Стена, увитая плющом

Люди забыли дорогу в этот дом.

Люди забывают всё, о чём неудобно, хлопотно или страшно помнить. Это играло на руку тому, кто здесь жил. Жил веками, скрываясь за обветшавшим фасадом, почти целиком оплетённым плющом. По осени листья плюща приобретали багровый оттенок, а в поредевшей траве просматривалась едва заметная тропка, которая некогда была дорожкой, ведущей к входной двери.

Но тот, кому взбрела бы в голову идея пройтись по дорожке до дома, не увидел бы входа. Он лишь упёрся бы взглядом в роскошные занавеси плюща и, и разочарованный, зашагал бы прочь.

Хозяин дома не знал об этих визитах. Они его не касались. Тот, кто приходил именно к нему, приходил с намерением. Впрочем, такого не случалось уже давно.

Как давно? Видимо, он был слишком стар. Когда-то он вёл дневник, потом это занятие показалось ему бессмысленным. Сейчас перед ним лежала лишь книга – древняя рукопись, найденная на пыльном чердаке в тот год, когда он здесь поселился. Видно, тут жили до него – возможно, уважаемые и учёные люди. Ни уважение, и учёность для нынешнего хозяина дома роли не играли. Всё было прах и тлен, на его вкус.

Он уже не помнил, когда в последний раз ел. Впрочем, это никогда не являлось проблемой.

Сгорбившись и положив перед собой длинные, похожие на узловатые ветви руки, он пытался разобрать текст на странице при свете чадящей свечи.

«В обществе единственным утешением для мыслящего существа порой являются творчество и духовность», – прочёл он и уставился на пламя. Даже такой, довольно слабый, свет резал ему глаза, но совсем отвыкать от него было нельзя. Не время.

Творчество… допустим: это ведь довольно широкое понятие. Но как можно говорить о духовности у твари, потакающей своим животным порывам?! К сожалению, никто из людей, которых он встретил, не дал нужного ответа. А бывало, и побеседовать не удавалось.

Они ведь не приходили к нему сами…

Но сегодня кто-то пришёл… сам. Внезапно хозяин дома услышал звук тихих шагов, настолько тихих, что ощущал их лишь кожей.

Способность бывалого хищника.

Потом дверь издала тонкий протяжный скрип, приоткрываясь, и с притолоки посыпался мусор и сосновые иглы, упало осиное гнездо с мёртвыми жильцами… как любопытно! Гость, похоже, знал, что на стук в дверь в этом доме обычно не откликаются – откуда бы? Хозяин медленно отодвинул книгу, чувствуя, как пробуждаются в нём необычайное чувство, имя которому он прочно забыл.

Наконец он – она! – вошла, точнее, лишь ступила на порог, оставив дверь открытой.

С минуту они молча рассматривали друг друга. Хозяин дома сидел, не двигаясь, понимая, что, если у этой женщины хватило храбрости прийти сюда, вряд ли сейчас она сбежит от его вида. Сам он уже успел разглядеть всё, что нужно: высокую статную фигуру гостьи, большие ясные глаза, сухие губы. Даже её кожу – огрубевшую на руках и тронутую первой сеточкой морщин – на лице. Гостья медленно стянула с головы платок, прикрывавший длинные косы, и обвела комнату немного растерянным взором.

Обычно люди, которых он встречал, полностью состояли из страха. Иногда в них, правда, попадалась капелька ярости – как приятная приправа. Но, когда год за годом потребляешь только чужой страх, вкус перестаёт ощущаться. Словно песок жуёшь.

В этой страха не было. Она была до самых краёв наполнена горечью – горечью отчаяния, уже начинающего застывать под холодом равнодушия.

Хозяин понимал: она не знает, как начать разговор. Его взгляд невольно метнулся к темному углу между шкафом и столом, за которым он сидел. Угол его тревожил, тревожило то, что в углу было, а женщину, стоит ей туда заглянуть, это, пожалуй, заставить убежать прочь… а такого нельзя допустить: она ведь пришла к нему сама! Потому он решил помочь ей и начал:

– Давненько никто из вас не приходил ко мне с просьбой. Вы почти забыли меня, люди…

Она вздрогнула, но не от звука его голоса, который определённо не был приятен человеческому слуху. Она задрожала от некоей мысли, внезапно пришедшей в голову, и покрепче уцепилась за дверь.

– Зачем тебе свеча? – прошептала она, будто опасалась: стоит ей повысить голос, и этот дом обрушится ей на голову. – Ведь ты не любишь света и прекрасно видишь во тьме, разве нет?

Он удивился: откуда бы её знать?

– Тебе бывает одиноко?

Чувство одиночества – вот оно! Он вспомнил о нём, едва увидев свою гостью, а теперь вспомнил и название.

– Так бывает тебе одиноко? – переспросил он. – Вижу, что бывает. И что ты тогда делаешь?

– Ну конечно. Зажигаю свечу… – она улыбнулась. – Я не подумала… прости.

– Тебе не за что извиняться. Да, свет причиняет мне боль. Но заставляет чувствовать себя живым. Почему бы тебе не войти?

