Серебряный вихрь

Об их лачуге на побережье Марьям вспомнила случайно, когда пожилая пара, проплывавшая сквозь галдящую толпу студентов, обмолвилась о раскаленном жемчужном песке и ракушках, тут же запечатлев свое счастье не по годам жарким поцелуем. Слезы зависти мгновенно потекли рекой, и Марьям бросилась к выходу, не расплатившись.

Бармен проводил ее печальным взглядом, уверенный, что завтра она вернется и продолжит свое глубоководное погружение. Пока она не знала, что у печали не бывает дна. Судя по тому, с какой энергией Марьям расталкивала локтями недовольную молодежь, еще недавно осаждавшую их с Давидом квартиру в надежде получить зачет, ей нескоро удастся выплакать свою боль и очнуться в новой реальности. Той, где больше не было ее мужа.

Рухнув на водительское сидение и вывернув машину прочь от города и их опустевшей квартиры, Марьям почувствовала дежа вю. Время, будто акула, оскалившая пасть, кружило возле нее, загоняя на те же улицы, где они с Давидом бродили, обнявшись, пьяные от любви.

Душная звездная ночь ласкала обнаженные плечи, и кожа покрывалась мурашками, но уже не от желания, а от тоски по навсегда утраченным прикосновениям. Вместо жестких, пропитанных морской солью ладоней Давида по ее телу струился липкий холодный пот. Марьям казалось, что она тонет в нем, и что так ее тело пытается избавиться от сдерживаемых внутри слез.

Когда огни и шум ночного курортного городка остались позади, в лицо ей ударил прохладный морской бриз, и она превысила скорость. Снова. Раз за разом бросая вызов удаче или проклятью, оставившей ее в живых. Прошел месяц, как Давида похоронили. С того дня никто больше не предлагал ей помощь и не звонил, что только подтверждало теорию: как несправедливо, неправильно было ей выжить, а ему погибнуть.

Лачугой для них был побеленный двухэтажный дом в средиземноморском стиле, так глубоко запрятанный в заросли, что Марьям с трудом удалось отыскать засыпанную песком подъездную дорожку. После нескольких коктейлей ноги заплетались, но ей удалось забраться по широкой лестнице из гостиной и нащупать в их спальне выключатель.

Желтый мягкий свет мигнул под потолком и залил комнату, пробудив такое яркое воспоминание, что она увидела со стороны, как выкидывает из чемодана летние платья и вертится перед зеркалом в парео, накинутом на обнаженное тело, следя в отражении за лицом мужа.

Давид хохочет, закуривает и сразу тушит сигарету, усмехаясь глазами – вот, детка, смотри, я держу свое слово, все ради тебя, и Марьям отвечает ему глупой счастливой улыбкой девчонки только что выскочившей замуж – да, со временем я буду ворчать из-за запаха табака, может быть - из-за пристрастия к спиртному, но сейчас ты же знаешь, что я обожаю тебя до щенячьего визга, дыми ты хоть как паровоз.

Все это видит и передает их сообщения друг другу массивное зеркало, в ажурную металлическую раму которого вставлены цветные стекляшки и ракушки, которые они, точно сокровище, приносили со своих прогулок по пляжу.

Марьям чуть не задохнулась от горя.

Когда внизу послышались тяжелые шаркающие шаги, от неожиданности она вскрикнула и прислушалась.

— Марьям, дорогая, это ты? – Сонечке, их соседке по летнему коттеджу, было за шестьдесят, но молодой голос остался при ней, и они с Давидом посмеивались, гадая оборотень она или местная ведьма.

— Я, Софь Иванна! Все хорошо, не беспокойтесь! – заорала Марьям так громко, что заложило уши.

— Да уж, точно ты, — буркнула соседка и вместо того, чтобы отправиться к себе, потащилась на кухню. Марьям услышала, как громыхнул кофейник и полилась вода. — Сделаю нам по чашечке, дорогая.

