Говорят: не рой другому яму. Даже если это твой ближайший родственник. Мы так привыкли к этой поговорке, что относимся к ней как, скажем, к надписи "Не курить". Ну, написано там что-то такое и написано. Подумаешь! И курим, и курим, пока дюжий охранник не придёт и по шее не съездит. А если милиционер окажется, то, может, ещё и окурки убрать заставит, что уже гораздо серьёзнее.

Так и здесь. Говорят: "Не рой" и говорят. Скажут -- и дальше пойдут. А мы на ладони поплюём -- и давай себе наворачивать с утроенной силой. Ещё проверим как следует: достаточно ли глубоко, не выберется ли, зараза, без посторонней помощи. И на донышко эдак, на донышко чего-нибудь. Каменьев насыпать или, скажем, корыто с водой поставить. Особо кровожадные и кольев натыкать могут. А особо небрезгливые -- те ещё вместо воды в корыто чего-нибудь эдакого плеснуть догадаются. Дерьма, например. Красота!

Да...

Довелось мне однажды ехать в поезде. Собственно, и раньше доводилось. Да и позже тоже. Но ни с чем таким ни до, ни после этого столкнуться не пришлось.

Вхожу я, это, в купе. Вижу: компания пристойная. Мужчина такой... Нормальный. Рядом с ним женщина -- его явно старше, вся в платочке и накидке плюшевой, каких я к тому времени уж лет двадцать не видел. Поздоровались. Дело к вечеру -- открыл я сумку и разную еду начал выкладывать. Езжу я часто, порядки знаю. Раз я последний, значит, с меня причитается. Думал-думал, что вытащить из сумки (я человек опытный, так что у меня там набор на все случаи жизни: от самогона до тоника). Решил: раз тут дама, хотя и престарелая, то вытащу-ка я красное вино. Вытащил бутылку. Ставлю на стол, сам поглядываю искоса, реакцию соседей уловить пытаюсь. Гляжу вдруг, даму престарелую

как затрясёт. Вроде как конвульсии какие начались. А мужчина охватил её руками и мне жестом на дверь показывает: выйди, мол, на минутку. Вышел я. Слышу: возня какая-то в купе происходит. Уж было расстроился: надо же. припадочная попалась. Теперь вся дорога насмарку. Начал было подумывать о том, чтобы проводника попросить перевести меня к чёрту из этого купе куда-нибудь подальше. Но тут дверь открывается, мужчина выглянул и зайти меня приглашает. Смотрю, старушечка на верхней полочке лежит. Лицо у неё завязано, навроде как зубы болят. пригляделся я -- руки тоже так аккуратненько простынёй зафиксированы. Да и ножки тоже. И лежит вроде как тихо. Ну, думаю, так и есть: буйная. Но мужчина ситуацию как будто контролирует. Так что просить проводника о переселении я раздумал: где сейчас компанию найдёшь, на ночь глядя. А тут какой-никакой собеседник. Да и тётушка лежит, почти не шевелится.

Разлили мы, значит, вино, за знакомство чокнулись. Закусываем. А бабулька наверху всё возится, словно освободиться пытается. Но не выходит у неё ничего. Видать, Василий -- так попутчика звали -- дело своё туго знает.

Выпили мы ещё по одной-две, -- бутылка-то и кончилась. За окном стемнело совсем, еды ещё полно, а бутылка красного вина -- что это двум мужикам! Что слону дробина. Только из-за дамы её и доставал. Не знал ведь, что ей пить-то нельзя, сердешной.

 Тяну, значит, из сумки родную, по нашему лучшему поселковому стандарту сваренную (у нас, как и везде, два стандарта соблюдаются: один лучший -- для себя, а другой просто -- на продажу). Ставлю её, проклятую, на столик. И тут Василий руками как всплеснёт!

-- Ах ты, Господи! -- говорит. -- Да у тебя такая была! Что же ты сразу-то её не вытащил! Мама! Смотрите, чем нас Коля, друг дорогой, угощает!

И полез он старушку отвязывать.

Я, было, всякие острые и стеклянные предметы прятать начал. Но опасения мои напрасными оказались. Слезла старушечка с верхней полки, к нам присоединилась. Разговорчивая, улыбчатая такая. Стопочку-другую с нами приняла -- совсем разошлась.

