Списанный

Он просидел в полутёмном ангаре восемьсот два дня, отсчитывая солнечные пятна на полу. С того момента, когда его в толпе списанных вывели из трюма пузатого корабля и загнали в портовый ангар, сменилось множество соседей, лиц которых он не различал. Они отрешённо слонялись по земляному полу от стены к решетчатой ограде, от угла к углу, но чаще безучастно стояли на месте, ожидая команды к кормёжке – пронзительно-резкий стук металлических вёдер по прутьям.

Слепящий свет на мгновение дезориентировал. Он же означал приход возможных хозяев. Всех сгоняли к стене и строили в шеренгу по одному. Получить в распоряжение списанного мог любой гражданский. Постепенно строй становился короче, до тех пор, пока двести или триста списанных из резерва не загоняли с прибывшего корабля в ангар. К восемьсот второму дню не осталось никого, кроме него.

Война пожрала плодородные земли, и фермеры выжимали скудный урожай из камней и глины, пропитанных кровью и порохом. Растили жилистых кур и тощих свиней. Живность крупнее барана, коровы и лошади, издохли давным-давно от голода и на полях сражений в войне, пылающей больше пяти столетий.

Послушных и безропотных солдат создали в военных лабораториях. После многолетних извращённых экспериментов с обеих сторон они встали строем перед уставшими мужчинами – големы из плоти и крови. Они походили друг на друга, как дети одного отца: плоские лица без следов эмоций, бесцветные редкие волосы, крепкое, крупное тело, обтёсанное десятилетием непрекращающихся сражений. Шрамы, отсутствующие носы, уши, один или оба глаза, уродливые культи с розовым свежим концом – увечных списывали и отсылали в тыл. У него ниже шеи и широченного разворота надплечия ничего не было. Мастер своего дела, медик-хирург, обслуживающий десантный полк, холодным длинным ножом отсёк то, что осталось от его рук: обернутые в опалённые ленты кожи два куска почерневшей плоти с осколками и костей.

Он стоял в трёх шагах от дальнего угла и разглядывал стену, испещрённую царапинами от ногтей. Он не ждал хозяина, знал, что не годится ни на службу, ни для работы.

– Вот, Анжи. – Голос хозяина Ившана. – Повернись.

Приказ хлопнул по плечу – и он развернулся: резко и четко, как умел. В водопаде солнечного света стояли двое – хромой и кособокий хозяин Ившан, который сам водил в хлев гостей, и крепкая, невысокая женщина.

– Один?! – резко выпалила она и скривила губы.

– Один. Фронт отошёл далеко. Списанных определяют в пострадавшие районы, а нам ждать не приходится.

Женщина выругалась, сочно и грязно.

– И что в нем? Почему списали?

– А вы не видите? – хмыкнул хозяин, махнув рукой. – Но, несмотря на увечье, он всё ещё способен тащить воз или плуг. И груз на спине. Лет пять прослужит.

– Всего? – Её голос походил на щелчки кнута, резкие, звонкие. – Я думала, они живут тридцать лет и выбывают на третьем десятке.

– Всё правильно, Анжи, – масляным тоном согласился хозяин. – Этому повезло продержаться дольше.

– Я всё же думаю… – она отвернулась.

Ившан поймал её за локоть и зашептал на ухо:

– Не думай, Анжи. Навряд ли что-то изменится. Или этот, или ждать нашего поражения, чтобы территории снова отобрали, а фронт подошёл поближе.

Женщина молчала. Она подошла к ограде и вцепилась в металлические жерди пальцами. Хозяин Ившан ковырял в ухе толстым пальцем и не торопил.

– Ну, хорошо, – наконец процедила женщина сквозь зубы. – Но когда придёт новая партия, ты сообщишь мне в первую очередь.

– Всенепременно, Анжи. Для тебя всегда исключительно лучшее! Вот пульт.

Он вложил в руку женщины коробочку чёрного дерева – знак обладания списанным.

– Переночуешь у меня или в гостинице? – произнес он вкрадчиво, приобняв женщину.

Она зычно хохотнула и спрятала пульт в карман.

– Пошли.

Он безошибочно знал, когда команда предназначалась ему, улавливал все аспекты голоса, тон и высоту, а также направление, в котором говорил командовавший. Подчинялся мгновенно, не тратя времени на осмысление и разбор вариантов. Вся его сущность – подчинение и исполнение приказов. Сначала командиров в составе десантного полка на фронте, потом хозяина Ившана, забравшего его из резерва списанных при госпитале, сейчас – женщины, госпожи Анжи Цырике. Пульт в её кармане – доказательство власти. Единственная кнопка, выкрашенная чёрным лаком, запускала механизм самоликвидации. В его случае – микрозаряд в основании черепа.