От раздражения Марьям сжала кулаки, но тут ей в голову пришла неожиданная мысль, из тех, которые точно не появятся после кофе и в здравом рассудке, тем привлекательнее она показалась в эту минуту.

Скинув пропитанное потом платье, Марьям достала из шкафа хлопковую рубашку мужа и его пляжные брюки, натянула на выцветшее нижнее белье и отправилась вниз, наслаждаясь тем, как пахнет и мягко трется о кожу одежда Давида.

— Ты чего это удумала? — Сонечка подбоченилась и перегородила ей выход, но Марьям овладел азарт, и она легко проскользнула мимо. Споткнувшись на пороге, она сумела удержать равновесие и впервые за долгое время расхохоталась, глядя, как соседка, размахивая крупными дряблыми руками летит ей вслед, точно гигантская наседка-гусыня. — Вернись сейчас же! Я… — и тут ее звонкий рассерженный голос оборвался, превратившись в проглоченное рыдание.

«Я все расскажу Давиду!» — хотела добавить Софья Ивановна, и Марьям это поняла, вспыхнула, как будто ей дали пощечину, и побежала на берег, к старому пирсу, под которым ее муж скрывался от жары и проверял курсовые.

Гладкие, выжженные солнцем доски чуть слышно скрипели под ее ступнями и делились накопленным за день теплом. Песок, набившийся между пальцев босых ног, царапал нежную кожу, но она продолжала идти без оглядки. Остановиться Марьям смогла только, когда закончился настил, и перед ней сверкнуло отраженными звездами море. Она села, свесив ноги, прислушалась, как внизу шепчутся о чем-то своем темные волны, и впервые почувствовала присутствие Давида.

Марьям съежилась, понимая, как глупо было на него обижаться, что он не приходил к ней ни во снах, ни призраком наяву. Как будто Давид о ней забыл. Утром Марьям назвала бы такие мысли чушью собачьей, но иррациональное никогда не нуждалось в признании, чтобы влиять на чью-то жизнь.

Здесь, в бархатной темноте, где что вверху, что внизу – плыли звезды, она почувствовала, что дальше бежать незачем и спрыгнула с пирса.

Всплеск и тишина.

Марьям тоже не будет, как и Давида – вот, что правильно, вот, как должно было случиться.

***

Проснись!

Проснись! – повторяет Давид и толкает в бок. Ей больно. Марьям не хочет просыпаться.

Вставай! – удар приходится между лопаток и отдается тупой болью в груди.

Она пытается оттолкнуть его, но вместо этого обнимает холодную скользкую спину.

Марьям плывет, и ей хорошо. Она не одна.

Кто-то тычется ей в живот и стрекочет. Забота, интерес, и тепло, немного растопившее лед у нее внутри.

***

— Прекрати ты реветь, — прохрипел кто-то над ее ухом, и в нос Марьям ударил запах перегара. Боль навалилась тяжелой плитой, голова раскалывалась, а горло и легкие жгло огнем.

— Беда, Старик! Какие же они глупые — молодые! — всхлипнула Сонечка, и Марьям, готовая тут же ввязаться в спор с ведьмой, распахнула глаза, но вместо слов, ее вырвало соленой водой с песком.

— Ну вот, детка! – морщинистый черный от загара рыбак похлопал Марьям по спине, чуть не выбив из нее дух, но в голове зазвенело и прояснилось. – И прекрати меня так называть, Софи! – огрызнулся он на заплаканную соседку, восседавшую на песке точно облако в цветастом платье.

— Я сразу поняла, что ты дурная, зачем взяла его вещи? – миловидное в тонкой сеточке морщинок лицо Сонечки неожиданно накрыла туча раздражения и обиды. Такие переживания были уже ей не по возрасту.

— Что там? – борясь с раздражением, что ей помешали, Марьям отвернулась от них к затаившемуся ночному морю. В горле у нее как будто перетирались острые камни, но то, что она увидела, разбудило в ней не просто любопытство. Ей необходимы были ответы и как можно скорее. Что-то внутри нее потянулось навстречу дельфинам, скользящим вдоль горизонта в серебристом свете Луны.

