Логар

„Истинную цену жизни знает только десантник.

Ибо он чаще других смотрит смерти в глаза.”

Командующий ВДВ

Герой Советского Союза

Генерал Армии Маргелов В.Ф.

Откликаясь на призыв, рассказать о геройстве, храбрости и мужестве воинов-защитников Отечества, я могу поведать о своём отце.

Он прошёл Великую Отечественную Войну.

Вошёл в неё рядовым солдатом-пехотинцем, а закончил старшим лейтенантом, командиром тяжёлого танка ИС-2, в немецком городе Росток, в победном мае сорок пятого. С боевыми наградами на груди и двумя тяжёлыми контузиями тела, чудесным образом остававшегося живым в смертельных ситуациях. В тех мгновениях, когда Смерть выкашивала вокруг, плечом к плечу сражавшихся на полях битв, многочисленных однополчан.

Могу изложить свою воинскую историю.

Мне, как и отцу, пришлось быть участником боевых действий, которые оставили на моём теле неизгладимые следы прикосновений десницы Бога Войны на земле Афганистана.

Так случилось, что в моей семье войну прошли: самый старший мужчина, отец и я, самый младший из четырех сыновей. Разница возраста между мной и отцом ровно в пятьдесят лет. И она-то и связала две войны в одной семье.

Насколько страшную войну прошёл отец, мне стало ясно, когда сам попал в обстоятельства постоянной охоты Ангела Смерти за твоим телом. В этих условиях обычные понятия о Жизни и Смерти становятся иными.

Но, я расскажу о своём боевом друге.

С ним мне выпало служить в восьмой роте третьего батальона гвардейской пятьдесят шестой десантно-штурмовой бригады, в провинции Логар под городом Бараки-Барак, в шестидесяти километрах южнее Кабула.

С Шадияром мы были одного призыва и оба прошли карантин в Чирчике, с октября по середину декабря восемьдесят первого года, но там мы не были знакомы. Наш призыв был огромен, количеством в полторы тысячи молодых ребят, со всего Советского Союза. С Узбекистана нас там было сотни три. Случилось так, что в эту осень мы должны были заменить половину бригады.

К моменту принятия присяги, в десятых числах декабря, мы уже совершили по два прыжка с парашютом и несколько раз отстрелялись на стрельбище с автоматов и ручных пулемётов. После присяги, наш призыв по ротам начали перебрасывать в бригаду, которая только-только сменила дислокацию, марш-броском из Кундуза в Гардез, с севера Афганистана, на её восток, к границе с Пакистаном, в провинцию Пактия.

Восемнадцатого декабря, в середине дня, моя карантинная рота в новеньком зимнем обмундировании, с новыми автоматами и нехитрыми солдатскими пожитками в новом же вещмешке, приземлилась на аэродроме Кабула.

Гул взлетающих и приземляющихся боевых и грузовых самолётов, военная техника вокруг, солдаты, с не таким свежим видом, как у нас и местное население в экзотических одеждах за колючим ограждением, да плюс декабрьский холод столицы, охваченной по кругу горами, кардинально сменил моё настороженное настроение на какую-то неизъяснимую тоску.

Через какое-то время, мы загрузились в брюшины двух огромных грузовых вертолётов Ми-6 и вылетели в Гардез. Оттуда рота, группами по пятнадцать солдат, вертолётами Ми-8, была переброшена в третий батальон, что стоял отдельно от бригады, через горный перевал в соседней провинции.

Здесь, в „восьмёрке” и пересеклись наши пути с Шадияром Джанабаевым.

Кое-что нас с ним объединяло, а что-то естественно разнило. Оба мы были с ташкентской области, с посёлков городского типа, только я с верховья реки Чирчик, а он с низовья. Одного роста, среднего и среднего же телосложения. У обоих один родной язык и оба отучились в школах с русским языком. Только его семья жила в кругу своего рода, а моя в отрыве от своих корней, в интернациональном смешении с общим межнациональным языком. Я не был затворником, но его душа была более открытой и он никогда не унывал. На гражданке, в отличии от меня, он был уличным пацаном и, по выходным на танцах, по пьяни нередко ввязывался в драки, а по кайфу любил приколоться и оттянуться в своей компании. И ещё один штришок, он был на год старше.