Имение Цырике простиралось по холмам между жидким старым лесом с жужжащей лесопилкой, одичавшим яблоневым садом и судоходным каналом. Он шёл следом за возом на паровой тяге, не отставая ни на шаг. Хозяйка Цырике время от времени оглядывалась, морщилась, будто съела протухший гриб, и подбрасывала в узкую топку уголь.

– Пошёл, – глухо приказала она и указала на дверь низкого сарая под дерновой крышей.

По три шага от двери до торца и между стенами. Узкую площадь пришлось делить с громоздким плугом. Он встал в свободном дальнем углу и повернулся. Хозяйка Цырике захлопнула дверь и задвинула ржавый засов. Темнота.

Темнота помогает.

Он слышит только собственное дыхание.

Воздух осквернён холодом – один на всех.

Скрытые против скрытых.

Сигнальная ракета – день посреди кромешной тьмы.

Хлопок. Стук.

Хлесткий приказ.

– Вставай.

Он поднялся. Его глаза мгновенно привыкли к яркому свету. В руках госпожа Цырике держала связку ремней, верёвок и цепей. Изготовленная под списанных, сбруя множество раз перешивалась, обретая новые и новые отверстия. Ремни обтянули грудь, широкие лямки легли на крепкие плечи. Подходящих отверстий в ремнях не нашлось, потому женщина, ругаясь, проделала новые гвоздём и зацепила шпеньки́ за истрёпанные кончики.

– Вытаскивай его, – она указала на древний плуг и пробурчала: – И так с посевом задержались.

Плуг оказался крепким, собранным не меньше пятидесяти лет назад. Взвалив его на спину, он тронулся следом за паровым возком, на котором восседала хмурая хозяйка, скрытая от яркого солнца широкополой шляпой.

Поля госпожи Цырике тянулись по каменистым холмам. Залитые солнцем эти холмы могли породить разве что сорняки да пыль. За последние сотню лет линия фронта четырежды пересекала эти территории. Каждый раз на месте пашен оставалась лысая голодная земля, жадно поглощавшая плоть и металл. Возможно, если заглубить лемех, то вместе с чёрным грунтом свет увидят слепые глазницы черепов.

– Начинай здесь, – хозяйка указала на запущенный луг, огороженный с двух сторон жердями, дорогой – с третьей стороны, и обрывом – с четвертой.

Он опустил плуг у кромки тропы – крепкий кованый нож ткнулся в камни – и потянул. Широкие стопы с крепкой, как лист железа, кожей глубоко вдавливались в жесткую поверхность, которую землей можно было назвать лишь с натяжкой. Плуг шёл туго, то и дело выворачивая булыжники, размером с голову взрослого мужчины. Дойдя до откоса, он остановился – внизу тёк жидкий ручей, чихнёшь, и нет его, – развернулся, выкручивая лемех из расколотых камней, и двинул обратно.

Госпожа Цырике, потушив котёл, взгромоздилась на возок и обмахивалась шляпой. Солнце, не думая скрываться за облаками, величественно катило по выгоревшей лазури. Воздух замер, будто заснул от послеполуденной лени.

– Довольно на сегодня.

Госпожа Цырике встрепенулась в рыжих сумерках. Он остановился на крутой бровке, отсекающей пунктиром дорогу от поля. Вспаханная земля чернела насмешливым обещанием плодородия. Его сероватая кожа покраснела под сбруей и на выпуклых мышцах плеч и спины – от безжалостного солнца.

Он плёлся следом за возком, таща на спине горячий плуг. Навстречу по холму ползла пассажирская телега: пустые лавки вдоль низких бортов, козлы над задней парой высоких деревянных колёс и горб двигателя с трубой. Притормозив, извозчик приподнял кепи и поприветствовал госпожу Цырике.

– Почему так рано? – спросила женщина извозчика, и тот пожал плечами:

– Губернатор объявил праздник в честь нашей победы, – ответил он весело.

– Лентяй и пьяница, – буркнула госпожа Цырике.

– Город готовится принять какого-то генерала, – продолжил извозчик, подбрасывая в топку сразу охапку дров. Труба выплюнула в рыжее небо облако жарких искр. Двигатель заурчал.