Старик хмыкнул и помог ей подняться.

— Не удивлюсь, если это Серебряный Вихрь тебя вытолкал на отмель. У них с Давидом крепкая дружба. Была, то есть…

— Кто? – у Марьям было такое чувство, словно она проснулась через тысячу лет. Все выглядело иначе, мир стал другим. В глубине души она понимала, что шок пройдет, и отчаяние вернется к ней в полной мере, но не сейчас, не в эту минуту.

Небо медленно, точно бутон молодой розы, распускалось нежными алыми лепестками, предваряя новый день и восход солнца. Тая на глазах, исчезали друг за другом звезды, и море стало похоже на кипящую сталь. Когда первый золотой луч упал на спины дельфинов, один из них отделился от стаи и поплыл к берегу, ища старого друга.

— Иди, поблагодари его, — рыбак кивнул Марьям и спрятал в седых усах хитрую улыбку. – Заодно и проверим.

— Это из-за одежды? – она схватилась за рубашку, прилипшую к телу, под ноги ей повалились комья песка.

— Что ты! – он отмахнулся. – Обоняние у них еще хуже, чем зрение. Тебе сильно повезло, пьяных они недолюбливают. Иди, иди! – Старик поторопил ее, справедливо считая их разговор бессмысленной тратой времени. Марьям слышала отдельные слова, но плохо понимала смысл.

— Ты-то куда! – подскочив к Сонечке, рыбак не без труда обхватил ее раздобревшую талию и потянул обратно, как та не сопротивлялась.

— Дурак! Опять учудит! – возмущалась Софья Ивановна и под громкую смешанную с хохотом ругань Старика рухнула на него в набегавшую на берег морскую пену. Марьям поморщилась, досадуя на их глупость, и шагнула еще глубже, пока вода не поднялась ей до груди.

— Привет! – она протянула к дельфину руку, и он ткнулся носом в ее раскрытую ладонь так, что Марьям покачнулась. – Ох! – только ей удалось встать увереннее, как он уперся ей в живот и заурчал, будто огромный домашний кот.

Солнце поднималось все выше, Марьям зажмурилась и не заметила, как к Серебряному присоединились другие дельфины, и звуки, с помощью которых они общались, говорили о радостной встрече.

— Ребеночек у них с Давидом будет, — удовлетворенно хмыкнул рыбак и, подхватив под локоть Софью Ивановну, повернулся навстречу спасателям, которых они с перепугу вызвали.

— А ведь чудом не утопилась, — соседка всплеснула руками и схватилась за необъятную грудь. Старик проследил за ее движением и улыбнулся еще шире.

У Марьям появился друг, с которым их роднило главное – они оба знали и любили Давида.

***

Обложенная подушками, Марьям раскачивалась в гамаке и рассеянно взбалтывала в чашке остатки чая. Разговор с рыбаком захватил ее настолько, что она без видимого сопротивления выпила уже вторую порцию Сонькиного варева из самых противных трав, которые той удалось найти.

«Детокс не обязан быть приятным!» — передразнивала она соседку, пока та суетилась на кухне, и они с Евгением Васильевичем покатывались со смеху.

Марьям прикидывала, как бы ей спровадить этих надоедливых стариков, но то ли морской воздух так на нее действовал, то ли заплывы с Серебряным успокаивали лучше любых лекарств, но у нее не оставалось никаких сил для препирательств с ними.

— Оказывается, он так много скрывал от меня, — заметила Марьям и непроизвольно зевнула. У нее не было причин обижаться на мужа. В конце концов, они познакомились всего год назад, и через два месяца уже поженились. Разумеется, за такое время нельзя узнать все друг о друге. Да и Серебряный был намного дружелюбнее какой-нибудь бывшей любовницы.

— Что ж тут удивляться? Какой парень признается, что был хилым больным ребенком с проблемной спиной и видел врача чаще собственной матери? То ли дело щеголять мускулами, — Старик вытащил из кармана брюк маленькую фляжку и плеснул себе в кофе немного горячительного.

