Две революции

Робеспьер и Сен-Жюст медленно шли по улице Сент-Оноре. Дул ледяной октябрьский ветер, едва не сдувавший с головы Неподкупного напудренный парик. Робеспьер бы предпочёл остаться в такой день дома — слабое здоровье гарантировало после подобной прогулки простуду. Однако желание обучить протеже оказалось сильнее страха подхватить насморк. Хотя в надежде не простыть он повязал на шею сразу два шарфа, надел две рубашки и поднял воротник пальто.

Сен-Жюст из родной Пикардии тёплых вещей не взял, а потому вышел в лёгком чёрном плаще, закрыв шею лишь обыкновенным платком. И на удивление, холода не ощущал — то ли горячность юности была виной, то ли всё внимание к себе приковала улица Сент-Оноре, и холод стал лишь декорацией.

При королевской власти одна из центральных артерий Парижа, прилегавшая к королевскому дворцу, удивляла богатством и чинностью прохожих. То состоятельные буржуа возвращались с супругами после прогулок, то аристократы ехали в экипажах к парижским предместьям, то встречались религиозные процессии — возглавляемые священниками истовые католики обыкновенно шли от церкви Успения Богородицы к собору Парижской Богоматери.

Сейчас же всё было иначе. В октябре 1792 года улицу Святого Гонория наводнили все, кого революция вывела из катакомб и переулков: нищие, безработные, попрошайки, торговцы безделушками. Ничто здесь более не напоминало о Старом порядке. Робеспьер довольно ухмылялся, глядя на развевавшиеся на фасадах революционные триколоры.

Его никто не узнавал, никто не подбегал, не пытался дотронуться до него или хотя бы что-нибудь сказать. Только один из попрошаек протянул ему руку в надежде получить хоть несколько монет. Проходя мимо заросшего неопрятного нищего в холщёвых лохмотьях, Неподкупный как-то отрешённо произнёс:

— Всяк своего счастья кузнец…

Сен-Жюст встрепенулся и, передумав подавать милостыню, стянул обратно завязки мешка-кошёлки и убрал его в карман.

— Во всяком случае, так сказал консул Аппий Клавдий, — уточнил Робеспьер.

— Но разве якобинцы не за бедных? Я читал многие ваши речи — вы и сам часто вступаетесь за них перед депутатами Конвента.

— За бедных? Да. За нищих? Нет.

— Но как же гражданин Эбер?

Робеспьер хмыкнул.

— Эбер, пусть и посещает якобинцев, для нас остаётся чужаком. Эбер, дорогой Антуан, больше кричит по делу и без него перед санкюлотами, призывает их проливать ещё больше крови, устраивать ещё большие бесчинства.

— Но он предан идее революции и стоит горой за республику. Санкюлоты штурмовали Тюильри десятого августа, им мы обязаны свержением короля.

— Эбер скорее верен идее расправы над всем и вся. И потом, санкюлоты, быть может, и штурмовали героически Тюильри в августе, но в сентябре они же залили кровью все тюрьмы, убивая беззащитных заключённых по всей Франции. Разве так поступает якобинец?

— А как он должен поступать?

— Верный вопрос, Антуан, особенно для того, кто намерен сам стать якобинцем. Наша цель — добиться процветания французского народа, а не убить как можно больше врагов. Мы должны не кричать на каждом углу о необходимости проливать кровь, а делать всё, чтобы она была пролита не напрасно.

— А гражданин Дантон? Он ведь любит выступать на улице так, чтобы его было слышно во всём квартале.

— Жорж другое дело, Антуан. Он — один из немногих в Конвенте, кто мне симпатичен, — сказал Робеспьер и улыбнулся Сен-Жюсту.

Мимо пронеслась телега. Шедшего ближе к ней Неподкупного обрызгало с ног до головы грязной водой из лужи. Он невозмутимо достал из кармана белоснежный носовой платок и принялся отирать серое пальто.

— Он — крик революции. Он обращается к разуму. Он — якобинец. А Эбер выступает только перед теми, кто точно пойдёт за ним хоть на край света. Он взывает к чувствам тех, кто в порыве страсти может пойти на штурм Тюильри или Версаля.

— На нищих?

— Верно. Эбер знает, что те, кому нечего терять, особенно озлоблены и готовы делать, что угодно, дай им только на это разрешение. Он хорошо знает, кто читает его газету, а потому и пишет в «Папаше Дюшене» то, что они хотят услышать.

— Как и ваш друг гражданин Демулен! Кто вообще пишет иначе?

Робеспьер оторвался от чистки пальто, поднял глаза и усмехнулся:

— А это очень хороший вопрос…

Они пошли дальше и вскоре оказались рядом с одним из главных дворцов Франции — здесь когда-то началась революция, уничтожившая монархию.

В саду выступали многочисленные ораторы. До улицы доносились вопли о республике и монархии, но слушать такие речи не хотелось — крики, неприятные квакающие голоса, ужасные проблемы с дикцией. Ораторское искусство на то и искусство, что им нужно владеть, а не просто пытаться перекричать городской шум.