Мне уже и не вспомнить, как мы с ним сошлись. В роте мы были в разных взводах и располагались в разных помещениях казармы. Мы их называли, по-морскому, кубриками. Нашему батальону повезло жить в казармах, в отличии от бригады, что жила в войсковых палатках. Естественно, большее время каждый из нас проводил со своим подразделением. Но, в свободное время, когда ему хотелось прогуляться до кого-нибудь, а круг его друзей был шире нашей роты, он частенько зазывал меня с собой.

Наши с ним воинские должности совпадали. Он был пулемётчиком первого отделения первого взвода, а я пулемётчиком первого отделения второго взвода.

Каждое отделение в десантно-штурмовом взводе – это экипаж боевой машины десанта. Впереди по центру машины сидит механик-водитель. Слева по движению командир, а справа пулемётчик. В башне за пушкой восседает оператор-наводчик. Позади башни, под большим десантным люком, находятся снайпер и гранатомётчик с помощником. Всего семь человек.

Наши БМД-1 летали по бездорожью, оставляя за собой пылевые туманы из под гусениц, по долине провинции, когда рота возвращалась с „прочёски” кишлаков, где по разведданным появились душманы. Восседая на броне со спущенными в люки ногами, с оружием в руках, мы мчались по единственной асфальтированной дороге, изрытой минами, встречая и сопровождая колонны автороты из „Союза” через Кабул в Гардез, гружённые боеприпасами, продуктами и топливом для бригады.

В первую зиму серьёзных боевых столкновений почти не было. Была одна операция по зачистке кишлака после бомбового удара. И раз колонну обстреляли „духи” почти без последствий. В ту зиму выезды на сопровождение осуществлялись силами одной роты и этого было достаточно. Но, с наступлением весны восемьдесят второго, уже почти каждый выезд не обходился без обстрела и обеспечение охраны происходило уже силами двух рот. Появились первые потери в „девятке” и „семёрке”.

В марте, к статусу нашей роты добавилась новая специализация. Мы стали „засадной ротой”. Теперь, нашей задачей было устраивать засады в горной местности. Там, где проходили тропы душман, по которым они караванами с оружием проникали в провинцию.

Весь март наши офицеры гоняли нас по стрельбе и физподготовке. Предстояли физически тяжёлые пешие ночные переходы, в полной боевой выкладке, в тылу противника.

Из трёх десантно-штурмовых взводов получились три засадные группы. В них не входили механики-водители и операторы-наводчики. Их задачей была эвакуация отработавшей группы. Зато в группы вошли расчёты с пулемётных взводов, что имели на вооружении тяжёлые пулеметы ПК, с коробами для лент, заправленные патронами. С каждой группой в засаду шёл один сапёр из отдельного взвода сапёров батальона и радист со взвода связи при штабе. Руководили группой два офицера – непосредственно командир взвода, который шёл обычно в головном дозоре, направляя весь ход и второй офицер, шедший в основной части. Гранатомётчики из отделений стали „пэбээсниками”. Им заменили АКС-74 на АКМ с прибором бесшумной стрельбы(ПБС), проще говоря с глушителем. Пулемётчики боевых машин, такие как я и Шадияр, штатным оружием имели ручные пулемёты РПКС-74. К ним мы получили приборы ночного видения, так как на них имелось крепление для этого. И, соответственно этому, в группе мы находились в головном и хвостовом дозорах. Я так почти всегда и ходил в головном дозоре со своим взводным и каким-нибудь „пэбээсником”. Общим количеством группа состояла из двадцати двух воинов.

С апреля, рота группами начала ходить в эти опасные и тяжёлые рейды.

Выходили из батальона где-то в десять-одиннадцать ночи, предварительно обмотав все металлические части оружия тряпицами, чтобы не дзенькать ими в ночной тиши. РД(рюкзак десантника) для таких выходов был мал и мы брали солдатские вещмешки. Загружали в них патроны, ручные гранаты, заградительные мины, сухпаёк на количество дней операции. Приторачивали к нему плащпалатку. На ремень, кроме подсумка для четырёх магазинов(крайне неудобная вещь для пешего хода), надевали фляжку с питьевой водой. Чтобы утолить жажду в походе одной фляжки было мало и поэтому в группе один из воинов шёл навьюченный резиновым десятилитровым бурдюком с питьевой водой. От бронежилетов отказались после опыта первого выхода первой группы.

Снаряжение давало о себе знать уже после первой сотни шагов. К привалу мы настолько уставали, что не было сил ответить врагу, не дай бог он выскочил бы перед тобой в этот момент. Но уже минут через десять, с силами в тело возвращалось и желание жить.

