ДУХИ

Стоит тебе толкнуть тяжёлую дверь Венского университета, как ветер бросает в лицо горсть пожухлых листьев. Такой декабрь: промозглый, дождливый; снег выпадает через пять дней на шестой и тут же опасливо жмётся к обочинам. Темнеет рано, а люди заворачиваются в плащи и пальто всех оттенков серого, словно зимой им запрещают носить яркие вещи.

И всё же в декабре тебе здесь особенно хорошо. Уютно и безопасно, как будто ты игрушка, подвешенная на ёлку, — стеклянная и хрупкая, не боишься соскользнуть в ватный сугроб. Ты знаешь: золотые нити гирлянд, поймавшие город в крепкие сети, не дадут тебе упасть, а запахи рождественских рынков не позволят забыть, что ты далеко от дома и прежней жизни. На венских рынках разливают глювайн, жарят тирольский грёстль из картошки с беконом и продают душистое мыло, домашний мёд и милые безделушки. Идиллия.

Двери университета закрываются за твоей спиной. Рабочий день закончен — наступает рабочий вечер. Ты спускаешься по лестнице; отполированный камень мягко ложится под ноги. Сегодня у тебя два клиента, и первая встреча назначена у ратуши. Это за углом, и ты идёшь неспешно, впитывая в себя рождественские краски.

Рубиновый, золотой, сапфировый — благородные цвета твоего венского Рождества. Оттенками красного подсвечены деревья в парке. Золотом переливается здание ратуши с пятью ажурными башенками, палаточки рождественского рынка и гирлянды. Огромная ель, тоже вся в огоньках, распушилась в центральном проходе. А над ней — небо, глубокая синева с лазурными всполохами. Ты едва не поскальзываешься на заледеневшей дорожке, засмотревшись вверх.

Покупаешь ароматный апельсиновый пунш и удаляешься от толпы под дырявый полог голых парковых деревьев; сжимаешь чашку крепко, чтобы не расплескать. Вынимаешь из куртки телефон и перечитываешь историю Галины. Готовишься к встрече.

Свёкор Галины, Григорий, умер этим летом. Жизнь длиной в девяносто три года… Неужели можно что-то не успеть за такой срок? Ты проглядываешь сообщение и строишь догадки, почему дух Григория задержался на этой земле и теперь является родственникам. Если Галина, конечно, не врёт, — хотя сообщение кажется искренним. За годы практики ты научилась видеть ложь между строк.

На улице морозно, но тебя греет мысль, что сегодня, если повезёт, ещё две души смогут донести до близких свои послания. И тогда они двинутся дальше… что бы это ни означало. Ты не веришь в рай, не веришь в реинкарнацию. Однако точно знаешь, что с каждой освободившейся душой мир становится счастливее.

— Мария, это вы? — Дрожащий голос за спиной.

Ты оборачиваешься. Галине за пятьдесят, она закутана в ослепительно яркий павлопосадский платок поверх чёрного пуховика до пят. Пока ты рассматриваешь клиентку, она крестится и неслышно шевелит губами, не отрывая от тебя взволнованного взгляда.

— Отпевали? — предполагаешь ты. Галина сначала теряется, но быстро соображает, о чём речь. Глаза лихорадочно блестят в свете гирлянд.

— Всё делали! Службу заказывали. Да и теперь: свечки ставим, молимся, поди, пять раз на дню… А то проснёшься в страхе — и он стоит! Как тут не помолиться, после такого-то? Ой, грех…

— Да какой там грех. Сейчас всё узнаем.

Тебе уже не терпится.

Вы с Галиной пристраиваетесь на скамейке в стороне от рождественской суматохи. В парке сейчас тихо, а главное — пусто, потому что ты по опыту знаешь: неудобных вопросов от прохожих лучше избегать. Скамейка покрыта хрупкой корочкой льда. Ноги в джинсах тут же коченеют, и ты немного завидуешь нелепому пуховику женщины. Вынимаешь из сумки карандаш и блокнот с отрывными листочками. Галина прижимает руки к щекам. Переживает…

Ты фокусируешься на её лице, стараясь заглянуть как можно дальше. Глаза — зеркало души. У Галины глаза мелкие, как мартовские лужицы, и ты быстро нащупываешь дно. Это первое время тебе было трудно, а сейчас кажется, что нет ничего естественней.