– Нашли время праздновать. Посевная в разгаре, работников не нанять, – а они веселятся.

– Полно вам, госпожа, – примирительно пробормотал извозчик. – Зато помощников развёз по домам. Каникулы на неделю раньше начались.

– Вот это славно, – госпожа Цырике просеяла.

Телега медленно поползла вверх по холму, а возок шустро покатил вниз, легко и быстро, будто подстёгнутый радостью хозяйки. Из-за поворота показались дерновая крыша сарая и серая – хозяйского дома. Из длинной трубы валил жирный дым – кто-то добротно растопил камин или готовил целый пир на десяток гостей. Госпожа Цырике переключила рычаги. Выпустив со свистом белое облачко, миниатюрный двигатель притих, и возок замедлился.

Над тенистой лощиной зазвенел тонкий голосок:

– Мама!

Платье-колокольчик, облачко кудряшек, вприпрыжку по тропинке – зайчик.

– О, Мира, уже вернулась? А я не приготовила ничего. – Сухой голос госпожи Цырике расцвёл луговыми травами.

– Мистер Тривер всех отправил. – Переливчатый голосок птички. – А Элге платье порвала, когда спускалась, представляешь!

– Идём-идём, дорогая, сейчас всё расскажешь. – Госпожа Цырике дёрнулась. Остановилась. Подтолкнула крошку к дому. – Я сейчас… закончу.

– Ой! Другой? Без рук! – Зайчик смотрит пристально – так взрослые не глядят. – Ты устал?

– Мирсана! – резко вскрикнула госпожа Цырике. – Ты опять? Не подходи к нему.

Цветочек сник. Поплелась следом до сарая и ждала, прячась за косяком двери, пока мать расстегнёт сбрую, нальёт по вёдрам воду и баланду. Дождавшись, дернула рукав матери, обожженный сухим солнцем, и прошептала громко:

– А у него глаза – синие.

В тумане войны дни сверкают, как вспышки трассировочных снарядов.

Стоять и ждать. Или бежать. Или рубить. Или стрелять.

Он двигался в строю – единица цельного организма, каждый член которого легко заменим идентичной единицей. Они – сила, которой ведут войну. Больше некому…

– …останешься дома, Мира, – обрывок длинного спора.

– Ну мама! Я не буду мешать, правда-правда. Соберу орехов…

– Ещё чего! Волки вернулись. На неделе сынка мясника покусали!

– Того жирдяя Пролку? Поделом, от него не убудет, – хихикнула.

– Мирсана, я сказала – сиди дома, – сталь в голосе госпожи Цырике. Как последний аргумент – авторитет родителя.

Беспокойная канарейка надулась. Оседлав поленницу, она болтала ножками и грызла яблоко, пока мать разводила двигатель возка.

– Мне пора, котёнок, – мягко попрощалась женщина с весёлой птичкой, заправила завитушки под голубой в горошек чепчик. – Приготовь запеканку к ужину. А я соберу орехов…

– Да ладно, – машет ладошкой. – Не очень и хочется…

Жидкий лес отделял возделанные поля от запущенных делянок, которые люди пытались отобрать у подроста. Жидкие струйки дыма курились над стоянками. Повизгивали пилы. Хлестали окрики. С затяжным грохотом падали толстые деревья. Каким чудом уцелел дикий лес в мясорубке многовековой войне?

– Анжи!

Из тени махала рукой женщина размером с добротного мужика. Ладонь – лопата, плечи – крепкие холмы. Лицо – тарелка.

– Чаба, – кивнула госпожа Цырике, торопливо погасила котёл.

Госпожа Чаба расстелила на траве покрывало вымученно-жёлтого цвета. Два угла держали короб с бутылками зелёного стекла и закрытая корзина. Третий угол женщина прижала крепким задом, четвёртый – тяжёлым топором.

– Это новый? – Чаба мотнула головой. – Без рук?

– Другого не было. – Госпожа скривилась.

– Какой с него толк? Разве что здоровый… Жрёт, наверное, за двоих.

– Плуг тянет – да и ладно, – скупо ответила хозяйка. – Вчера весь семнадцатый участок вспахал.

– За один день? – с сомнением переспросила Чаба. – Ну, хоть так. А то я думала, что ты будешь делать без списанного.

– Думала, в город податься… – с грустью ответила Цырике. – Как последний околел, так руки опустились. Хорошо, что Мирсаны дома не было. Выть хотелось.

– О! Мира же вернулась, почему не взяла с собой? Давно не видела малышку.