Продвигаясь к назначенному месту, мы стороной обходили кишлаки и поля засеянные пшеницей, на которых в летнее время по ночам трудились крестьяне. Всю ночь мы шли, а к рассвету выбирали безопасное место и, расположившись в круговую оборону, поочерёдно отдыхали весь световой день. С наступлением тьмы вновь выдвигались в путь до цели.

Добравшись до места предполагаемой засады, мы окапывались, занимая выгодные позиции, для предстоявшего боевого смертельного действия.

Так прошло пять месяцев.

Наша рота ходила не только в засады, но как и раньше на сопровождение колонн и прочёсывание кишлаков. За это время и в наших рядах появились потери убитыми и ранеными. Уже и я сам был разок зацеплен когтем Смерти, в одной из засад, но пока легко отделавшись.

Двенадцатого августа, в ночь с четверга на пятницу, первая группа готовилась к очередному выходу. Предстояло идти совсем ничего, километров пять неполных от батальона, в селение Подхаби Шан. По наводке, там должен был пройти большой караван с оружием из Пакистана в Бараки-Барак.

Наш батальон с юга был прикрыт дугой горного кряжа от этого афганского городка, где не действовала дружественная нам правительственная власть. Заворот дуги закрывал нашу восточную сторону и опускался к дороге. На вершине этого спуска с горки находилось наше охранение из расчётов миномётных и пулеметных взводов. В этот месяц там дежурили ребята с нашей роты. И оттуда была видна местность, куда отправятся бойцы в эту ночь.

Уже две ночи подряд две группы, первая и третья, безрезультатно совершили выходы к месту засады. В третью ночь, почему-то было решено обойтись одной группой, другую поставили в резерв. Моя вторая группа не была задействована в этой операции из-за отсутствия нашего взводного командира, который был в отпуске. Так же в роте, на тот момент, отсутствовали замполит и замкомроты, да в пулемётный взвод, долгое время всё никак не прибывал взводный офицер.

Перед ужином я заглянул в первый кубрик к Джанабаю(как звали его в роте). Он сосредоточенный, с серьёзным лицом, собирался к ночному выходу. Добрал патрон к тому, что уже было в мешке. К четырём гранатам Ф-1 добавил ещё пару. Взял себе одну „Муху”(одноразовый гранатомёт). Сел прочищать магазины и набивать их патронами.

Поглядев сколько он взял патрон и гранат, я сказал: – Да зачем так много берёшь? Всё равно впустую сходите.

– Нет. Завтра война будет, – спокойно, но уверенно, будто бы откуда знал, что ждёт их под утро, как-то необычно ответил он, глядя куда-то вовнутрь, расфокусированным взглядом.

– Да ну, – отмахнулся я.

– Война будет, – слегка кивая себе, тихим голосом повторил Джанабай.

На ужине в столовой, он бросался мне в глаза всё той же несвойственной ему отрешённостью. После ужина рота вернулась в своё расположение. Первый взвод, как уходящая на задание группа, как обычно в таких случаях, не раздеваясь легли спать. Вечерняя поверка их не касалась.

После поверки и команды отбой, рота потихоньку, кто как, угомонилась.

Мой „афганский сон” обычно был прерывистым. За ночь я минимум раз просыпался и довольный, что ещё не подъём, опять проваливался в омут сна. Но, в эту ночь я разомкнул глаза, когда в утренних сумерках кто-то громко крикнул: – Тревога!!! Паадъём!!!

Соскочив с койки, я быстро одеваюсь, наспех заправляю постель и тут только замечаю, что в кубрике нет остатков пулемётного взвода, а только мой. Выскакиваем в коридор, где рота должна строиться, видим, что и третьего взвода нет, только мы и часть миномётного взвода.

Дежурный по роте обьясняет обстановку и отправляет нас в медчасть принимать убитых и раненых.

Оказалось, первая группа час назад вступила в бой и понесла потери. Погиб командир третьего взвода старший лейтенант Кожинов. Ранен командир первого взвода лейтенант Борщук. На помощь подняли третью группу. Её усилили отдельным взводом АГС(автоматический гранатомет станковый). Бронегруппу возглавил командир роты старший лейтенант Лоншаков, которого ранили, как только они подъехали к месту боя и во тьме не разглядели лежащих на земле „духов”, чуть ли не под гусеницами. Вместе с ним тут же были расстреляны ещё несколько бойцов, сидевших на броне или уже спешившихся. После этой новости комбат поднял и бросил в бой „семёрку”.

