Мне стоит поведать о законе Уробороса. Иногда мне кажется, что окружающий мир и жизнь всецело, если попытаться изобразить их схематично на обрывках масштабно-координатной бумаги или синего клетчатого чертежа, будут иметь крайне сложное, непривычное, впечатляющее человеческий взор устройство, и стремиться к идеальной, симметричной форме, изобретенной не математиками, а самой Вселенной – кругу, фигуре, поражающей сознание отсутствием острых или неправильных углов, слаженностью всех линий, невообразимыми бесконечностью и безграничностью, неоспоримым совершенством.

Все составляющие действительности подробно и точно или в общих, приближенных чертах повторяют форму круга. Все звезды и каждая из планет имеют эту форму. Два светила, холодная Луна и жаркое Солнце, властители времени и лет, также кажущиеся нам дисками, движутся по невидимому для людских глаз кольцу. Небо над земным шаром – купол, что является кругом с продленными краями, половинкой от сферы. Или целой сферой, если мы говорим об атмосфере Земли. Сердцевина космеи, расцветающий бутон розы, косточка персика - круг. Почти все плоды зрительно сопоставляются с совершенной формой. Соты, гнезда и муравейники, созданные высокоорганизованными насекомыми, имеющими в шаровидных глазах еще десятки тысяч кружков, дозволяют визуально обнести себя кольцом. Капли воды, целые озера и морская галька округлы. Устрица рождает шар жемчуга и пузыри воздуха. Круг – плацента, в которой развивается дитя, мать и отец коего пожелали создать семью и обменялись кольцами, и круг – общая у всех людей метка на теле, оставляемая пуповиной. Человеческий глаз, основной орган чувств, самый сложный анализатор, не имеющий аналогов, кроме приближенно напоминающего его круглого объектива камеры, тоже является шаром. Радужка ока – кольцо, бездонный колодец зрачка – круг. Расслабленный указательный перст, кончиками соприкасаясь с большим, повторяет эту фигуру. Изобретения, навсегда изменившие жизнь и даровавшие человечеству новые этапы истории, подобны окружности: солнечные часы, колесо, монгольфьер, лампочка, оптический носитель информации. Наконец, ноль, полное отсутствие всего, которым мы начинаем счет, также имеет форму круга. И даже точка, оставленная первым взмахом пера при работе над рукописью, — это совсем крошечный круг.

Но для того, чтобы изобразить круг на бумаге, конечную точку требуется поставить там же, где было положено начало фигуры. Протяженная плавная линия, какой бы длинной она ни была, приведет в итоге к тому же сегменту плоскости, в котором она возникла, и с точностью до миллиметров воссоединится с пунктом своего основания. Эта безупречная зацикленность означает, что, совершив однажды в своей жизни ошибку, мы, несомненно, воротимся к ее отправной точке, как совсем не метафорически правонарушитель возвращается на место своего преступления, чтобы столкнуться с образованными ею последствиями и вкусить горькие плоды. Одна кровавая точка, оставленная на пергаменте, будет плавно перетекать по поверхности, пока не сойдется со своим началом и не образует окружность. Тот, кто имеет за плечами миг, мгновение или час, о существовании которого сожалеет, обречен лицезреть вытекающие красными чернилами и бегущие по плоскости пергамента следствия своего проступка.

Многие, кого испугает и окольцует бесчестьем и боязнью это умозаключение, возразят и, выставляя дискообразные щиты, ответят, что предложенная им фигура слишком примитивна для метафоры жизни. И всякий спор с моими доказательствами того, что форма круга только кажется простой и содержит в себе гораздо больше, чем видит средний обыватель, вынуждает меня привести в пример обиталище зловредного Пинки.

Готлиб Пинки Штейн жил в доме на одинокой скале посреди глубокого каньона, к порогу которого вела узкая веревочная лестница, а потому каждое из его окон неизменно было плотно зашторено, а все двери – заперты на десятки шпингалетов, цепочек и замков. Снаружи неприступная крепость над залитой дымом бездной, негостеприимная и имевшая трещины да провалы в однотонных стенах, выглядела косой и убогой глыбой, отзывающимся болью в голове и глазах недоразумением, которое, сорвавшись однажды в пропасть и расчистив скалу, заставит весь свет облегченно вздохнуть.

