепил стоявшее у деревянного колодца-криницы ведро на крюк журавля, опустил жердь, зачерпнул. Мыл сапоги руками и без того в цыпках, а тут ещё ледяная вода в ведре… На кабыце мать недавно варила для детей пустую затируху с перетёртой корой дуба, и железный верх печи ещё был горячим. Поставил на него сапоги, вскоре от них пошёл пар.

Офицер вертел в руках чистую кожаную обувь, чувствовал тепло голенищ – гут! Быстро засунул в сапоги ноги в чёрных носках. И подскочил как ужаленный. Массивные железные набойки на подошве раскалились на кабыце так, что и через стельки, носки обожгли фрицу пятки.

- Шайзе! – завопил немец. – Весь фамилия партизан!

Выхватил из кобуры пистолет, направил его на Толю, взвёл курок… И тут обычно молчаливый денщик что-то энергично произнёс. Мать подползла на коленях к разгневанному офицеру, обхватила руками его уже остывшие сапоги, заголосила по-бабьи:

- Не нарочно он! Христом Богом молю!

Бил Толю гитлеровец бешено и рукояткой пистолета, и коваными сапогами. По чему придётся. Три дня лежал мальчик, мой будущий отец, в хлеву на соломе, не мог подняться. Но выходила его мать своими волшебными руками и словами.

А в последних числах марта из уже начавшего робко зеленеть леса неожиданно для оккупантов вышла дивизия Красной Армии. Меньше суток шёл бой за хутор. Немцы отступили. Всего пара хат осталась целая. Саманные да турлучные жилища превратились в бесформенные груды хлама. Спасались от пуль и снарядов местные жители в погребах и вырытых в огородах землянках. Там и жили первое время после освобождения. Потом, благо лес рядом, делали шалаши. И только когда летом сорок пятого стали возвращаться на хутор мужики (не все ушедшие на фронт, конечно), начали потихонечку отстраиваться.

На подворье бабушки Шуры чудом уцелела только кабыця. С неё и началось возрождение семьи, да и, пожалуй, всего хутора – семьи большой. Когда над руинами поднимался из ведра-трубы в снова мирное небо весёлый дымок, в сердцах хуторян крепла надежда: выдюжим, заживём! Бог весть когда сложена эта кабыця из битого да пережжённого кирпича, обмазанного глиной, а стоит, трудится, кормит.

Сохранила уличная печь и тайну пропажи свидетельств о рождении детей бабы Шуры. Когда хутор заняли наши и начали переписывать оставшееся население, мать сожгла в кабыце эти и другие документы. Ведь на них в немецкой комендатуре оккупанты, тоже проводившие учёт местных жителей, проставили штампы с чёрным нацистским орлом, держащим в когтях дубовый венок со свастикой в центре. Боялась репрессий уже от своих. Взрослым восстанавливали удостоверения личности (паспорта крестьянам не полагались) по сохранившимся в колхозной бригаде ведомостям трудодней. Старикам – с их слов. Свидетельства о рождении детей – со слов родителей. Василий опередил мать, сам пошёл в штаб дивизии, попросился на фронт, приписал себе годок - назвался восемнадцатилетним. Капитан, занимавшийся переписью мужчин всех возрастов, недоверчиво оглядел щуплого бледного пацана с ног до головы, хмыкнул в прокуренные ржавые усища и гаркнул, строго, по-военному:

- Домой! Шагом арш!

Вася упрямо наклонил голову и выложил последний аргумент:

- У меня отец в июне сорок первого за Кубанью погиб…

Домой прилетел радостный:

- Мама, я – красноармеец! Буду бить фашистов!

Слезами обливалась, но не отговаривала. Дядя Вася ушёл с наступающей дивизией в сторону Крыма. Присылал письма с разных фронтов. А за месяц до победы, в апреле сорок пятого, пропал без вести при штурме самой укреплённой германской крепости Кёнигсберга. Может, у него и нет могилы, даже братской – до сих пор не можем найти, ни один архив не помог. Но его душа с нами – в боевых наградах, письмах-треугольниках.

Отстраивался хутор долго. Двенадцатилетним, с белой как сметана головой мальчишкой я застал одну из таких строек. В первую очередь клали кабыци-кормилицы. Потом брались за хату. На подворье к застройщику собирался весь хутор. Работали и стар и млад. Нам, пацанам, доверяли месить саман. Гордо восседая на предоставленных колхозом лошадях, без сёдел, мы пускали их по месиву из глины, песка, воды и соломы. Конские копыта сбивали всё это в однородную массу. Из готового замеса мужики формировали прямоугольные блоки, как большие кирпичи, выкладывали их в один слой на просушку. Нет теплее и суше дома, чем саманная хата!

Бабы кухарили на кабыцях, сносили еду на общий длинный неструганный дощатый стол с лавками по обеим сторонам. Старуха Мазанчиха ставила три-пять бутылок-четвертей чистой как слеза самогонки. Такие бутыли вмещали четверть ведра жидкости, чуть больше трёх литров. Длинные горлышки затыкали очищенными от зерна кукурузными початками. Перегоняла самогонку Мазанчиха дважды: через кизяк, сухую коровью «лепёшку», а затем сквозь известь. Мужики, знатоки дела, самогон нахваливали. Хмелели от него быстро. Тогда грек дядя Саня растягивал свою видавшую виды гармошку и, делая ногами коленца, подкатывал к повзрослевшей, девке в самом соку, Нюре, дочери бабы Шуры:

- А с твоей фигурою

Носить бы черно-бурую!