– Скажешь тоже, нечего ей здесь делать. И волки вернулись. Слышала, твоего мальчишку тоже напугали.

– Пф, Оген сам кого угодно напугает, – хохотнула Чаба, встряхнув кулаками-молотами. – Да ты садись и выпей. Старый урожай, времён восемьдесят пятой победы.

– Такое старьё, – хмыкнула госпожа Цырике. И повернулась: – Эй ты. Видишь, там твой братец, – указала она в дальний угол делянки. – Впрягайся и начинай.

Он послушно направился к стоящему в тридцати шагах от дороге списанному. Рядом цеплял цепи к бревну юноша. Сколько лет ему, понять было трудно. Очевидно только, что меньше семнадцати – раз не призвали в армию. Коротконогий, коренастый, он походил на бочонок. Большие ладони на длинных руках начинались с широких плеч. Подросток подтаскивал к бревну цепи из толстых звеньев и цеплял крюками к кольцам, закреплённым на толстом, в два обхвата бревне. Парень скептически глянул на подошедшего из-под кудрей и скривился. С брезгливой миной, он набросил ему на плечи упряжь из толстых кожаных ремней, сходящихся посередине спины к кольцу, а затем пристегнул две цепи.

– Порядок. – Голос парня ломался, и одновременно звучал низким рокотом и высоким, нежным птичьим звоном.

Его напарником в упряжи стал списанный, которого привезли восемь или девять месяцев назад. На полголовы ниже, не менее широкий обладатель двух рук и лица без носа. Раньше он мог служить в пехоте или артиллерийском полке и получить удар ловким штыком или безжалостным осколком снаряда.

Парниша правил чёткими командами. Шагая в ногу, списанные волокли бревно по крутому откосу наверх, к гудящей лесопилке. Земля под подошвой проминалась, пружинила, мягкая, будто плоть. Они поднялись на триста шагов, примерно столько же ещё осталось до лесопилки. И тут нога напарника провалилась в мягкий мох до середины голени. Он покачнулся, взмахнув руками. Раздался влажный треск, и осколок берцовой кости вспорол плотную кожу. Не удержав равновесия, напарник рухнул на землю. Бревно мотнуло в сторону.

– Эй! – успел выкрикнуть паренёк прежде, чем громада накрыла его ступню.

Вся тяжесть легла на плечи без рук. Ему пришлось остановиться, расставить ноги и напрячь горячую спину, чтобы остановить бревно. Он замер. Затем медленно, переместил вес на левое плечо, подтянул правую ногу, выровнялся и вновь подался налево. Ствол скатился со ступни мальчишки, оставив на ботинке следы смолы.

– Что произошло?

Госпожа Чаба метнулась к сыну: вцепилась в плечи, потрогала ногу.

– Не сломана, – выдохнула она с облегчением.

Парень кряхтел и стонал, но больше от испуга, чем от боли. Чего нельзя было сказать о списанном. Он лежал на боку, уставившись на осколок кости, торчащий из голени. Такой перелом навряд ли удастся восстановить.

Однако ему было не до анализа повреждений товарища. Сбруя глубоко врезалась в плечи. Мышцы гудели от напряжения. В этой суматохе он, непреклонный, будто гора, удерживал бревно.

– Как же так? – прорычала с надрывом госпожа Чаба. Она взобралась до списанного и бегло осмотрела перелом. Сбруя по-прежнему соединяла списанного с тяжёлой ношей.

В тот момент, когда госпожа Чаба, костеря весь несправедливый мир, дернула замок на цепи, второе крепление с пистолетным грохотом лопнуло. Женщина крикнула, плюхнувшись на задницу. Бревно ухнуло вниз, разбрасывая клочья мха и земли.

Он ничего не мог поделать, не мог удержать себя. Ткнулся лицом в корни, вскинул ноги и покатился следом за бревном, тяжёлый и неуправляемый. Земля вокруг брыкалась, сбрасывая с себя его тушу. Он извернулся, зацепился пятками за что-то твёрдое под мягкой моховой подстилкой и остановил падение. Где-то далеко внизу бревно врезалось в дерево, переломив у корней, и, встав дыбом, замерло.

Раздутые ноздри забивал терпкий запах прелой листвы. Лицо горело, щипало, в глазах плавал грязный туман. Однако в целом ничего серьезного.

– Вот же!.. пропасть! – Госпожа Цырике, сгибаясь, ползла по склону к подруге. – Чаба, ты цела? Что случилось?