Звуки глохнут, картинка смазывается, и ты ничего больше не чувствуешь.

В тебе рождаются слова. До сих пор неизвестно, откуда они берутся: буква за буквой, слова появляются, как будто кто-то выжигает их у тебя на сетчатке. Озябшая рука слепо выводит закорючки. Ты можешь писать на любом языке — это совершенно неважно, ведь это не твои слова. И почерк тоже не твой.

Карандаш строчит по бумаге…

Ты блуждаешь в кривом лабиринте чужого сознания, тыкаешься в закрытые двери. А потом — р-раз! — и лабиринт выплёвывает тебя в небо над Веной. Смотришь с высоты на ажурное хитросплетение ветвей, под которым вы укрылись с Галиной. Твоё тело всё ещё там, но сейчас оно — его руки, его глаза — тебе не принадлежит. Это ничего… Страшно только в первый раз. А потом разве что любопытно — и немного грустно, конечно. Таковы издержки ремесла.

Когда ты приходишь в себя, Галина плачет, уткнувшись в платок. Верующие женщины всегда бурно реагируют; это подростков нынче ничем не удивить. Ты смотришь на исчёрканный лист. Дух Григория негодует, щедро сдабривая послание восклицательными знаками: «…окрестили Димитрием, я Гришей стал уже после… путаница в бумагах!!!…»

— Отпели мы не того, значится… — шепчет Галина. Видно, что ей хочется дотронуться до письма покойника, но страшно.

— Возьмите, — ты вырываешь листок из блокнота. — Вам ничего не будет, правда. Я же не ведьма какая-нибудь.

— Да вы что, милая, вы — ангел! И такая молоденькая… Да у вас дар, настоящий дар, вот так разговаривать с умершими! — причитает Галина.

— Я вовсе не разговариваю…

— Всё равно, дай вам Бог здоровья. — Галина торопливо прячет послание в сумочку и суёт тебе деньги в бумажном конверте с котиком. Пожимает твои ледяные руки и прощается.

Когда мы понимаем, что жизнь конечна, она сразу становится более значимой.

Ты улыбаешься.

Миновав парк, выходишь на кольцо. На другой стороне бульвара приветливо пузырится огнями театр, но ты идёшь дальше — мимо здания парламента, на площадь Героев. Оливер Бернер сказал, что будет ждать тебя у статуи «мужика на коне»: вероятно, он имел в виду скульптуру принца Савойского. За последний год Бернер обращался к тебе уже дважды; духи так и липнут к нему, и не всегда то, что они хотят передать, — это слова благодарности.

— До смерти заледенеешь, пока вас дождёшься, Мария! Оцените каламбур, — Бернер говорит на местном диалекте и то тянет, то проглатывает слова, будто специально усложняет тебе задачу. С ним неприятно иметь дело, но зато он щедро доплачивает за свой противный характер. — Ваш парфюм чую за километр, а вы, я смотрю, не торопитесь.

Снова читаешь между строк: Бернер взвинчен, но ему нравятся твои духи, иначе бы он их не упомянул.

— Кто на этот раз? — спрашиваешь ты.

— Нужно, чтобы вы кое-кого нашли для меня, Мария.

Мужчина прячет глаза, приглаживает седые виски, медлит… Необычно. Наверное, конкурент по бизнесу? Или любовница, как в прошлый раз?

Но он тебя удивляет.

— Мой пёс, — бросает Бернер и искоса следит за твоей реакцией. — Мой… Арчи.

У тебя сжимается сердце.

— Я… нет, я не могу…

Бернер хмурится и трёт лоб, словно надеется согнать с него росчерки морщин.

— Деньги не проблема!

— Дело не в деньгах. Просто… вы же знаете, как я работаю…

Он молчит. Ты глубоко вдыхаешь и готовишься прыгать в пучину. Боишься, что тебя утянет на дно, но не можешь иначе.

— Собаки не умеют говорить, господин Бернер.