— Да, по нему пол университета сохло, — Марьям согласилась, ее веки отяжелели, а голова так и клонилась к подушке.

— Серебряный тоже был подростком, вот они, стало быть, и поладили. Он катал Давида часами, так что его родители с ума сходили, зато спина как надо стала! Марьям? – Старик нагнулся поближе и внимательно на нее посмотрел. – Ты одна к нему не ходи, — он знал, как по молодости люди бывают вспыльчивы и не решился признаться, сколько сил и здоровья отняли у них с Сонечкой ее ночные заплывы. Это только подстегнуло бы ее, или того хуже – укатила бы обратно в город, а там – снова за горькую. Бедовая девка, о ней бы кто заботился, куда ей одной детей растить.

— Женечка, сказал ей? – Софья Ивановна выплыла на веранду, натирая и без того сверкавшую сковородку.

— Нет, не послушает – вспомни себя в девятнадцать, — Старик скрестил на груди узловатые руки и поднялся. Громко хрустнули суставы, но Марьям не проснулась. Ее дыхание стало глубоким и медленным. Она была все в той же рубашке Давида, не желая расставаться с его вещами ни на минуту. – Дай Бог, ничего за это время не случится. Не привязывать же ее!

— Я все жду, когда она скажет нам катиться к черту… А ведь Давид как родной и мне, и тебе. Считай одна семья мы. Это все Серебряный, успокаивает ее. Без него ей тяжко придется. Как быстро время летит! Только лето пришло, а уже пора, и их косяк уходит до следующего года.

***

Дни пролетали без счета. Когда же опускались сумерки, и старики, уставшие от переживаний и жары, уходили к себе подремать, на Марьям обрушивалась реальность. Она запиралась в спальне и глотала ртом воздух, будто пытаясь подняться на поверхность из глубины, куда ее забросило горе, но ей не хватало сил – память предательски прятала все яркие моменты, что они пережили с Давидом. Это было похоже на амнезию, и в самые черные минуты отчаяния ей казалось, что она придумала его, что Давида не было в ее жизни. Не могло быть такое оглушительное счастье взаправду, и так внезапно закончиться.

Марьям никого не слушала. Ни Сонечку, ни поверенного мужа, требовавшего немедленно выставить на продажу их квартиру, за которую успели скопиться немыслимые долги. Не собиралась к врачу, бросала трубки, когда ее мать звонила.

Схватив полотенце и темные очки, она мчалась на пляж, где солнце уже лениво гладило жаркими послеобеденными лучами разомлевшее море и полоску безлюдного песчаного берега. Обычно Серебряный Вихрь кружил поблизости, издали приветствуя Марьям громким всплеском. Она прыгала с пирса к нему, как когда-то бежала в объятья мужа. Дельфин ничего не мог ей ответить, не мог изменить прошлое, но, мягко тыкаясь носом в ее бока, в едва наметившийся живот, скользя с ней по аквамариновым волнам, он дарил ей единственно необходимое в эти дни – желание жить.

***

— Красавица, тебе не опасно так плавать? – свесившись с катера, местный плейбой ослепительно улыбнулся и протянул загорелую руку, приглашая Марьям подняться на борт. За его спиной сдавленно смеялась парочка инстадив, щелкая камерами айфонов.

Марьям смахнула со лба налипшие волосы, в которые набился песок и отрицательно покачала головой. Вид беспечно празднующих людей, ничего не знавших о том, как легко может закончиться их счастье, наполнил ее сердце горечью, и она не нашла ни одного слова, чтобы им ответить.

— Поздно уже, а ты тут одна, — он все не унимался, а к Серебряному присоединились три его самки, взяв раскачивавшуюся лодку в кольцо брызг.

— Поехали отсюда, мне это не нравится! – разлив шампанское, взвилась одна из девушек и закрыла руками лицо.