Нюрка срывала с шеи косынку и, размахивая ею, приплясывала, вторила:

- Ну и что, что я с фигурою?!

Не считай меня ты дурою!

Через полгода дядя Саня и моя тётушка Нюра поженились.

Часто под очередную хуторскую стройку кто-нибудь подваливал кабанчика на мясо, колбасы и сало. Забивать животное просили всегда Чёрного Деда. Лучше него это не делал никто. Говорили, его прабабкой была привезённая казаком из какого-то аула черкешенка. Жутко смуглый, черноглазый, с волосами как смоль, с всегда дымящей самокруткой в уголке губ, он одним ударом длинным тонким ножом точно в сердце прекращал душераздирающий визг поваленного на землю и всё понявшего хряка. Достав из широкого кармана фуфайки пол-литровую оловянную кружку, Чёрный Дед подставлял её под тугую струю крови из раны кабана, наполнял и тут же выпивал залпом. Мы, дети, да и кое-кто из взрослых, боялись Чёрного Деда, обходили его десятой стороной.

Однако жалость к бедной хрюшке очень скоро улетучивалась, потому что пацанам и девчонкам разрешалось восседать и «гарцевать» на укрытой одеялами и клеёнками туше, томящейся до нужной кондиции. Сало, мясная, ливерная и кровяная колбасы с чесночком, колбик (начинённый желудок) - хуторские деликатесы, каких ни в каком магазине не купишь! Сало, пахнущее дымком, можно было мазать на хлеб как масло. Потому что шмолили, то есть смолили, опаливали кабанчика пучками горящей соломы, и на щкуре не было ни трещин, ни волдырей. Когда со временем перешли на паяльные лампы, сало стало вонять керосином, бензином, газом. Мастера, работавшие пучками горящей соломы, вымерли…

Но вот замес готов. Для нас, пацанов на лошадях, начиналось самое интересное, незабываемое.

Несётся рысью на грязных по брюхо конях и кобылах ватага мальчишек. Вон и моя сметаннобелая голова. Ветер приглаживает своевольные вихры. Репаными пятками бью по бокам скакуна, подбадриваю. Переваливаем дамбу Кубани и оказываемся на песчаной косе. Шагом направляем лошадей на мелководье. Гнедой колхозный работяга подо мной наклонил голову, жадно пьёт, время от время громко отфыркиваясь. Сползаем с лошадей в воду, моем их руками, пучками травы, молодыми мягкими ветками серебристого тополя, что привольно растёт по берегу. И в который раз – такое же полноводное, как родная река, счастье. Счастье настоящее.

В середине семидесятых хутор признали неперспективным. Мнением самих хуторян на этот счёт, разумеется, никто не поинтересовался. Мелкие колхозы слили в один большой совхоз – укрупнение. Отгрохали над дорогой в райцентр центральную усадьбу городского типа, с коттеджами, двухэтажными многоквартирными домами. За снесённые хаты жителям Краснолесского давали денежную компенсацию, жильё на этаже.

Слава богу, бабушка Шура до этого крушения всего и вся не дожила. В день своего столетнего юбилея пекла на праздничный стол караваи. Последний чугунок вытаскивала из топки кабыци, стала медленно оседать. Но не упустила ухвата из рук, аккуратно опустила. Так её и обнаружили: лежит на траве как на постели рядом с кабыцей. Лучшей смерти крестьянке и не желать.

Не всегда получается, но на Радоницу я стараюсь попасть сюда. От хутора остался под лесом полузабытый погост. Многие поколения хуторян покоятся здесь под раскидистыми акациями, тополями, дубами. Лежат там и мои прадед с прабабкой, в сердце хранимая бабушка Шура -  Александра Ивановна. А посреди большого поля, омываемого волнами ядрёной пшеницы, памятником всем краснолессцам на холмике возвышается… бабушкина кабыця. Ну не поднялся на неё плуг хуторянина-тракториста, перепахивавшего место, где жила, горевала, радовалась, растила детей, провожала на фронт воинов, получала похоронки, влюблялась, очаровывалась и разочаровывалась, справляла свадьбы и поминки его семья – хутор!

Стою на краю священного поля, машу рукой своему белоголовому детству, которое навсегда прописалось здесь. Над кладбищем кружит в звонком майском небе стая горлиц. То души земляков и с высоты птичьего полёта не видят родного хутора. Вот одна из горлиц подлетает к одинокой кабыце, садится на поржавевшее ведро-трубу. То ли весеннее марево в уже очень тёплом воздухе, то ли действительной вьётся над печкой дымок… Явственно ощущаю кисло-сладкий аромат бабушкиного алычового узвара. Или то пахнут цветы белой акации, которые мы в детстве называли кашкой и с наслаждением ели? Призывно заворковала птица на кабыце:

- Юрка, а ну давай подсобляй!

- Сейчас, бабуля, я мигом!