Здесь было ещё больше телег, ещё больше прохожих, ещё больше нищих и попрошаек. Первый его этаж занимали теперь магазины — в бывшем дворце герцога Орлеанского продавали всё от кухонной утвари до свиных потрохов.

При монархии же в этих залах пили кофе и обсуждали светские новости богачи и аристократы.

— А вот здесь, — указал Робеспьер на флагшток над парадным фходом, — всего три года назад висел белый флаг Бурбонов. Тогда это место называлось Пале-Рояль[1], теперь же его зовут Пале-Эгалите[2].

Сен-Жюст поднял голову. Возможно, когда-то здесь находился дворянский салон или клуб роялистов. Быть может, здесь собирались офицеры или большие чиновники для обсуждения своих дел. Однако теперь здесь устраивали ораторские поединки. Как раз ко входу приближалась обступившая одного человека толпа.

— Дантон, — заключил Робеспьер, прислушавшись к голосам.

Он быстро завёл Сен-Жюста под ближайшую к ним арку Пале-Рояль. Оттуда они вместе наблюдали за тщетными попытками знаменитого революционера пробиться сквозь своих поклонников ко входу. Толпа не хотела отпускать своего героя: ему задавали всё новые вопросы, признавались в любви, просто норовили потрогать его за воротник.

Розовощёкий, всклокоченный, со сбитым на бок париком и в перепачканном сером пальто, он отвечал всем своим обожателям и не мог оттого сделать ни шага.

— А почему не узнают вас? — спросил Сен-Жюст. — Мы прошли почти всю улицу, но никто не подошёл.

Робеспьер поднял очки на лоб, как делал всегда, готовясь что-то разъяснять.

— Он ярок, громогласен, невероятно эмоционален. Ему тесно в зале заседаний Конвента. Когда он выступает с трибуны, его крик слышит весь Тюильри, целый квартал. Когда я слушаю его, мне кажется, что он пытается докричаться до всего Парижа, до всей Франции, даже до всего мира! Это… меня раздражает.

— Но вы же сказали, что Дантон вам симпатичен.

— В сравнении с Эбером, Гобелем, Ру и прочими фанатиками — он действительно мне нравится. Однако, если оставить только его и меня, я скорее повешусь от одиночества, чем смогу его выносить. Мы две разные революции, Антуан, и Дантон — революция уличная.

— А вы? Какая вы революция?

— Робеспьер — кабинетная революция. Мой удел тихая и незаметная работа с бумагами. Декреты, резолюции, постановления — всё то, что узаконивает революцию, моё дело. Обо мне не пишут ярких заголовков, меня почти не обсуждают на улицах. Однако весь Париж слышит мой тихий шёпот с трибуны якобинского клуба.

Сен-Жюст задумался. Наконец из толпы собственных обожателей появился Дантон. Ещё больше помятый, теперь ещё и с развязанным галстуком — больше походил на проходимца с улиц, чем на депутата Национального Конвента.

Он уверенно подошёл к сидевшему на ступенях дворца нищему, с хлопком вложил ему в ладонь купюру и крепко пожал руку.

Тот вскочил, рассмотрел деньги и бросился обнимать Дантона. Сорвав его парик, попрошайка закричал: «У меня волосы кумира!» — Дантон захохотал, поднял прядь своих волос и прокричал то же самое. Улюлюкающая толпа проводила революционера до самого входа в Пале-Эгалите, а некоторые даже скрылись за воротами вместе с ним.

Сен-Жюст перевёл взгляд на наблюдавшего за этим Робеспьера. Его бледное лицо не выражало эмоций, глаза лишь щурились в попытках лучше разглядеть происходившее. Представить себе такую же сцену с его участием не представлялось возможным. Они действительно были двумя отдельными революциями.

— И к какой из ваших революций я должен примкнуть? К кабинетной или уличной?

— Ни к одной, — ответил Робеспьер и повернулся к Сен-Жюсту, — я рад, что стал твоим наставником. Я хочу взрастить в тебе совершенно новое поколение революционеров.

— Какое же?

— Поколение, которое сможет одинаково хорошо выступать и на улицах, и в Конвенте. Поколение, которому будут не чужды и публичные речи, и тихая работа с бумагами. Поколение, которое поведёт республику после нас.

— Вас?

Робеспьер медленно повёл Сен-Жюста к воротам.

— Антуан, мы выросли сами, как сорняки в поле. Нас никто не направлял на нужный путь, мы были первопроходцами. Теперь же я хочу окультурить наши сорняки. Пусть болотную королевскую лилию сменит всегда обращённый к свету подсолнух республики.

— Считаете, что я справлюсь?

— Непременно! Раз уж выдалась такая возможность, я предлагаю тебе послушать Дантона.

— Но зачем тогда мы от него прятались?

Робеспьер окинул протеже лукавым взглядом.

— Некоторых встреч лучше избегать до некоторого времени.

И вместе они вошли в клуб следом за толпой почитателей Дантона.

[1] (фр.) Palais Royal — Королевский дворец

[2] (фр.) Palais Égalité — Дворец равенства