И тогда он понимает. Наверняка жалеет, что не подумал об этом раньше и позволил себе надеяться. Его глаза гаснут, и тебе кажется, будто все гирлянды на площади погасли разом.

— Вы не сможете записать, — бормочет мужчина. — Вот проклятие!

— Мы не можем их вернуть, даже на мгновение… Нет такого способа. Мне очень жаль…

— Жаль?! Да что вы понимаете! Это всё не то, это… — Бернер морщится, отворачивается и утирает нос. Не договаривает.

Хотя он об этом не просил, ты провожаешь его до метро и смотришь, как сутулая спина теряется в толпе. Его скорбь заразительна. Опасна, ядовита!

Ты заставляешь себя отвернуться, перестать искать выбеленные временем виски поверх тёмных курток — и упираешься взглядом в церковь Миноритов. Типичная для Вены готическая церковь, её ещё называют «Марии в снегах». Какое счастье, что сегодня снега здесь нет. Это самое ценное в венской зиме.

Тебя трясёт, и нужно присесть или хотя бы облокотиться о столб, чтобы не упасть. В голове всплывает брошенное Бернером в сердцах: «Проклятие». В самом деле, твой дар — не что иное, как проклятие. Иначе почему ты не можешь отдать духам своё зрение, свой голос, всю себя? Почему в твоём распоряжении лишь жалкие буквы и сухие строчки?! Чёртов летописец потустороннего мира!

Сжимаешь зубы так, что ломит челюсть. С трудом попадая дрожащими пальцами по экрану, открываешь в телефоне папку. Папка запаролена, и ты долго ищешь в сумке кошелёк, а в нём — бумажку с тридцатизначным кодом. Запрятала, как кощееву смерть. Терапевт сказал, что так будет лучше.

В папке — фотографии. Впиваешься глазами в смазанные любительские снимки, листаешь судорожно и быстро. Ты помнишь всё, словно это было вчера. Жаль, что память, в отличие от папки, нельзя запаролить или повесить на неё швейцарский замок, выкинув ключ. В груди колет и режет, но ты терпишь и листаешь дальше: первый смех, первый зуб, первое путешествие… А вот и чёрная дыра детской могилы среди бесчувственных, холодных сугробов за тысячи километров отсюда. Казалось, хищный чёрный крест воткнули прямо в твоё сердце. И снова.

И снова.

В прошлой жизни ты распечатывала эти фотографии и развешивала их на стенах. От тебя отвернулись все: и редкие друзья, и коллеги; так бывает, когда ненавидишь сам себя. Именно тогда, замкнувшись в глухом одиночестве, ты и начала видеть буквы и складывать их в слова. Буквы загорались в тебе внезапно — вспыхивали, будто салют в новогоднюю ночь, и немедленно просились на бумагу. Своё первое послание ты записала на оборотной стороне одной из фотографий сына.

Ты думала, что сходишь с ума, пока пожилая австрийка с таким же «даром» не нашла тебя на форуме и не пригласила в Вену. Верена подтянула твой немецкий вместе с навыками выживания. Рассказала, как работать с духами так, чтобы не хотелось стать одним из них.

Призраки приходят к людям по ночам, отражаются в зеркалах. Возвращаются к любимым, чтобы утешить, простить, извиниться. Заявляются даже к мимолётным знакомым. И ты записываешь за ними — но как быть с теми, кто не может сказать?..

Ты не простилась с собственным ребёнком.

Проклятие!..

Выдыхаешь, и телефон падает из рук. Ударяется о мягкое джинсовое колено, летит в кипу листьев, замолкает. Погасший экран отражает золото гирлянд.

— Зачем вы так с техникой? — знакомый голос тянет гласные, и чёрный рукав пальто ныряет тебе под ноги, прежде чем ты успеваешь вытереть лицо.

Бернер хмурится, протягивая почивший телефон вместе с гладкой купюрой.

— За что?.. — бормочешь ты. Голос хриплый, дрожит на ветру, разбивается о холодную мостовую.