Мы все, кто остались в расположении роты, быстрым шагом отправились к медчасти, завидев въезжающие БТРДэшки в центральные ворота батальона, побежали к ним навстречу.

С востока, где занимался рассвет в это немилое пятничное утро, доносился приглушённый грохот боя.

Бронетранспортёры десанта, не имеющие башни, с вместительной внутренней частью, предназначенные для пулемётных и миномётных взводов, подъехали к небольшому зданию батальонной медицинской части и встали, не глуша моторы.

Кто-то из нас, забравшись на броню, стали вынимать убитых и раненых из нутра машин, а кто-то принимали на земле и укладывали их на носилки. Тела мёртвых заносили и клали на пол в прихожей медчасти, а раненых тут же на улице обрабатывали санинструктора под руководством начальника медслужбы батальона, старшего лейтенанта Войта.

Кто-то из механиков, огорошил меня вестью, что Джанабай убит. Но другой его поправил, что тот ранен.

Освобождавшиеся от кровавого груза, боевые машины уезжали за новой партией жертв этой бойни, закланных в угоду алчного Бога Войны, а по их возвращении мы вновь разгружали прострелянные тела бойцов.

Среди этой шумной суматохи с запахом спёкшейся крови и дизельной гари, я вновь услышал: „Джанабай убит…” Но, я всё ещё не увидел его и мне не верилось в это, злорадно нашёптываемое мне в ухо Чёрным Ангелом, скорбное известие.

Макс с Воркуты и Хабиб из Башкирии аккуратно спустили с силового листа БТРД мне с Юрой курганским Колю Мазура, челябинского крепыша, с ранением в ногу. Подставив ему свои плечи, одной рукой обняв его за талию, другой держась за его руку на своём плече мы подвели, скачущего на здоровой ноге, Колю к скамейке у входа в медчасть. В проёме двери показался Юлдаш из Бричмуллы и, глядя на меня, мотнул головой назад, прикусив нижнюю губу, мрачно произнёс, – Джанабай…

…На полу прихожей, на носилках лежало безжизненное тело Шадияра. Его смуглое лицо стало ещё темнее. Отвисшая нижняя челюсть приоткрывала рот, обнажив желтоватые зубы испачканные засохшей кровью. Ниже мочки правого уха зияла чёрная дыра входного отверстия от пули. У его изголовья, опустившись на одно колено, сидел его односельчанин и друг юности Мадьяр, дембель с „девятки”. Его правая кисть лежала на плече Джанабая и слегка поглаживала её. Кистью левой руки Мадьяр обхватил свою челюсть, прикрыв рот, и что-то невнятно бормотал. По его щекам катились слёзы.

Я стоял у ног Джанабая в каком-то оцепенении и молча смотрел на эту картину прощания с душой друга, покинувшей это тело навсегда. У меня не было ни слёз ни содрогания души от горя. Я лишь чувствовал постыдную неловкость за свою чёрствость и тщетно пытался выжать из себя хоть какую-то слезу.

От дверей, кто-то из моих товарищей со взвода, окликнул меня. Остатки нашей „восьмёрки” и „девятка” выезжали к селению Подхаби Шан, на место уже затихшего боя, для прочёсывания кишлака.

Но, всё-таки, потеря близкого друга что-то со мной сотворило. Во мне не было гнева и ярости, как и не было чувства страха. Была лишь некая отстранённость от всего, что происходит вокруг. Моё сознание находилось в каком-то тумане, хотя ум по прежнему контролировал все мои действия и с инстинктом самосохранения сбоя не было.

… В месте, где группа организовала засаду, на грунтовой дорожке, идущей со стороны кишлака в сторону мятежного городка Бараки-Барак, лежало с десяток бездыханных тел „духов”, припорошенные пылью, с бурыми огнестрельными отверстиями в разных частях тела. Этот драматический слайд, вставленный в проектор реальности, не вызвал во мне никаких эмоций. Шарахающееся по кишлаку стадо неприкаянных верблюдов из злосчастного каравана, навечно впечаталось в подкорку моего сознания о той зачистке территории, как кадры из советского кино о басмачах и красноармейцах…

К полудню все три роты вернулись в расположение батальона. К этому времени всех погибших и раненых уже переправили вертолётами Ми-8 в кабульский госпиталь. В этом бою батальон потерял погибшими пять человек и ранеными тринадцать. Так много за раз мы ещё не теряли.