Она было заколебалась, но тут же решительно шагнула вперёд. Как будто сама втолкнула себя в логово чудовища. Отлично, полдела сделано.

– Присядь, – произнёс он. – Говори же: зачем пришла?

– Господин… У меня есть сын.

– У многих людей есть дети. Надеюсь, ты не думаешь, что это твоя особая заслуга?

Гостья мотнула головой, её легкий вздох прошелестел в тиши. Очень лёгкий – но пламя свечи заколебалось.

– Что дальше? Говори же!

– Я не знаю, как… он… был единственным близким человеком. А теперь словно умер… для меня. У него есть женщина, и он смотрит на неё, как раньше смотрел на меня. А от меня он отвернулся и презирает.

– И это всё?

– Нет. Конечно, нет. Я очень больна.

– Ещё бы. Ты переполнена горечью.

А она не робкого десятка, хотя кто знает… Отчаянье – интересная штука. Причина всегда одна и та же. Человек цепляется за что-то, а потом не может удержать. Больно и маетно. Не лучше ли жить как он – забирать и отдавать? Забирать чужую жизнь, но отдавать – свободу. Свобода бесценна.

Не мигая, он смотрел на неё, а она продолжала говорить. Он слушал её, слушал банальную житейскую историю, каких хватает. Мир стал цивилизованнее, но ещё не был постелью из роз, тем местом, где особа благородная по рождению и невинная в помыслах не была бы обманута, а затем брошена – и так она пала в глазах всего мира. Она растила сына одна, под постоянным прицелом косых взглядов. Сначала пряталась от позора, а потом бралась за любую работу, получала свои гроши и ходила в магазин затемно, чтоб не встречаться с соседями. Кормила сына, одевала и учила, а, когда подрос – лечила синяки и объясняла: всё не так, люди на самом деле не злые, просто не сложилось...

Нет, женщина, всё так: в этом городе не любят одиночек, не любят тех, кто выделяется, этим городом правит толпа, переполненная страхом. Все эти годы он отщипывал от этой толпы по кусочку, кому, как ни ему, знать…

Теперь сын вырос и случилось чудо: общество, которое отвергало её, приняло его.

«Ей бы радоваться, – подумал хозяин, – но откуда тут взяться радости». Можно, конечно, винить эту женщину за слабость и себялюбие. Но как же это, наверное, больно – лишиться поддержки единственного близкого существа.

Так бывает. Не её вина, что сына полюбила девушка из знатной семьи, и её родители были не против, а может, она настояла. И он, преисполненный благодарности, стал отдаляться от матери, то ли стыдясь её, то ли боясь, как бы она не помешала его счастью…

На этом месте гостья вдруг перестала говорить, увидев, как зловеще блеснули глаза хозяина.

– Нет-нет! – испуганно воскликнула она. – Я пришла совсем не за этим, не думай. Я хочу, чтобы ты забрал меня! Меня, не её!

Вслед за этим она лихорадочно забормотала, захлёбываясь словами, которые вырывались из её рта в такой спешке, будто стремились опрокинуть друг друга:

– Мне всё равно не жить. Так уж лучше, чтоб поскорее. Не хочу тяготить его совесть этим выбором.

– И ты решила снять с себя ответственность. А заодно отравить меня! Твоя душа и твоя кровь испорчены, осквернены чёрной желчью и злобой. Неудивительно, что даже твой собственный ребёнок тебя отвергает!

Произнося это, хозяин знал, что говорит неправду. Люди – слишком сложные существа, каждый по отдельности. Будь они проще… всё было бы проще. Вот в толпе – другое дело.

Но он хотел вызвать её гнев. Однако женщина не дрогнула. Значит, и этот этап она проходила.

– Зачем ты пришла на самом деле? – устало проговорил он. – Тебя подослали, чтоб убить меня? Отвечай: как ты можешь меня помнить, если все остальные забыли?!

– Я помню, – медленно, с расстановкой произнесла гостья. – Помню… потому что ты мне должен.

В ту же секунду он вспомнил… нет, не её! Их… других.

Вспомнил, как в ту ночь луна восходила над городом: над башнями старого квартала, над бетонными коробками новостроек, дорогами, автостоянками, парками... Только такая, полная луна рождала тень от его фигуры, тень, которая становилась порталом во тьму. Как он резво нёсся вперёд, словно тёмное лезвие, вспарывающее ткань ночного мрака. Он спешил к своим жертвам, как спешит муза к писателю, который способен оправдать её ожидания.

Городской парк был огромен, почти как лес. И в нём нередко пропадали люди. Их исчезновения списывали на действия местных банд, но парк был слишком обширен для того, чтобы проводить масштабную облаву, как не раз предлагалось. Сами бандиты могли бы кое-что порассказать… но их ещё следовало отыскать. Однако о местах, куда они сгинули, не ведал человеческий разум. И человечья рука не дотянулась бы к ним.

Впрочем, были те, кого страшные истории о пропавших не пугали – те, кто словно ходил по другому парку – да и по другой земле, раз уж на то пошло.