Но внутри, сразу за этой каменно-серой скорлупой, хранилось драгоценное ядро. За первой же дверью начинался апогей инженерного мастерства и архитектурного таланта, уникальный образец той точки искусства, где сливаются биологическая красота точности и эфемерная эстетика образности. С порога в коридоры и залы, создающие запутанный лабиринт, по стенам тянулись вереницы и целые узоры из медных и золотых шестеренок, подсвеченных разноцветными круглыми лампочками и полуразбитыми круглодонными колбами, наполненными флуоресцентной жидкостью, в которой мерцали мелкие блестки. В определенный час чья-то аристократическая бледная рука касалась рубильника с круглой насадкой, и тогда маленький железный шарик падал в жерло под самым потолком, по запотевшим трубам с дышавшими паром клапанами и по желобам, выписывавшим зигзаги на стенах, он катился вдоль свежих железных перил и приваренных перламутровой сваркой пандусов, звучал ксилофоном, прыгая по ступенькам платформ к ребристому туннелю из длинной пружины. Миновав системы надземных переходов и пересекавшихся кованных лестниц, на одной из коих были забыты гогглы с круглыми линзами, ржавые лифты и подъемники, пустые гостиные и галерею с портретами, где под каждой рамой стоял пьедестал, а на каждом пьедестале – дисковый телефон, шарик достигал сердца дома: огромного выложенного викторианской плиткой бального зала, в центре которого находилась настоящая карусель с механическими животными и химерами. На возвышавшейся над залом видовой площадке располагались гигантские механические часы. Под разбитым иллюминатором двигались разноцветные стрелки, считая прошедшие минуты, часы и секунды. Железный шарик задевал маятник часов, которому уготовлено всегда возвращаться в точку пункт своего отправления, и мчал к системе мельничных колес, чтобы те доставили его прямиком к створкам жерла под потолком, распахиваемым движением рычага.

Бой старых часов, циклическое мигание лампочек, окружавших циферблат, звон серебристых колокольчиков и пение золотистых кукушек оповещали о начале нового дня в особняке Штейнов и пробуждали несколько десятков машин и кукол. Рано осиротевший Готлиб жил совсем один: он боялся щебетания и толоки любопытных служанок да дворецких по поводу своего раннего пробуждения и прерывистого, нездорового сна. Уже очень давно он перестал доверять людям и даже не мог представить возможной откровенную беседу с кем-либо, не мог и подумать о том, чтобы поведать кому-нибудь о тревожившем его каждую ночь кошмаре.

Много лет подряд единственному хозяину особняка Штейнов снился один и тот же, неизменный во всех деталях и мельчайших подробностях сон. Сначала Готлиб оказывался в темном замкнутом пространстве под узким лучом света, льющимся из белой круглой точки высоко-высоко над его головой, а затем этот свет мерк, в абсолютной мгле с металлическим лязгом на него обрушивалось что-то холодное и тяжелое, и он, ощущая, как мощный удар разламывает все его хрящики и косточки, падал в кромешную темноту. Тогда Пинки, задыхаясь и почти вскрикивая от ужаса, просыпался в своей постели, приподнимался, держась за поручни, на подушках и дрожащей тонкой рукой в спешке зажигал цветное пламя потолочных гирлянд и опускал рычаг, активировавший механизм с железным шариком.

Сосредоточение на звуках ожившего дома, подсчет издаваемых курантами нот помогали Готлибу успокоиться и прийти в себя, избавиться от тревожного наваждения. В ту же секунду, когда бой часов прекращался, со скрипом отпиралась закрытая на замок с таймером вентиляция под галтелями, оттуда две облаченные в лакейские перчатки руки с пантографным механизмом опускали к постели господина Штейна еще теплый поднос. На маленьком примусе стоял кофейник, источали ароматный пар подогретые круглые вафли с тянущейся карамелью и пончики в шоколадной глазури. Рядом лежали зеркальце, опасная бритва и кофейное мыло. Позавтракав, Готлиб вручал автоматизированной руке зеркало и, сидя на кровати, брился, страшась поднять взор к отражениям двух измученных, запавших, окруженных от бессонницы широкими темными кольцами глаз. Когда Готлиб заканчивал бриться, к нему уже приближались по едва возвышавшимся над полом рельсам с одной стороны стойка лакея с радиоприемником, полотенцем, восхитительным бархатным костюмом цвета корицы, блестящими сапогами и цилиндром, с другой – кукла в платье горничной, катившая перед собой инвалидное кресло-коляску, с третьей – крутящийся осьминог-автомат, в каждом щупальце зажавший по шейному платку и по галстуку. Пинки включал радиоприемник, сверял карманные часы с объявленным диктором временем и начинал собираться на работу.