Из рассказов ребят с пулемётного взвода, ушедших с первым взводом, выходило, что около трёх часов ночи к месту засады вышла группа вооружённых людей, количеством в одиннадцать человек. Они прошли мимо дозорных, которые об этом доложились старшему группы по ротной рации и приближались к позициям основной части. Когда эта толпа проходила „красную зону” дозорные сообщили, что больше никого не видать следом. Старший скомандовал: „Огонь!”. Дружный залп автоматов и пары тяжелых пулемётов скосил душман подчистую. Подождав некоторое время старлей, Кожинов, не пожелавший рисковать солдатами, выбрался из окопа и один направился к телам лежащих на земле „духов”. Держа автомат на изготовке, он на полусогнутых ногах приблизился к трупам и стал медленно обходить, пристально разглядывая, лежащих. Обойдя кругом эту груду тел, старлей выпрямился и опустил ствол автомата. Поднялся из своего укрытия лейтенант Борщук и сделал пару шагов, когда внезапно раздался грохот выстрелов опрокинувшие Кожинова и свалившие Борщука. Находящиеся рядом, Шадияр и связист втащили раненного в ногу лейтенанта назад. Несмотря на продолжающийся обстрел, были слышны стоны тяжелораненого Кожинова. К нему на выручку перебежками метнулся Джанабай, который почти сразу же упал замертво. К массированному огню, со стороны откуда шёл караван, добавилась стрельба со стороны Бараков.

Вышло так, что основная часть каравана, в сотню боевиков, подошла и рассредоточилась со стороны магистральной дороги, по которой вскоре прибыла бронегруппа и впотьмах стала для них легкой мишенью. Со стороны же Бараков вёл огонь отряд душман, встречавших караван. Первая группа оказалась меж двух огней противника, количеством превышающим их в семь раз. От полного уничтожения, наших парней спасла близость батальона и скорое прибытие помощи.

Смерть, чьё дыхание, так явно, почуял Джанабай накануне, урвала своё, смачно обагрив лезвие своей беспощадной косы. Всех, получивших Чёрную Метку Судьбы, привела Она на место кровавого ристалища мужских игрищ, чтобы хладнокровно рассечь горячий союз души и тела.

Погибшему старшему лейтенанту Кожинову в сентябре, буквально в следующем месяце, должна была прийти замена. А двенадцатого числа, того же сентября, ему бы исполнилось двадцать четыре года. Шадияру, не задумываясь, бесстрашно кинувшемуся под пули, выручать раненного, полгода назад двенадцатого(!) февраля исполнилось всего то двадцать лет. Два погибших гранатомётчика, со взвода АГС, были девятнадцати и двадцати лет. Механик-водитель, гусеничного бронетранспортёра медчасти батальона, погиб в канун своего двадцатиоднолетия.

Как пропел „…Поэт и композитор Виктор Цой”:

„ И две тысячи лет Война

Война без особых причин

Война дело молодых

Лекарство против морщин…”

Судьбы раненых бойцов сложились соответственно тяжести ранений. Кому-то повезло и они вернулись в строй, а кто-то стал инвалидом, со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями.

Лишь через пять лет, после этого события, я попал в посёлок с примечательным воинским названием „Солдатский”, основанный русскими переселенцами аж в девятнадцатом столетии, рядом с тем местом, где в Сырдарью впадали воды реки Ахангаран. Здесь я встретился с Мадьяром из „девятки”, которому пришлось пройти все перипетии сопровождения „груза 200” с телом друга, в дом его родителей, совсем не ожидавших такого возвращения старшего сына со службы в армии.

Несмотря на то, что мы не были с ним близки, Мадьяр очень радушно встретил меня в своём доме. Он уже был семейным и жил отдельно от своих родителей. Его молодая супруга засуетилась, накрывая на стол. Пока мы расспрашивали друг друга о житье-бытье и делились воспоминаниями, подоспело горячее, моя любимая жаренная картошка. На столе появилась водка и Мадьяр уже собирался разлить за встречу, но выслушав о моём намерении посетить родительский дом Шадияра, отставил на потом.