Эти влюблённые вечно путали ему карты. Негоже ведь забирать души, стоящие у врат блаженства. В ту ночь одна парочка застыла на мостике через ручей – юноша и девушка, разодетые в праздничные одежды. Стоящие в лунных лучах, они так и просились на волшебную картину в стиле «фэнтези-арт». А попали в ад.

Он помнил, как схватил юношу и затянул в свою тень, и тьма растворила тело влюблённого – кожу, мышцы, сосуды… всё. И то, как он обратился к застывшей в ужасе девушке и сказал: «Я буду тебе должен».

Сколько же времени успело утечь?

– Это ведь была не ты? – спросил он. –Тебя я не помню.

– Моя прабабка. Она рассказала мне про тебя и упомянула, как тебя найти. Я долго не могла поверить, что здесь кто-то живёт, что здесь вообще есть жилище, а не просто разрушенная стена, увитая плющом. Но совсем недавно что-то словно потянуло меня сюда.

Хозяин кивнул и поднялся. Он прошёл к небольшому шкафу, стараясь встать так, чтобы полы его широкого балахона закрыли угол между шкафом и столом. Какое-то время он переставлял склянки на полках, не вчитываясь в написанное на этикетках, хотя зрение ночного существа без труда распознавало каждую букву, каждый завиток аккуратного почерка. Пусть эта сторона его ремесла теперь оказалась почти забыта, но пальцы помнили каждый флакон, а нос безошибочно распознавал ароматы, отделяя их от запаха пыли и старого дерева.

– Возьми, – проговорил он, протягивая гостье флакон из тёмного стекла. – Держи подальше от света. Выпивай по три капли с водой на закате в течение месяца. Да не забудь произнести слова, написанные на бирке – это древняя формула, не пытайся проникнуть в её суть, она работает лишь при девственном сознании.

Она поднялась со стула, в глазах немой вопрос. Какой же голодный у неё взгляд!

– Господин, я не понимаю… ты хочешь меня исцелить?

– Что непонятного? В своём нынешнем состоянии ты несъедобна и бесполезна для меня. Либо ты выздоровеешь и – и тогда я тебя съем, либо не выздоровеешь и умрёшь.

Не сводя с него глаз, гостья спрятала флакон в карман юбки и низко, до земли, поклонилась. Хозяин заметил, что, перед тем как уйти, она бросила долгий взгляд в тёмный угол. Это его не удивило. Сколько ни прячь скелеты по шкафам и тьму по углам, их всё равно увидят. Люди с особым, таким, как у него, зрением. Только у них это зрение внутри.

Хозяин знал, что она больше не вернётся. В конце концов, долги надо отдавать.

Но она вернулась. Ровно через месяц, день в день. Весь этот месяц он не выходил из дома и никого не ел. Толпа, живущая в страхе, не поредела, а лишь увеличилась: люди плодятся быстро, а вместе и ними множится убогая человеческая сущность. Но теперь ему не было до этого дела: он ослабел. Иногда ему казалось, что женщина всё же отравила его, хотя не коснулась и пальцем. Его больше не тянуло на человечину.

Гостья рассказала, что избранница сына ждёт ребёнка, и теперь она снова им нужна. Болезнь отступила, и женщина сияла, вместе с ней в его логово будто ворвался день – тёплый, терпкий, весенний.

– Разве я не отдал тебе долг? – спросил он, а про себя подумал: «Зачем же ты пришла?»

– Нет. Я просила у тебя свободы, а ты вернул мне душу. Это стоит дороже.

– Чего же ты хочешь?

– А чего хочешь ты?

Хозяин промолчал, но в этом молчании она прочла ответ.

– Нет, – сказала она. – Я могу сделать больше. Я могу тебя проводить. Пойдём.

Он принял её протянутую руку. Опираясь на свою попутчицу, хозяин дома вышел на порог. Впрочем, хозяином он больше не был. Дом за его спиной восстанавливал очертанья стены, за которой начинался пустырь. Он становился местом, в которое некому возвращаться, пока его бывший жилец вспоминал, как пахнет день.

– Вместе всегда легче, – произнесла женщина, – так я говорила сыну. Сначала я опираюсь на него, потом он – на меня. Мы же друг для друга!

Тень от стены ложилась на дорожку, которая когда-то вела к входной двери. Голос женщины звучал совсем рядом, вопрошая, отчего он не шагнёт дальше, за границу тени, ведь он хочет этого… Он вспомнил, как, придя к нему впервые, она тоже остановилась на пороге, а потом словно втолкнула себя в берлогу чудовища.

И вдруг почувствовал сильный толчок в плечо.

Он упал в объятья света. Свет крушил его демоническую оболочку: резал вылезшие когти, ломал проклюнувшиеся крылья, сдирал кожу и кромсал плоть... но до чего же это было прекрасно – жить…

…Как ни было милосердно раннее солнце, оно его сожгло.

А то, что не смогло сгореть, очень редко вспоминало старый дом, шкаф со склянками и премудрую книгу. Слишком далеко оно улетело, в иные сферы, иные миры, иные вибрации Вселенной. А женщина вернулась туда, где её ждали – к своей семье и к своей жизни.

И она-то всё помнила – за двоих.