Редко из динамиков он слышал свой собственный голос: Готлиб Пинки Штейн, секретарь мэра и глава комитета по охране труда шахтеров, не любил публичные выступления, к которым его принуждали звучные должности. Он был превосходным лжецом, комиком и оратором, но не имел ни крохотной толики желания говорить с общественностью, затрачивая на это остатки своих эмоций и энергии. Намного чаще, поймав дребезжащую воинственными барабанами и гулом помех волну радиохулиганов, Пинки с усмешкой слушал агитации повстанцев и многочисленные упреки в свой адрес, иногда восклицая:

- О! Они утверждают, что слышат, как под моими каблуками хрустят кости угольщиков, когда я встаю, чтобы взойти на сцену… Блестяще! Кровью и слезами я помогу им смыть слои золы и пепла с их лиц.

Зловредный Готлиб Пинки Штейн был любимцем в высших кругах, знавших о жизни и работе в шахтах исключительно из утренних газет, подаваемых к горячему шоколаду и круассанам, но там, где под сводами сталагмитовых туннелей мерк свет и этой звезды, его ненавидели. Серый кардинал и талантливый манипулятор, вершащий судьбы низших слоев населения, отвергнутых, покинутых и живущих, как кроты и крысы, глубоко под землей. Когда Пинки, навалившись на кафедру, вещал со сцены, затапливал зал пустыми речами да нескончаемыми химерическими обещаниями улучшить качество жизни рабочих шахт и увеличить без вреда для экологии объемы добываемого угля, под его ногами в те же минуты вряд ли хрустели, ломаясь, кости, но, действительно, невозможно отрицать, что миллионы шахтеров и их ни в чем не повинных родителей, жен, детей погибли из-за его халатности, мизантропии и роковых решений. Порою Готлибу стоило лишь щелкнуть пальцами, чтобы под камнями и почвой, по коим ему не суждено ходить, случился обвал.

- Ужасающий инцидент, несчастный случай… Комитет работает над этим, - каялся тогда Готлиб, снимая перед залом, полным вдов, цилиндр, чтобы потом, несколько часов спустя, оставшись наедине с собой, улыбаться размытому отражению в торжественно откупоренной бутылке шампанского. Празднуя с самим собой, он напевал и правил эскизы гигантского бура, нанесенные умелой рукой на обрывки масштабно-координатной бумаги и синих клетчатых чертежей.

Бедняки, населявшие шахты, питали к Готлибу ненависть. И хотя забастовки были частым явлением, они не приносили никакой пользы и оканчивались так же быстро, как начинались: рычаги влияния и марионеточные струны в руках могучего инженера Штейна всегда оказывались значительнее и весомее всех их страданий. Обездвиженные усилиями главы комитета по охране труда шахтеров, спрятанные от света и большого мира под толщами полезных ископаемых, они знали, что у них еще остался голос, и они вопили, пусть в век телевидения их и слышали единицы. Пинки уже привык собираться по утрам под песни на музыку, сочинитель которой – Руже де Лиль. А однажды бунтующие и непреклонные повстанцы, под видом журналистов посетив мэра, раздобыли все телефонные номера его секретаря. Всю ночь надрывались по очереди и все вместе телефоны в галерее с пьедесталами, наигрывая шахтерский марш, и Пинки, не выдержав этого, одним нажатием кнопки отключил электричество во всем особняке.