Частушки спела вполголоса (чтобы проводник не обижался). Анекдот старинный -- ещё дореволюционный -- рассказала про дьякона и певчую, и вообще была совсем как нормальная женщина. Я ещё про себя подумал:"Вот, не зря в народе говорится, что все лекарства на спирту. На глазах выздоровел человек!"

А тут курить захотелось. Вышли мы с Василием в тамбур. Меня любопытство разбирает. Нас ведь всех мёдом не корми -- дай про чужие болячки потрепаться. Киваю я на наше купе, на старушку намекаю, и тихо так говорю:"Эпилепсия?" Чтобы, значит, сочувствие выразить, да и словечком учёным блеснуть. А он как расхохочется! Верите, нет -- остановить не могу. Уже пугаться начал. Ну, думаю, оба "того". Если с бабулькой я ещё как-нибудь справлюсь, то этого бугая мне не одолеть. Задушат ночью, психи проклятые. Как пить дать задушат! И в окошко выбросят.

И так мне от этой мысли стало тоскливо, что Василий как-то резко смеяться перестал. Смотрит на меня серьёзно, а в глазах ещё слёзы от смеха стоят.

--Прости, -- говорит. -- Я просто об этом без смеха говорить не могу. Нехорошо это, но что поделаешь! Не могу вот -- и всё.

И, видя, что тоска у меня не проходит, стал рассказывать дальше.

-- Два года назад работал я на Севере. Вахтовым методом, по две недели. В Бугульме в АН-24 садимся, спецрейс, и -- ту-ту-у-у! Север, брат, это такое дело... Холодно там. Вот, мы в самолёт залазим, ещё и высоту не набрали, а уже "пушнина"...

-- Какая пушнина? Ты что, охотником там промышлял?

-- Да каким там охотником! Нефтяником. Помбуром работал. А "пушнина" -- это, значит, -- бутылки пустые, стеклотара. Шкурки от бутылок! Понял? Их ещё некоторые сдают.

-- А-а!

-- Вот "а-а"! Значит, ещё высоту не набрали, а стеклотара уже по проходу так и катается, так и катается, о ножки кресел громыхает. Спецрейс!

-- А лётчики что же?.. (Я, конечно, хотел сказать: как же они такое безобразие терпят.)

-- А лётчики до набора высоты -- ни-ни! Потом, как высоту наберут, -- выходит командир. Командирскую ему нальём. Потом второй пилот. Ему обычно поменьше... Да.

Он помолчал, словно что-то припоминая, и затем продолжал.

-- А туда прилетим -- опять без неё, родимой, ничего не выходит.

-- Там же, на Севере, говорят, сухой закон!

-- Ага, сухой. Особенно когда тебя в 30-градусный мороз буровым раствором с ног до головы окатит, так прямо такой сухой получается!..

Он глубоко затянулся сигаретой.

-- Да. Ну, к хорошему-то, как известно, быстро привыкаешь. С вахты вернёшься, делать нечего. Денег вот столько (он показал примерную толщину 1-го тома "Война и Мир" Л.Н. Толстого в коленкоровом переплёте). Дурака валяешь-валяешь, так со скуки то там рюмашку, то тут стаканчик. К вечеру уже наберёшься -- одно удовольствие. А назавтра то же и опять. Так и не заметишь, как уже снова на вахту лететь.

И всё бы хорошо, да бабы возникать начали. Давай бухтеть на меня, я что-то в ответ. Короче, вот не успокоятся же они, пока всё хорошее не изгадят. Точно?

Я был бы рад возразить, но личный опыт подсказывал, что говорит Василий чистую правду.

-- Вот-вот, -- продолжал он. -- Вижу, и у тебя то же самое. Ну, слушай дальше. Грызлись мы, значит, грызлись, а потом -- смотрю -- что-то тихо стало. Э, думаю, не к добру это. В чём же фишка? Ума не приложу.