— Дура, — парень усмехнулся. Что-то в обгоревшем лице Марьям притягивало его. – Скажи им, пусть меня тоже покатают! – он спрыгнул в воду и поплыл к ней.

— Уходим, — Марьям шепнула и прижалась к сильной спине дельфина, надеясь, что он почувствует ее просьбу, но Серебряный не шелохнулся.

— Хэй! Возьмете меня третьим? – он попытался ухватиться за плавник с другой стороны, но не успел.

Несколько следующих минут Марьям не могла потом вспомнить. Дельфин выскользнул из-под ее руки, и она неожиданно поняла, что берег давно растаял вдалеке, а под ней десятки метров морской воды. Сердце забилось гулко и тяжело, словно вырываясь из груди, а все, что она увидела - это как мир темнеет, и над ее головой смыкаются волны, поднятые разбушевавшейся стаей дельфинов.

Позже, когда скользкий острый камень скалы неподалеку от пляжа впился ей в спину, Марьям удалось глубоко вдохнуть и снова почувствовать силу в своих руках. Она крепко обхватила гладкие темно-серые бока одной из подружек Серебряного Вихря, пока та раскачивалась на волнах и вместе с Марьям наблюдала, как подоспевшие спасатели разгоняют остальных дельфинов. Двое крепких парней вытащили из воды неподвижно тело и принялись оказывать ему первую помощь. Рев мотора сливался с несмолкаемым криком, и Марьям видела, как мечутся в сумеречной дымке растрепанные полубезумные дивы.

— Сам виноват, зачем полез в воду после спиртного? — недовольно прорычал один из спасателей. – Пара синяков, ничего страшного, задел он тебя немного. Поплывете с нами, сдам вас патрулю!

— Сука! – заорал плейбой, бешено озираясь по сторонам, и Марьям поняла, что это было адресовано ей.

Ярко-оранжевый, как перезрелый апельсин, солнечный диск сел за горизонт, и сумерки, будто мягкой лапой, в одно мгновение прихлопнули последние лучи уходящего дня. Поползли тени, словно сорвавшиеся с цепи. У лачуг вдоль побережья, деревьев и людей, столпившихся возле пирса, чтобы понаблюдать за происшествием, выросли за спиной их двойники из тьмы. Марьям казалось, что мир раздвоился, и она с тревогой всматривалась в каждое незнакомое лицо – вдруг Давид не исчез, а просто перешел по ту сторону?

— А ведь мы не успели подумать о ребенке. Я даже не знаю, какое он хотел бы дать ему или ей имя, — она положила руку на живот и прислушалась. Ничего. – Может Серебряный ошибается? – она проплыла несколько метров, пока не нащупала ногами песчаное дно и долго так простояла, любуясь, как играют в наползавшей на мир темноте ее дельфины. Она была частью их стаи, Марьям это чувствовала.

***

Сонечка кричала так громко и долго, что Марьям заснула, не успев вставить хоть слово в ее поток негодования и тревог.

— Силком завтра отвезем в больницу! – объявила соседка яростным шепотом и поставила перед зарывшейся в плед Марьям поднос с успокоительным чаем. – Глянь, как она осунулась. Почти не ест, либо спит, либо плавает с Серебряным. Я боюсь за нее, Женечка, — Софья Ивановна мягко опустилась в кресло напротив и расплакалась.

— Сама лучше чай свой выпей, — глухо отозвался рыбак. – Не видишь разве, она не из таких, чтобы силой заставить, да и кто мы ей? – он вырезал из деревянного бруска какую-то фигурку, и работа спорилась. Его мозолистые пальцы двигались так, будто забыли про артрит, но взгляд у Старика был потухший, словно ночная тьма вливалась в сердце, и никакие лампы, ароматические свечи, звезды, ничто, казалось, не могло ее остановить. – Ты умеешь молиться? – вдруг он поднял глаза на Сонечку, и та ахнула, заметив в них испуг. Старик только фыркнул, запрятал в карман засаленных брюк свою работу и крохотный перочинный ножик, поднялся, с трудом разгибая ноги, и положил ладонь на лоб Марьям, покрытый холодным потом. – Ее лихорадит, нервное напряжение сказывается. В эту ночь точно не пойдет на берег, иди хоть поспи. Софи, знаешь, я все гадаю – что же будет? Серебряный сильно к ней привязался, ишь как взревновал – чуть не пришиб того олуха. Как он ее оставит? Она же не может с ними уплыть…

— Молиться говоришь, так я каждую ночь спрашиваю у Бога – почему? Почему он забирает тех, которые здесь, на земле, так нужны?