Через полчаса мы входили во двор Джанабаевых, на соседней улице. У выглянувшей из дома девушки, лет восемнадцати, Мадьяр спросил, дома ли родители. Получив утвердительный ответ, сказал, указав на меня, что я однополчанин её брата и приехал навестить отца и мать своего друга. Сестрёнка Шадияра пригласила нас в дом, раскрыв перед нами входную дверь.

В зале, к нам навстречу поднялся пожилой очень смуглый мужчина, почти одного возраста с моим отцом. Поприветствовав его, Мадьяр представил меня ему, как и до этого сестрёнке. Я двумя руками взялся и пожал его протянутую ко мне правую руку, он же левой рукой накрыл мои. В зал вошла пожилая невысокая женщина, щупленькая со светлым лицом и блестящими влажными глазами. Я, слегка поклонившись приветственно кивнув головой, произнёс слова приветствия к женщине, старшей по возрасту. Она подошла ко мне и приобняв похлопала меня по плечам, как родного человека. За матерью стояла, вошедшая следом, дочь. Отец пригласил всех садиться.

Мы расположились на полу, за низеньким столом, и воздели руки. Прочитав молитву, отец Шадияра степенно, но с какой-то надломленностью в голосе, стал меня расспрашивать, откуда я и с какого рода, живы-здоровы ли мои родители. Пока я представлялся о себе, о родителях, своём роде и где её корни, дочь накрывала на стол к чаю.

В возникшей паузе, Мадьяр вновь напомнил всем, что я служил с Шадияром в одной роте и был с ним одного призыва. Дальше я рассказал, что уже известно тебе, дорогой читатель. Отец и мать слушали меня, находясь в каком-то горестном душевном трепете. Мать, сдерживая слёзы, готовые пролиться, приговаривала обращаясь к нам, чтобы мы угощались накрытым.

Мой рассказ об их сыне разбередил душевную рану, которая всё ещё не заживала.

Отказавшись от горячего, мы стали прощаться, сказав, что собираемся поехать на кладбище помянуть нашего друга. Отец благодарно закивал нам и тепло, дрогнувшим голосом, простился со мной. Мать, вытирая слёзы, обняла меня, просила передать приветы моим родителям и наказала мне, чтобы я берёг себя. Я, коротко кивнув, попрощался с младшей сестрой и вышел. На душе было тяжело.

…На могиле лежала мраморная плита, а на ней стояло мраморное надгробие с фотографией Шадияра.

Я стоял, разглядывая фотографию, со стеснением в груди, от которого было тяжело вздохнуть.

Здесь мне стала кристально ясна вся тяжесть потери и глубина горя родителей похоронивших своего ребёнка, выросшего в парня, ставшего мужчиной.

Горячие слёзы брызнули из моих глаз и моё тело затряслось в рыданиях. Я смахивал слёзы, а они всё лились по моему лицу. Стоявший рядом, Мадьяр молча положил руку мне на плечо. Я всё никак не мог совладать с собой…

За оградой, на капоте жигулёнка, мы разлили водку по стаканам и помянули нашего Друга. Друга, который навечно остался двадцатилетним парнем, мужественным поступком завершив свою короткую жизнь.

Ночью, того весеннего дня, зудевшая всю дорогу обратно и весь вечер дома, моя душа разродилась стихами, которые я назвал „13 08 1982”. Ими и завершаю свой рассказ.

Спущен „За отчизну!” курок.

Капсюль смял боёк.

Ударом в челюсть сбитый с ног,

Жизнью ты истёк.

Мир не вздрогнул, не задрожал,

Когда на рассвете ты мёртвым упал…

Человек, я убил тебя, меня твой брат!

За что ушли мы, кто в этом виноват?

С тобой мы братья – мы дети Адама…

„Я вернусь, – сказали я и ты, – не волнуйся мама!

Теперь отчизны я защитник и боец!”

„Глупышка…” – горько усмехнулся, прощаясь отец…

О горечь в улыбке, ты приходишь так поздно…

Неужели иначе прожить невозможно?

Я родился не мишенью стать, напротив -

Жить, любить, творить. Почему же Мир Ты против?

Почему убит я, друг мой искалечен,

У жены неполноценный муж,

Парень-инвалид невестою не встречен…

Не зашить вам раны материнских душ…

Ни льготами, ни болтовнёй о геройстве,

Интернациональном нашего духа свойстве…

Мы все пред бренностью равны,

Как и равны на право жить!

И никому, от имени народа, не даны

Права людскими судьбами вершить!