Без автоматов и механизмов, слаженно работавших на благо особняка Штейнов, Готлиб справлялся ровно сутки. Нарушив привычный распорядок дня и опоздав на десятки важных встреч, он отважился снова зажечь огни в окнах своего жилища, запустить паровые машины и генераторы, работавшие на добываемом в шахтах угле. Сделать это было намного сложнее, чем разом, нажав единственную кнопку, погасить все лампы и обесточить провода: Пинки никогда не пользовался лифтами, в почти не адаптированном под него доме Штейнов его ждал подъем по казавшейся бесконечной лестнице к помещению с распределительным щитом.

И вот, вынув телескопическую трость из потайного отделения в подлокотнике инвалидного кресла-коляски, Готлиб собрался с духом, стиснул зубы и стал подниматься по тысяче ступенек на последний этаж башни своего дома. Восхождение было долгим и мучительным: каждый шаг давался Пинки с большим трудом, часто он, ослепленный слезами, складывал трость, садился на ступеньки, придерживаясь за перила, и ждал, когда ужасная боль, вызванная миллиардом языков незримого пламени, сжигавшего его ноги, хоть ненадолго утихнет.

Достигший последнего этажа Готлиб снял навесной замок с щита и почти с закрытыми глазами произвел нужную комбинацию действий. Наследнику богатств Штейнов подчинялись железо, электричество и любой механизм – таков был его дар. Тем не менее, как многое испытавший на своем веку человек, он знал, насколько высока порою бывает плата даже за самые, казалось бы, незначительные ошибки. Пинки требовалось проделать нескончаемый путь вниз, чтобы проверить, работают ли электроприборы, но все его тело, пораженное сильной болью, дрожало, ноги не слушались, и он чувствовал, что еще нескоро найдет в себе силы спуститься, а затем, в случае неудачи, совершить еще один подъем.

Не имея возможности сойти по лестнице, он сел в кресло у пьедестала под портретом, которому не нашлось места в длинной галерее, под своим собственным портретом, с коего глядел более молодой и свежий, улыбчивый, еще не использовавший трость при ходьбе Готлиб Пинки Штейн. Наугад, веря в чудо лишь малыми крупицами своей души, Пинки снял трубку старого телефонного аппарата, звонки по которому во времена его прадедов осуществлялись посредством ручного телефонного коммутатора. Готлиб не был уверен, что этот телефон все еще работает, он также не знал, остались ли хотя бы в замерших во времени шахтах станции коммутации вызовов, такая проверка качества работы с рычажками и проводками в щитке была максимально абсурдна, но даже она была лучше перспективы остаться один на один с юным собой на время отдыха перед продолжительным спуском.

Прислонивший к уху трубку, не услышавший ничего и мысленно обозвавший себя самым наивным из всех глупцов, Пинки уже готовился положить трубку, как вдруг на том конце провода послышался не то шорох бумаги, не то тихий вздох, и неожиданно зазвучал звонкий, прекрасный голос телефонистки:

- О, прошу Вас, не вешайте трубку! Я здесь, я здесь!

В растерянности Готлиб покачнулся и едва не упал с кресла. Не только потому, что он не ожидал кого-либо услышать: в этом голосе, в каждой его ноте, было что-то особенное, непередаваемо приятное и будто бы даже знакомое господину Штейну. Поскольку Пинки молчал, но не прерывал звонок, операторша продолжала:

- Извините, пожалуйста! По правде говоря, я не надеялась, что сюда хоть однажды позвонят, и – лучше не скажешь! – покрывалась пылью, как и вся аппаратура. Мне правда очень неловко, я буду невероятно рада оказать Вам услугу. С кем прикажете соединить Вас?.. Алло?

- Ох, госпожа… Это мне стоило бы извиниться перед Вами, - все-таки заговорил Пинки, на своей памяти впервые попросивший у кого-то прощения. – Мне вовсе не нужна помощь оператора, дело в том, что я даже не думал кому-либо дозвониться, я лишь проверял, работает ли этот телефон.

- Ах, так вот, в чем дело… - некоторое сожаление прозвучало в голосе телефонистки.

Ни он, ни она не решались озвучить то, о чем думали оба. И, поскольку Готлиб снова не мог решиться положить трубку, вслушиваясь в дыхание девушки с заворожившим его голосом, телефонистка снова обратилась к нему.