– Да всё нормально, испугалась громко, – женщина стряхнула со штанов грязь. – Твой-то цел?

– Вроде да… – Госпожа Цырике только бросила хмурый взгляд. – И что теперь? Он не поднимет это бревно один. Каким бы здоровенным не был.

– Придётся у людей клянчить. У Коллина и мясника Муши, кажется, неплохие работники есть.

– А я говорил, что большое бревно, – встрял недовольный надтреснутым голосом Оген. – Надо четверых нанимать. Ну или троих здоровенных, как этот. У господина Муши старый жилистый уродец, того и гляди загнется.

– Вот ещё! Ты когда считать научишься? Сто тридцать монет обещали! На всех, понимаешь?

– Ты мне обещала пятьдесят, – госпожа Цырике прищурилась.

– Сбруя и погонщик мои, – тут же парировала госпожа Чаба, ткнув себя пальцем в необъятную грудь. – И вообще, бревно всё ещё внизу, так что и мне ничего не заплатят. Через пару дней, Анжи, когда я найму парочку списанных, поговорим о твоей доле, – и она хлопнула мрачную подругу по спине, так что та пошатнулась. – Сначала работа, потом монеты, ты же меня знаешь.

– Мама! – крик издалека. – Мама!

Бежит, козочка, в кудряшках солнце пляшет. Госпожа Цырике смягчилась. Потушив котёл, она спрыгнула с возка, подхватила птичку на руки и закружила.

– Ой, – встав ножками на землю, птичка тычет пальцем. – Почему он такой грязный? Что случилось? – тревога-колокольчик.

– Ерунда, упал. – Госпожа Цырике махнула ладонью, одновременно пресекая расспросы и указывая на сарай.

– Он в порядке? – провожает тревожным взглядом.

– Мира, ты опять? Что я говорила? – хлёстко останавила её госпожа Цырике. – Ты что-то хотела мне сказать?

– Да-да! Господин мельник Ёльге приезжал. Он ищет работников. Через три дня придёт корабль с зерном, а река ещё не поднялась, и мельница стоит, – торопливо щебечет.

– А что пообещал? – в голосе матери звенел надеждой на заработок.

– По пятьдесят монет за день и мешок муки в конце.

Госпожа Цырике покивала, потёрла подбородок и бросила оценивающий взгляд на списанного. Громадина, нагнувшись, вошёл в распахнутую дверь сарая. На крепкой спине багровели полосы от ремней под серыми разводами подсохшей грязи.

– Поехали? – протяжно взмолилась малышка. – Я целый год не была в городе.

– Придется снимать комнату на постоялом дворе за городом. – Госпожа Цырике сдалась без борьбы. – До мельницы день ходу. Работы дней на пять. И мешок муки…

Мирсана уже кружилась от радости. Внезапно она замерла, юбка хлестнула по тонким ножкам.

– Ой, надо принести воды.

– Зачем? – с подозрением спросила женщина.

– Помыть его. Такой грязный! Наверняка же сбруя кожу натрёт.

– Мирсана, не смей! – резко произнесла госпожа Цырике. – Не вздумай к нему приближаться, ты слышишь меня?

– Но…

– Нет. Лучше принеси из погреба мяса. Сделаем рагу.

Засохшая грязь стягивала кожу, трескалась и сыпалась на земляной пол. Он встряхнулся, наполнив сарай пыльным облаком, через которое лентами прорезался лунный свет. В этом районе весна милостива. Тёплые солнечные дни чередуются с дождливыми ночами. Рано или поздно земля вновь станет плодородной. За эту землю стоило сражаться.

Хлипкая дверца с тихим скрипом приоткрылась, пропуская чёрное, закоптившееся ведро в тонкой руке. Во второй руке – серая тряпица. Глазки под кудряшками сверкнули упрямством.

– Ох, боги, – шепчет. – Ну и разукрасило же тебя. Опустись, пожалуйста.

Закатала рукава до самых плеч. Окунула тряпку в ведро, прополоскала и выжала. Не дыша, приблизилась, мгновение помедлила и приложила влажную тряпку к мускулистой лопатке. Тёплая. Даже горячая. Вверх-вниз. Ручейки сорвались вниз, защекотали кожу. Вправо-влево. Сполоснуть. И заново. По каменным мускулам, по красным синякам, по розовым шрамам.

…И всё же дышит. Сосредоточена, молчит, сопит…

Грязная вода из ведра зажурчала за стенкой сарая. Через время птичка вернулась. Он так же послушно сидел спиной к двери, вытянув ноги. Она обошла слева, замерла. В руках ковшик и кусочек полотенца.