А тут зашёл как-то с утра к нашему пожарнику. С бутылочкой, как положено. Ему тоже целый день делать

нечего. Он машину свою красную выгонит, походит вокруг неё, полюбуется. По капоту похлопает. Потом назад загонит -- и в магазин. Компания -- лучше не сыщешь! Вот, значит, к нему я и зашёл. А он хитро так на меня поглядывает и говорит:

"Сегодня ты угощаешь". Я ему: "Да я, брат, тебя хоть всегда буду угощать, денег хватит. Но почему именно сегодня-то?" -- "А потому что я тебя сегодня от порчи верной спасу". -- "От какой-такой порчи?" -- "А от заговОра", -- говорит. -- "Ты давай, наливай, чего рот-то разинул!" Я от удивления даже налил ему больше положенного. Но он выпил как ни в чём не бывало. Наверное, тоже не заметил. Выпил, рукавчиком форменным занюхал и

продолжает:"Тёща-то твоя куда вчера ездила?" -- В район, говорю.

В собес ей, кажется, надо было. -- "В собе-ес!", -- протянул он. -- "В Антоновку она ездила, к колдунье". -- Чего-чего? -- говорю. -- "К колдунье, говорят тебе, ездила. Ты наливай, давай". Налил. Выпили. Он продолжает: "И эта дура её, знаешь чему, научила? Научила её в красное вино тебе собачьей крови подмешать." -- Врёшь, говорю. Не пью я красное. А он плечами пожимает: " Я ведь за что купил, за то и продаю. Не хочешь -- не верь. Но я тебя предупредил. Там у тебя что-то ещё осталось?" Вылил я ему остатки и домой пошёл. Самому уже напиваться что-то не хотелось.

Пришёл домой -- там обед вовсю готовится. Пельменчики! Бабы ходят такие радостные, улыбаются, даже запаха утреннего моего как будто не замечают. Я им и говорю: "А где же наша Жучка?" Тёща мне: "А пёс её знает. Кобель тут какой-то крутился, так она с ним, наверно, увязалась." "Ага, -- думаю, -- Кобель! В нос вам капель! Жопу в купель! В рот канитель! Эх, Жучка-Жучка, бедная скотинка! Извели тебя, дуры, из-за своей прихоти!" Так жалко собачку стало -- силы нет. А эти уже к столу зовут. Смотрю, пельмени дымятся, бутылочка красного стоит. Открытая. Ага, думаю, ну, я вам сейчас устрою по Жучке поминки. Вы у меня век это дело поганое помнить будете.

Наливаю я, значит, полный стакан. Им для виду предлагаю. Нет, не пьют. Брезгуют! С Жучкиной-то кровью. Ах вы, извергини! Наливаю второй. Хлобысь! И третий -- бултых туда же, прямо в глотку как в унитаз. Тёща мне: "Да ты закусывай, зятёк, закусывай!" Я, значит, вид сделал, что за пельменями тянусь, а сам по пути так оборачиваюсь, на тёщу смотрю и говорю: "Гав!" У неё глаза с блюдца, а я ещё громче: "Гав-гав!" И тянусь так мордой к ней, словно укусить хочу.

И она вдруг -- бабах с табуретки. Прямо наотмашь. Что тут началось! Жена в крик. Я тоже сначала испугался. Думал: разрыв сердца. Но пульс пощупал -- живая. Нашатырь дали понюхать -- оклемалась. Лежит без движения, только меня видеть не может: съёживается вся и дрожит. Потом уже, когда успокоилось всё, рассказал я им и про пожарника, и про то, как Жучку было жалко. Всё вроде в норму пришло. Но потом на свадьбе у соседских детей, как невесте налили красное вино, так с ней судороги случились.

Четыре мужика её кое-как домой оттащили. Ничего, отошла. И с тех пор мы стараемся ей красное вино не показывать.

-- И как же вы так живёте-то?

-- Да мы же красную не пьём. И никогда не пили. И не видели бы её, если бы не эта дура-колдунья.

-- А как с водочкой?

-- Да потом вся эта бодяга вот с кризисами и прочим, вахты прикрыли. Я и уволился. Сейчас плотничаю потихоньку. Пью как все. По праздникам, да вот в хорошей компании.

-- Жаль тёщу?

-- Иногда да. Но она, так-то, ничего. Вот только красное вино нельзя ей показывать. Так это беда не большая. А у меня другая заморочка. Как вспомню это дело, так смех разбирает. Минут пять не могу успокоиться или даже больше. Выбегу, обычно, в сенцы, просмеюсь там хорошенько, и уж тогда только в дом вхожу. И смех и грех! Вообще-то жалко. Но ведь, с другой стороны, и правду же говорят: не рой другому яму!