- Вы еще не положили трубку? – спросила она, прекрасно понимая, что он ее слышит, но пытаясь разговорить его. – Если Вам некуда спешить, мы могли бы поговорить… Если пожелаете, конечно. Мне здесь так одиноко! На нижнем уровне шахт не работает даже радио, из всех развлечений у меня здесь остались только подсчет проводков и пылинок на потолке.

И впервые за долгие годы Пинки, обрадованный еще и тем, что собеседница не узнала и вовсе не сможет узнать его по голосу, рассмеялся и воскликнул:

- Да ведь я хотел предложить Вам то же самое!

Чарующий голосок, ощущавшийся таким родным, легкая манера общения и факт анонимности располагали Готлиба к откровенности. Он, ежедневно вравший со страниц газет и телевизионных экранов, впервые мог быть собой. Весь день он и телефонистка шутили, обсуждали литературу, оперы и последние новости, не сочтя необходимым представиться и завести разговор о личной жизни, а под конец смены операторши, когда пришла пора прощаться, оба долго не могли убедить себя положить трубки. Пинки, почувствовавший невообразимое воодушевление после этого разговора, взял в руки телефонный аппарат, прижал его к груди и помчался вниз по нескончаемой лестнице. Только на трети пути жгучая боль напомнила о себе, и Готлиб, одновременно смеясь и плача, упал на ступеньки, горячо целуя старый телефон, который решил поставить в своей спальне.

С тех пор шесть раз в неделю Пинки, быстро выучивший расписание новой знакомой, связывался с телефонисткой. Перерывы и бой часов, призывавших отобедать, не могли прекратить их бесед обо всем, начиная с языка цветов и заканчивая столь далекими от земли созвездиями. Они понимали друг друга с полуслова и были, казалось, рождены, чтобы однажды эта встреча произошла. Родственные души, две половинки одного целого. Их сердца были соединены какой-то незримой нитью, как две точки коммутатора. Согревавшая, оживлявшая и давно утерянная гармония наполняла каждую клеточку тела Готлиба, в чем он поспешил признаться прекрасному голосу, вызвавшему такие существенные перемены в его жизни.

- Вы знаете, - улыбаясь и жалея, что она не увидит этой улыбки, говорил он. – мне все чаще кажется, что я влюбился… Второй раз в жизни. Я не могу передать словами, насколько я рад знакомству с Вами! Мы будто отлиты из одного металла, как…

- … как шестерни одного механизма, по отдельности неподвижные, - нашла она нужные слова вместо него.

- Ах, я хотел сказать именно это! Наша встреча – это просто какое-то…

- … чудо?

- Я чуть по неосторожности не сказал это слово. Полагаю, тут будет уместнее какое-то другое.

- Ой. А чем Вам так не угодило чудо?

- Я просто не верю в чудеса. Уже очень давно, - помрачнел Готлиб.

- Полно Вам, бросьте! – рассмеялась она, не заметив перемен в тоне его тихого голоса. – Как же можно жить без веры в чудеса?

- Да вот, знаете, как-то живу. Существую, если быть точнее.

- Мой милый незнакомец, я не узнаю Вас и просто не понимаю этих резких перемен в Вашем настроении. Вы на что-то обиделись?

- О, нет, нет, и я не желал, чтобы Вы так подумали! Вы никогда не обидите меня. Вы просто неспособны это сделать.

- Оу. Спасибо. Так в чем тогда дело?

- Я вспомнил одну историю о любви.

- О любви! – вскричала она, надеясь отвлечь его от печальных дум. - Не представляете, насколько я такое люблю! Вы ведь расскажете мне ее?

- Если только Вам по душе рассказы с плохим финалом, после которых вера в любовь и чудо улетучиваются сами собой.

- От Вас я готова выслушать что угодно, кроме зачитывания вслух нашего телефонного справочника. Я изучила его здесь со скуки от корки до корки. Моя мать – душевнобольная, я должна как-то зарабатывать на жизнь ей и себе… Я уже говорила Вам… Ну, что Вы там сказали? История про любовь?