– Я осторожно, – выдохнула-прошептала.

Намочила уголок и прикасается ко лбу. Трёт, хмурится. Вновь намочила и снова трёт. Лоб, скулы, щеки, под глазами. Наклоняет голову и повторяет с другой стороны. На подбородке трёт долго, ожесточённо, пока не разглядела короткий штрих свежей царапины. Отдёрнула ладошку. Выдохнула и улыбнулась.

– Ты же не страшный… Такой же большой и добрый. Маме помогаешь… – Тоска в голосочке. – Логен, – выдохнула. – Буду звать тебя Логен, – улыбочка. В скудном свете блеснули зубки, редкие и мелкие, как у ласки.

Выпархивает в ночь, плеснув из ковша на стенку сарая. Торопливый топоток, скрип ступеней, приглушенный стук двери. Тишина и темнота. Влажная кожа парит, последние капли сбегают холодными ручейками. Он прислонился спиной к стене. Сквозь щели в сарай подглядывала умирающая луна, бессменный наблюдатель мира и войны.

Через стрельчатые окна дышит холодом луна.

Вжимаясь в стену, крадешься в толпе собратьев. Лабиринт опустошённых коридоров в чёрных пятнах теней. Под ногами брошенные каски и сгоревшие ружья. Пустота, которая с каждым шагом кажется ненастоящей. Тишина, в которой множатся подозрения.

Шаг за шагом.

Натянут, как спусковая пружина, до предела.

В молчании читалась колючая, как осенний иней, обида. Золотистая пена кудряшек укрощена цветастым платочком. Дорожная куртка дерзко распахнута. Тонкие ножки в пыльных сапогах свесились над задним краем возка. Птичка ютится на полке для багажа. Ссутулилась над книгой в коричневом переплёте и не смотрит на мать. Отгородилась обидой, как стеной.

Госпожа Цырике то и дело оглядывалась через плечо, сжимала губы в тонкую нить. Она хлесткими, размашистыми движениями открыла заслонку, зашвырнула уголь в пылающую топку и со звоном захлопнула дверцу.

Дорога тянет вверх, через холмы к горам. Примерно посередине черной кляксой под серым дымным куполом расплескался город. Серебристый росчерк реки поделил город надвое. Правый берег порос мануфактурами. Левый утонул в лысых садах и пустых полях. Зажатая меж бетонных берегов река утыкана чёрными колёсами мельниц.

– Вот это здоровяк!

Ёльге, энергичный коротышка, три круга навернул, удовлетворенно кивая, прежде чем стукнуть по рукам с госпожой Цырике.

– Тут за три дня, моя дорогая, – улыбка на лоснящемся лице. – Если не управимся, то доплачу.

– А мешок муки? – хмуро спросила госпожа Цырике.

– Конечно-конечно! Вы уже нашли комнату? Могу предложить пожить в моем доме. Придется делить одну кровать на двоих, но жёнушка моя каждое утро печёт хлеб и готовить самый вкусный завтрак по эту сторону реки!

– Я договорилась со старым другом. Поживём в городе, сообщи, как управитесь по этому адресу.

Госпожа Цырике протянула сложенный листок, исчерканный чернилами. Мельник присвистнул:

– Набережная Шитомере! Там чудесный вид на рассвет!

На стенах следы пороха, масла, крови. Тысячи тысяч ног прошлись по каменному полу.

Едва различимый шорох впереди, в темноте. Воздух мгновенно тяжелеет. Будто год сжали до секунды. Время течет так медленно, что почти замирает. Целая жизнь заключена в этом моменте.

Оглушительный лязг.

С сухим треском ступица соскочила с оси. Возок рухнул на бок, вывалив груз и пассажирок на пыльную обочину. Госпожа Цырике вскрикнула, застонала и перекатилась на бок.

– Мира! Мира! Ты цела?

– Я здесь, мам, – пыхтит, выбираясь на коленках из-под корзины с хлебом. Булочки выкатились в грязь.

– Проклятая развалюха! – выругалась женщина, хлопая себя по одежде.

– Просто колесо соскочило.

Малышка поспешно собрала упавший скарб, сложила кучей корзины, узелки, коробки.

– Ну что стоишь, болван? Помогай, – госпожа Цырике ткнула пальцем в опрокинутый возок. Второе колесо, поскрипывая медленно вращалось, топка погасла, а ящик с углём вывалился на землю.