***

Марьям снится, как они с Давидом гуляют вдоль прибоя и держатся за руки. Голосят чайки, шумный летний пригород скрывается в дрожащем мареве за их спинами. Ей хочется взглянуть мужу в лицо, но он отворачивается, оставаясь рядом. Давид говорит ей что-то, Марьям не слышит, но смысл впечатывается в ее сознание.

«Отпусти нас».

Внутри нее рождается крик такой силы, что, кажется, ее разорвет на части. Марьям пытается схватить мужа, но лишь зачерпывает ладони песка. И ее, и пляж, и даже город смывает гигантской кобальтовой волной. Она тонет, и хуже страха смерти – осознание одиночества. Хоть бы она тогда разбилась вместе с ним! Почему он оставил ее?

Неожиданно Марьям подхватывает сильный поток. Поднявшийся с глубины, он летит вверх сквозь ледяную водную толщу, и она, будто щепка, закрутившаяся в вихре, несется вместе с ним.

Дельфин зовет ее, и Марьям садится на пропитанной потом кровати взмокшая и дрожащая от холода. Сон сползает с нее, как море отступает во время отлива.

— Нет, Давид! – почувствовав резкую боль внизу живота, Марьям позвала на помощь мужа, от страха потерять ребенка забыв о том, что его больше нет в живых.

За окном вопреки прогнозам погоды бушевал шторм, и когда она распахнула балконную дверь, на нее обрушился ливень. Ворвавшись в комнату, ветер разметал занавески и завыл, добравшись через чердачные щели до крыши.

Сонечка крепко спала в гостиной внизу, поддавшись уговорам рыбака и запив ромашковый чай портвейном, да Марьям и не помнила о них.

Поджав колени к груди, она затихла на полу в ворохе разбросанной одежды и, закрыв глаза, представляла, как они с Серебряным несутся по волнам, купаясь в золоте отраженного солнечного света. Когда настало утро, и небо прояснилось, Марьям поднялась в полной уверенности, что они – муж и ребенок (если он был) навсегда ушли. Изнутри она чувствовала себя мертвой, через ее кожу наружу струился холод, а глаза были сухи. Все слезы из нее вышли.

***

Мелькнувшую мысль, что стоило бы попрощаться со стариками, она высмеяла. Никогда Марьям не была хорошей доброй девочкой, незачем и начинать. Взбалмошной, страстной – да, а теперь – выгоревшей. Руины вечной мерзлоты.

Бросив случайный взгляд на свое отражение, Марьям только отмахнулась, и не стала брать с собой перемену одежды. Не взяла бутылку воды или легкий перекус. Она еще не приняла окончательного решения, но что-то подталкивало ее вперед, не давая времени поразмыслить.

После шторма утро показалось ей удивительно тихим. На пустынном пляже между поваленными деревьями, обломками летней мебели и водорослями, разбросанными повсюду, пировали чайки и копошились крабы. Марьям не пришлось идти к пирсу. Серебряный уже ждал ее, тихо покачиваясь на волнах напротив их дома.

— Устроим настоящую прогулку! – заметив нотки страха в своем голосе, Марьям только зажмурилась посильнее и нырнула навстречу дельфину.

В этот раз все было иначе. Подружки Серебряного держались в стороне, и вскоре исчезли из виду. Как будто чувствуя ее настроение, дельфин взял курс подальше от оживленного берега и, обогнув косу, поплыл к небольшой жемчужной отмели вдали, где не было ничего, и море было предоставлено только им.