- Так Вы позволяете мне начать?

- Почти призываю.

- Что ж… Это долгая и трагическая история, в конце которой осколками просыпались мои жизнь, сердце и кости, - горько усмехнулся Пинки. Время сгладило многие шрамы, и он почти спокойно мог рассказать о случившемся с ним. – Как Вы, наверное, уже поняли, я живу над шахтами, на поверхности. Я родился и вырос здесь, согретый светом Солнца, из любопытства часто посещавший второй, подземный мир, полный опасностей и сокровищ... Глупый отчаянный мальчишка!

- Как и все юнцы, пожалуй. Извините, если я перебила.

- Ничего. Так вот, я… Я никогда не ощущал, знаете, этого сурового кастового деления, присущего нашему обществу. Те, которые добывают уголь, и те, которые его используют, в моем понимании были одними и теми же людьми, ничем друг от друга не отличающимися. Я не считал никого лучше, хуже, сильнее, слабее… Понимаете, о чем я? Вы ведь, говорящая со мной на равных, наверняка думаете так же. Ведь так?

- Несомненно! Но, к сожалению, не все разделяют нашу позицию.

- Да. И я узнал об этом, к несчастью, очень рано. Открытие было очень болезненным… Во всех возможных смыслах. Знаете, я… Об этом не знает никто в моем окружении, но Вам я это доверю, ведь улыбки делят со всеми, а слезы – только с теми, кому верят всем сердцем. Я был влюблен в девочку из шахт, краше какой не найти было в целом мире. Своим именем и ее прекрасными золотыми кудрями я клялся, что сделаю ее своей женой, что одарю ее всеми богатствами, какими владею, что буду с нею до конца своих дней! Я любил ее! Любил так, как уже никогда никого не полюблю, и был уверен, что она отвечает мне взаимностью! Но она… Она разбила мне сердце.

- О, Небо!

- Что, что? Что-то произошло? – встревожился Готлиб и побледнел.

- Нет-нет, это просто прозвучало так страшно… Продолжай… Продолжайте, пожалуйста, я Вас слушаю.

- Я был ослеплен ее красотой, я наивно верил, что она любит меня так же, как я ее. Никакие пререкания сословий и пропасти между двумя классами не могли стать преградой для моей влюбленности, и мне казалось, что она думает то же самое, когда глядит на меня своими темно-синими глазами.

- Как глубокое море?

- Как самое темное и самое глубокое море! Она была прекрасна. И однажды она мне сказала: «Добудь для меня из глубины шахт кристалл, который бы сравнился с красотою моей, и тогда я тоже поклянусь тебе в вечной верности!»

- Ах!.. А Вы?

- А я всегда был и буду самым отважным влюбленным на свете. Без какого-либо страха я, используя все свои навыки, полученные в школе альпинистов, спустился по лифтовой шахте в систему туннелей… Думаю, нет даже смысла Вам объяснять, что я не мог использовать лифт из-за того, какой шум они создают при спуске. Этот лязг… Как смыкающийся капкан, ужасно. Меня бы поймали и за ухо отвели к родителям, зачитывая пятый пункт правил безопасности, запрещающий детям с поверхности спускаться в подземную часть города.

- Пятого пункта тогда не существовало…

- Я знаю, - сказал Готлиб, неожиданно вспомнив, что правила безопасности переписывал и дополнял он. – Тем не менее, гм… Да, я спустился в шахты, рискуя честью, здоровьем, репутацией прилежного сына, который слово «хулиган» знает только благодаря словарю. Я был влюблен. Мне было абсолютно все равно на то, что мне скажут дома, если я попадусь. Надо заметить, удача была в тот раз на моей стороне… Почти не отходя от лифта, я нашел настоящий алмаз. Большой, красивый, прозрачный, как слеза. Я много насмотрелся бриллиантов на своем веку, но такого, как тот, не видел никогда больше. Я сразу понял: этот именно камень – то, что я ищу. Он один, найденный среди яшмы и угля, под стать был моей красавице. Это, клянусь, было какое-то чудо!

- Ах!