Он пристроился сбоку, налег плечом на край лавки и толкнул. Колесо коснулось дороги. Голая ось врылась в пыль. Теперь возок стоял под углом.

– Ещё!

Согнувшись в трое, он толкнул плечом нижний край возка. Госпожа Цырике и птичка, пыхтя, приподняли поверженное колесо из пыли и пристроили на грязную ось.

– Крепление сломалось, – женщина покрутила в руках щепки и выкинула в траву.

– Пойдем обратно пешком? – тихонько спросила Мира.

Госпожа Цырике покачала головой.

– Не оставлять же вещи!

– Может, я посторожу?

– Ну нет! Я одну тебя не оставлю, – вскинулась госпожа Цырике. – И не отпущу! – добавила она, не дав дочери раскрыть рта.

Птичка нахохлилась.

– Тогда мы застряли, – она скрестила руки на груди и отвернулась.

– Застряли, – выдохнула госпожа Цырике, бессильно уронив руки.

Дорога вела прямо к городу, однако не пользовалась популярностью. Весенняя пора, люди заняты на местах, а не месят серую пыль.

За половину дня по тракту, обманчиво-широкому, не показалось ни единой души. Госпожа Цырике расстелила покрывало на обочине, выдала дочке булочки и сверток с маслом. Из фляги в серую крышку-чашку выплескалась теплая вода.

Солнце взобралось на тусклый небосвод и принялось нещадно жечь бесплодные поля и опушку жидкого леска. Кожа на плечах и спине сделалась горячей, красной. По шее катились липкие капли пота. Он замер у возка бесполезным стражем, пока госпожа Цырике, сморённая полуденной духотой, дремала в тени, привалившись спиной к целому колесу. Ось приладили на дорожный камень, утонувший в молодом пырее и вековой пыли.

Птичка упорхнула, едва веки матери сомкнулись, голова упала на грудь и дыхание замедлилось. Он видел золотистые кудряшки, в которых играло солнце, со стороны леска в три ствола. Непоседа.

Тихо стрекотала птица то ли в клочковатой траве, то ли из норы. Воздух, высушенный и прожаренный, замер.

Он вскинул голову и уставился на опушку в тысяче шагов от дороги за диким лугом. Мускулы мгновенно натянулись, сдавив горло. Размеренная тишина раскололась, разлетелась мириадами жарких искр.

Два вздоха. Широкие ноздри раздулись. Он сорвался с места. Ступня скользнула по пыли, он обогнул возок и спящую госпожу Цырике. Женщина вздрогнула, почувствовав движение.

Он рванул к деревьям, наклонив громадную тушу вперёд и толкая ногами сухую, пыльную землю. Будто вязкую жидкость, резал грудью звенящий, напряжённый воздух.

Вопль. Тело падает на спину, брызнув красным. Ночь раздирает шквальный огонь. Вопли. Приказы. Теснят спереди.

Засада.

Она кричит, срываясь на рыдания. Птичкой пархает из стороны в сторону.

Справа, слева, сзади. Пятеро. Серые тени в серой траве. Перекликаются, взрыкивают, воют. Волки.

Сзади крик – госпожа Цырике бросается следом, молотит кулаками жаркий воздух.

Ноги несут его со скоростью снаряда. Безжалостный и целеустремленный.

Птичка приближается стремительно. Золотистые кудряшки проносятся мимо вспышкой света.

Падает граната. Лопается, обжигает ночь смертоносным огнем. Осколками посекло стены.

Назад. Назад!

Он прыгает вперёд. Закрывая солдат от второго искрящегося цветка. Осколки вгрызаются в бедро, в бок разъяренными пчелами.

Бряк! Бряк! Будто мячик, третья граната подскакивает на каменном полу. Он хватает лапищей смертельный снаряд и, пригнувшись, устремляется к укреплению.

Хрясь. Нога врезалась в серый бок. Мохнатая туша, хрустя костями, намоталась на голень. Он превратил набранную скорость в безжалостный удар. Взвизгнув, волк взлетел над землёй. Второй с рёвом бросился справа. Он раскрутил корпус, теряя всю скорость. Зверь пролетел мимо, упал на лапы. Рядом вырасли ещё двое. Клыкастые пасти, горящие яростью жёлтые глаза.

Трое метили в ноги. Ухватили за бедро и под колено. Он раскидал их как визжащие подушки.