— Хватит, не обманывай меня! – Марьям легко стукнула его по носу и оттолкнула, но Серебряного тянуло к ней точно магнитом. Поддерживая игру, он ударил хвостом по сияющей водной глади и заставил ее искупаться в фонтане брызг. Сделав круг, дельфин устремился к ней и сбил с ног, весело смеясь, когда Марьям с визгом грохнулась в воду.

Солнце и море были ласковыми, как в их первое свидание с Давидом, и она вспомнила. Каждый час, проведенный вместе, каждое слово, связывавшее их. Закрыв лицо руками, Марьям зарыдала, но Серебряный мешал ей изо всех сил, стремясь прильнуть поближе и довольно урча, как будто она была его трофеем.

Оставив бесполезные попытки впасть в отчаяние, Марьям обхватила дельфина руками и позволила утащить себя на глубину, где они могли беспрепятственно нырять и поддевать друг друга.

Выбившись из сил, Марьям посмотрела на неожиданно потемневшее небо и подумала, хорошо бы Сонечка приготовила сытный ужин, и, когда опять ливанет, и они будут пить горячий кофе в гостиной под грохот бури, она обязательно поблагодарит ее за все, и Евгения Васильевича, и Давида. Она плакала, сидя на отмели в тени набегавшей грозовой тучи, но ей стало легче. Обида на мужа и на несправедливость жизни постепенно ослабляла хватку.

— Ты же помнишь его, — она погладила дельфина, и он неожиданно стукнул носом по ее животу.

— Эй, — Марьям поморщилась, но тут же едва не прикусила язык, почувствовав ответный удар изнутри. Серебряный застрекотал так громко, что ей пришлось зажать уши. Они общались, не замечая Марьям – ребенок внутри нее и дельфин.

— Давид, мы назовем его Давид, правда, Серебряный?

Их возвращение напоминало королевское шествие. То ли специально, то ли нет, но Серебряный держался строго в полосе алевшего солнечного света, пока окружающий мир заволакивало тяжелыми сизыми тучами.

За ними, медленно приближаясь, слышались раскаты грома, причудливо напоминая барабанную дробь. Дельфин не спешно плыл вдоль пляжа, словно красуясь – смотрите, как мы счастливы. И Марьям нравилась эта игра. Ощущая, как таят теплые прикосновения солнца к коже, уступая место сумеречной прохладе, она наслаждалась вкусом моря на губах и предчувствием, что Давид всегда будет рядом с ними. Как был и раньше, просто она была глупой, глупой капризной девчонкой.

— Берегись! – донеслось издали.

Прищурившись, Марьям различила старика, размахивавшего руками на берегу и указывавшего на что-то за ее спиной. Она лениво оглянулась, посмеиваясь над мнительностью своих соседей, но в этот раз все было серьезно. К ним приближалась акула.

— Серебряный, дружочек, давай к берегу. Быстрее!

Путь им перегородила вторая, и Марьям закричала.

Оставив ее покачиваться на воде, дельфин начал кружить рядом, не подпуская акул ближе. Прямо над ними громыхнуло, и показалось, что небо с треском разрывают на куски. Одна из хищниц ударила Серебряного в бок и пронеслась в нескольких дюймах от Марьям, будто примериваясь к добыче.

— Нет! – страх за себя немного отступил, и Марьям потянулась к дельфину, снова набиравшему скорость. Только не его, только не Серебряный! С таким отчаянием она не молилась никогда, но тучи сгущались, а берег превратился в далекую темную полоску. Раскаты грома участились.

Встав между второй акулой и Марьям, Серебряный оказался в ловушке и, получив по сильному удару с обеих сторон, стал падать на дно. Огромная, сильная, та, что обнаружила их первой, играла с ними, то нападая на дельфина, то скользя в водной толще и задевая Марьям своим массивным отвратительно белым брюхом.