- И я положил бриллиант в карман, потом, прячась за скалами и тележками, полными камней, воротился к лифту, стал взбираться по шахте так же ловко, как спускался по ней до этого. Я смеялся, потому что думал о девочке, в которую был влюблен, надеялся, что она отблагодарит меня поцелуем и ответом на клятву… И я… Я был уже почти наверху, когда на мой смех вдруг ответил женский голос. Это заставило меня поднять голову, и высоко над собой я увидел свесившиеся в темную шахту золотые локоны. Последнее, что я видел… Это была она.

- Нет! – с каким-то особенным чувством вскричала телефонистка, но предавшийся воспоминаниям Готлиб был почти что в трансе. Он не услышал ее. Так же тихо он продолжал свой печальный рассказ.

- Я услышал, как она, смеясь, нажала кнопку… А потом произошло то, что приковало меня к коляске, то, что овладевает каждым моим сном уже долгие и долгие годы: сорвавшийся с места лифт столкнул меня, и я провалился во тьму…

- Нет, нет, не продолжайте! Не продолжайте! – взмолилась телефонистка. – Просто послушайте меня! – встревоженно бормотала она. – Послушайте!.. Вы хотите, - ее дыхание сбивалось от волнения. – Вы хотите снова поверить в чудеса? Хотите?

- Что? – обомлел Готлиб, не понявший еще, в чем дело.

- Хотите, я сделаю для Вас чудо? Хотите, я назову Ваше имя? – кричала она в трубку так, что ему пришлось отнять руку от уха.

- Мое имя… Я уже называл Вам его однажды. Меня… Меня зовут Чарльз, - запаниковал господин Штейн, испугавшись, что его узнали, и покраснел до самых кончиков волос.

- Вы лжете, я это знаю! А еще я знаю, что Вы всегда забавно краснеете, когда лжете, и за это домашние называли Вас Пинки!

- Э… Элеонора? – телефонная трубка дрогнула в его руках.

- Она, она самая! Готлиб, как я рада Вас слышать! Я знала, что это Вы! Молю Вас, только не бросайте трубку, позвольте мне объясниться, Готлиб! Молчать все эти годы и не искать Вас – такое малодушие! Я так ошибалась! Прошу, выслушайте!

И зловредный Готлиб Пинки Штейн, трясясь от волнения и не слыша ничего, кроме своего учащенного сердцебиения, вырвал провода и разбил телефон. Он опустил голову, запустил руки в волосы и закрыл глаза. Все смешалось в его голове в то трагическое мгновение второй в жизни встречи с Элеонорой.

Но впереди была третья и последняя. Когда отчаявшийся, обезумевший от горя Готлиб спустил устрашающего вида машину, похожую на кран с большим буром, в шахты. Когда он, рыдая и дрожа, прорубал и сотрясал самую неустойчивую стену подземного города над изрезанной сталагмитами трещиной, стремясь уничтожить и поселение шахтеров, и самого себя, появилась Элеонора. Она была так же красива, как и много лет назад, только ее золотые косы стали длиннее.

- Готлиб! Остановись! – перекрикивая грохот осыпавшихся камней, бросилась она, заплаканная, к нему. – Готлиб, прошу тебя, послушай! Это была не я! Не я! Это моя мать! Не делай этого! Она нездорова! А я люблю тебя и всегда любила! Так же сильно, как ты, Готлиб!

- Так же… Как я? – ахнул и побледнел господин Штейн. Он не ожидал услышать это.

И зловредный Готлиб Пинки Штейн, так много лет причинявший мучения всем шахтерам по причине глубокой обиды на одну жительницу подземного города, в последний раз посмотрел прояснившимся глазами в синие очи своей первой и последней любви. Его рука дернулась и соскочила с рычага, бур покачнулся, а мгновение спустя ужасная машина вместе с ее изобретателем, сидевшим в кабине, сорвалась в разлом, на дне которого блестели острые камни, не такие сверкающие и красивые, как бриллиант Элеоноры.

Мне стоит поведать о законе Уробороса. Иногда мне кажется, что… Впрочем, нет. Не будем об этом.

Проникающий через шахту лифта свет позволяет увидеть проедаемые огнем и источающие струи черного дыма обрывки масштабно-координатной бумаги и синего клетчатого чертежа…