Серая тень мелькнула сбоку. Волк прыгнул, целя в лицо. Оскаленная пасть перед глазами. Клыки сомкнулись на щеке, рванули. От псины воняло тухлятиной и мокрой шерстью.

Он сомкнул зубы на меховом горле. В рот брызнуло горячей кровью, шерстью, медью. Он рухнул на живот. Волк забился в конвульсиях, визжа и хрипя. Остальные вторили ему откуда-то издали.

Он видит хищные зева ружей, плюющих смертельные снаряды, лица, вспыхивающие в щелях баррикады. Крики, вопли. Залп. Летит сгусток размером с яблоко. Он выхватывает его из воздуха свободной рукой.

А потом прыгает, вытянувшись в струну. В обеих руках гранаты выплевывают огонь. Его пальцы исчезают в пламени. Его предплечье облизывает огонь, локоть выворачивает из сустава. Под пузырящейся кожей рвутся мускулы, кости крошатся на осколки.

Как гигантский живой снаряд, он влетел стену из металлических листов. Через огонь видит искривленные гневом, страхом, удивлением лица.

Мир треснул и разлетелся звёздами, утонувшими в чернильном мраке.

Волк под ним перестал дёргаться, и он разжал челюсти. Правую щеку обожгло болью. Кровь зверя и его кровь смешались на подбородке и залили шею.

Шатаясь он выпрямился. Волки выли со стороны леса, далеко-далеко. С другой стороны завывала в рыданиях госпожа Цырике. Она сидела на земле, прижав к себе дочь так крепко, будто желала сделать её своей частью. Платьице порвалось, испачкалось. Кудряшки потускнели, обвисли спущенным флагом. Малышка всхлипывала в грудь матери.

Он поднялся на ноги, левая подкосилась: волк-таки перекусил какую-то связку под коленом. Он переместил вес на правую дрожащую ногу и двинулся.

– Нет! – завопила госпожа Цырике. – Не подходи!

Она вскинула руку с зажатой чёрной коробочкой. Он замер в пятнадцати шагах от нее, балансируя на правой ноге.

– Я нажму! Нажму! – захлебывалась она ужасом.

– Мама! – вскинулась малышка. Оглянулась, осмотрелась. Залопотала: – Мама. Успокойся, всё закончилось. Я цела, цела. Он спас меня. Прогнал волков.

– Я не приказывала, – всхлипнула госпожа Цырике, по её щекам катились слезы. – Он сам… сам.

– Он спас меня, – произнесла вкрадчиво девчушка и положила ладошку на дрожащую руку матери.

– Он опасен, – тихо прошептала госпожа Цырике. – Он не слушается.

– Он спас меня, – повторила птичка, обнимая плачущую мать. – Логен спас меня.

– Ты опять! – госпожа Цырике потёрла кулаком влажные глаза. – Опять даешь им имена. Я говорила, не привязывайся к этим чудовищам.

– Он не чудовище, – возразила малышка и повернулась. – Он ранен!

Птичка вскочила на ножки.

– Мирсана!

Он покачнулся, рухнул на колени. Левая щека онемела. Малышка подбежала и обхватила ладошками изуродованное лицо. Тонкие брови сдвинулись к переносице. Взгляд твёрдый, но руки еще дрожат.

– Там где-то были иглы и нитки, – бросается к возку и кричит через плечо: – Неси тряпки и воду! Я зашью, нас учили.

Ужас во влажных глазах матери сменяется на решимость.

– Спасибо, – шепчет госпожа Цырике, вытирая слёзы, и поднимается на ноги. – О боги, спасибо, что спас её.

– Бракованный? – командующий полка покачал головой.

Над ним, лежащим на соломе в палатке хирурга с перебинтованным торсом, собралось всё руководство. Командир отделения, командующий десантного полка, чиновник из снабжения, ответственный за поставку бойцов, хирург.

– В рапорте вы написали, что действовал без приказа.

– Выполнил бросок быстрее, чем кто-либо успел сообразить. Там целая рота окопалась. Прямой коридор хорошо простреливается. Удобная позиция. Нам негде было там укрыться, только отступать под сплошным огнём.

– Он действовал без приказа. Это недопустимо! – визгливые нотки в голосе чиновника. – Его надо срочно утилизировать.

– Да ему и так досталось, – сдавленный голос командира. – Придется списать.

– Утилизировать! – наставал чинуша, секретарь кивал.

– Списать, – пресёк командующий. – Эти ребята начинают по-настоящему пугать. Если и дальше они будут бросаться в атаку без приказов, чем тогда они будут отличаться от людей?