— Забыл, что не заплатил. Да-да, Мария, я заказал услугу, потратил ваше время. Вы не виноваты в том, что сегодня не выгорело. Берите уже! — не особенно церемонясь, он тычет тебе деньгами прямо в бок.

Вы снова идёте к метро, снова вместе. Бернер всё видит, но молчит. Лишь когда ты уже думаешь, что сейчас вы расстанетесь, — он шагнёт на эскалатор, а ты вернёшься на залитые рождественским золотом улицы, — мужчина хлопает тебя по плечу.

— Вы тоже кого-то потеряли, Мария? — бросает Бернер.

Едва устояв на месте, поднимаешь глаза. У Бернера глубокий взгляд — хищный, умный, одинокий. Никаких приведений вокруг него на этот раз. Ни души.

Киваешь и шепчешь:

— Котёнка…

Спотыкаешься, жалея, что под рукой больше нет горячей чашки с пуншем. Слова просятся наружу и царапают горло:

— Котёнка не хотите взять, господин Бернер? У моих соседей родились на прошлой неделе.

— Что за чушь, Мария?

Он ворчит, ещё не готовый признать, что твоя идея — первая капля утешения в бочке забродившей печали. Но ты-то знаешь: всё проходит, даже самая тёмная снежная ночь. Главное сделать маленький шаг, а за ним ещё один, и ещё. Главное не молчать, не давить в себе, не стоять столбом посреди пустыни одиночества.

Когда духи приходят к тебе и оставляют свои послания, они чаще всего жалеют о несделанном и невысказанном.

— Только если вы тоже возьмёте себе кота, Мария.

Кота… Почему бы и нет? Пришло время сделать следующий шаг — и вот уже Бернер полушутя выдумывает дурацкие клички для ваших питомцев. Не такой уж он и противный, всё-таки.

Ты едешь домой, накинув капюшон и прислонившись к холодному стеклу. Пытаешься читать книгу, но то и дело проваливаешься в сон. Двери трамвая хрустят за спиной, и мимо тебя снуют люди. Они приносят с собой запах улицы с привкусом сырости и рождественской выпечки. Женский голос дружелюбно перечисляет остановки: Санкт Маркс, Молиторгассе… Ты не слушаешь.

Просыпаешься, когда объявляют станцию метро, и вздрагиваешь, ощущая рядом с собой чужое присутствие. Пока ты спала, к тебе подсел мужчина. На шее — ярко-красный шарф, совсем не подходящий к синему пальто. Мужчина занимает много места: на коленях у него ребёнок в небесном комбинезоне, и ты поспешно отводишь взгляд. В такие дни, как этот, тебе больно видеть маленьких детей.

— Девушка, вы русская? — мужчина указывает на книгу на твоих коленях. — Простите, что я вас отвлекаю.

Он говорит очень хорошо, хоть и с акцентом. Из вежливости ты поворачиваешься к нему и ребёнку. Мальчик уставился на тебя во все глаза.

— Ваши духи такие вкусные. У них запах… — мужчина не может подобрать слово.

— Новогодний, — подсказываешь ты. Думаешь, не слишком ли сильно надушилась сегодня утром, раз все спрашивают.

— Максимилиан нюхал и сразу хотел сидеть на этом месте, — смеётся мужчина и поправляет шапочку на малыше.

Ты смотришь на ребёнка секунду, две, три и едва сдерживаешься, чтобы не коснуться разрумянившейся на морозе щёчки. Мужчина приглашает тебя куда-то — кажется, на рождественскую карусель, — ты рассеянно слушаешь, краснеешь и соглашаешься. Улыбаешься его милым русским шуткам. Даёшь номер телефона. Мужчина записывает одной рукой, пока его сын тянется к твоему лицу.

Синие глаза годовалого малыша — в центре твоего внимания. Почему они кажутся такими знакомыми? Проваливаешься всё дальше; у этих глаз вовсе нет дна. Звуки привычно глохнут, и картинка дрожит и смазывается. По привычке ты лезешь в сумку за карандашом и успеваешь подумать: «Как же так, как мне записать твои слова, если ты не можешь…». Но это лишнее.

Впервые ты всё понимаешь без слов:

Я тоже люблю тебя, мама.