Другой хищнице не терпелось приступить к ужину, и она сомкнула пасть на голени девушки чуть ниже колена. Серебряный отшвырнул ее и, почувствовав, как Марьям ухватилась за плавник, устремился к берегу, откуда уже выдвигались спасатели и рыбак на своей крошечной моторке.

Как только на горизонте показались другие дельфины, Марьям поверила, что все обойдется. Помощь была близка, им нужно было продержаться несколько секунд, но время остановилось.

Серебряный.

Она прижималась к нему, одновременно ища помощи и готовая сама драться за его жизнь.

Она знала, чувствовала, что дельфин все понимает, любит ее и не даст в обиду. В нем не было страха, только радость защитить друга.

Марьям поняла все за мгновение, как это случилось.

Акула поменьше вцепилась Серебряному в хвост. Море окрасилось кровью. Вторая уже уплыла, не пожелав ввязываться в драку со спасателями или другими дельфинами, но эта злобная тварь вгрызалась все глубже. Марьям попыталась ударить ее уцелевшей ногой, повернула к ней окровавленную пасть и пошла в атаку.

Когда катер успел подойти так близко, что хватило одного выстрела гарпуном, чтобы отогнать акулу, Марьям не знала. Она не замечала ничего вокруг, кроме бушующего моря, напоенного их кровью, и Серебряного, завалившегося на один бок, но продолжавшего звать Марьям, как будто ничего не случилось.

Не знавший страха.

Серебряный.

— Да ты ополоумел! Вот-вот начнется шторм! – орал и размахивал руками громила-спасатель, загораживая собой Марьям, дрожащую от страха.

— Это мое дело! Только помоги его поднять! Или катись к дьяволу! – сталь в голосе рыбака удивила его.

Они с напарником, вытащив носилки, прикрепили их к борту старой моторки, немного заглубив в воду, и нырнули, чтобы помочь старику затащить на них раненного дельфина.

Боль, пульсирующая в голове Марьям, помутила ее рассудок, и она, свернувшись в углу на спасательном жилете, закрыла глаза. Ей навсегда запомнились крики дельфинов, мечущихся вокруг катера, мужская ругань, прерываемая грохотом разразившейся грозы, и ручейки слез, стекавших по ее лицу. Плакало небо, не Марьям. Она, теряя сознание, продолжала мысленно звать Серебряного, не позволяя даже мысли, что он, как и Давид, может уйти.

***

— Я знаю, о чем ты думаешь! Даже не заговаривай об этом! – Сонечка зазвенела опустевшим подносом, где еще недавно красовалась румяная индейка, и с раздраженным вздохом опустилась на стул, переводя довольный и в тоже время строгий взгляд с Марьям на Евгения Васильевича.

— Дядя Женя все равно меня к нему сводит! – хитро улыбнулась девушка, ей, как и старику, нравились розы гнева, так легко расцветавшие на щеках Софьи Ивановны.

— Тебе рожать скоро! А ты не потакай ей! – она легко, точно молодая, повернулась на стуле и уставилась пылающими глазами на соседа. Потратив минуту на созерцание его седого затылка, она поостыла и добавила. – О нем хоть подумай, Серебряный же еще не оправился, куда ему тебя с пузом катать. Совесть-то хоть у тебя есть! – и это было попадание в десятку. Марьям сразу посерьезнела и принялась за яблочный штрудель, запрятав поглубже в карман подаренную рыбаком деревянную игрушку-дельфина.

Осень расставила все по своим местам. Марьям продала городскую квартиру и поселилась на побережье, пригласив к себе Сонечку помогать по хозяйству. Малыш вот-вот должен был родиться, а атмосфера приятных хлопот и суеты привлекла даже такого старого сыча, как Евгений Васильевич, не без гордости объявившего, что теперь покровительствует знаменитому на все побережье дельфину.

Серебряный восстанавливался тяжело, тосковал по уплывшим до следующего лета подругам и плохо уживался с сородичами в океанариуме. Разумеется, любое появление Марьям приводило его в неописуемый восторг. И за всеми ними наблюдал, улыбаясь, Давид.

Покой, наконец, его принял.