— О чём ты думаешь? — Изабелла приподнимается на локте, проводит пальцем по бровям Робина, разглаживает складку между ними.

— О твоих... глазах, — он улыбается, перехватывает её руку, прижимается губами к ладони.

— Врёшь, — прищуривается Изабелла и потягивается — медленно, гибко, по-кошачьи, поглядывая на него из-под ресниц. Алый плащ, шитый серебром, соскальзывает на солому, открывая точёные плечи и соблазнительную грудь с маленькими тёмными сосками.

— Вру, — легко соглашается Робин и опрокидывает её на спину, трётся носом о левую щёку. У Гая на этом месте шрам от его кинжала.

Изабелла усмехается, с неженской силой обхватывает его ногами. У неё такая же непреклонная жёсткая линия рта, как у брата, и усмехаются они одинаково — криво, ядовито. Усмешка Гая сводит с ума, её хочется стереть ударом — чтобы хоть на миг перестать представлять себе, каковы эти губы на вкус. Даже смерть Мэриан не исцелила его от безумия. Робин знает — он попадёт в преисподнюю за то, что желает её убийцу, как никогда не желал собственную невесту. За то, что не может отомстить и нанести смертельный удар. Ему невыносима сама мысль, что синие глаза его личного демона угаснут, и он больше никогда не увидит, как вспыхивает в них ненависть, которую отчаянно хочется принять за страсть. В этом грехе Робин не сознаётся и на исповеди, ибо в глубине души не хочет искупления. И ад его давно не страшит — ведь он уже там, проклят навеки.

Робин целует Изабеллу, жадно, почти грубо — ей это нравится. У неё вкус клубники и семени, она не стесняется ласкать его так, как не каждая шлюха согласится. Потом она всегда вызывающе облизывается острым розовым языком, а он не может отделаться от навязчивого видения, в котором его плоть обхватывают другие губы.

Робин проводит пальцами по выступающим ключицам, тонким, почти птичьим, накрывает ладонями чаши грудей, Изабелла выгибается навстречу и негромко стонет. У неё гладкая нежная кожа без единого изъяна, везде, даже на узких маленьких ступнях, а волосы — словно шёлковые покрывала сарацинок. Щёки Гая в последнее время заросли щетиной, вокруг глаз легли тени, тело исчерчено шрамами, а чёрная спутанная грива делает его похожим на дикого зверя. Впрочем, это различие ничего не меняет.

Брат и сестра, оба — лёд и сталь. Однако это — лишь оболочка: подо льдом течет огонь, яростный, неистовый, готовый спалить дотла любого, кто дерзнёт усмирять его. Сталь же способна вмиг рассечь надвое, будто шамшир, чьё лезвие разрезает упавшее на него перо. Роджер Торнтон осмелился втоптать это пламя в грязь, заключить в клетку, хотел сломать закалённый металл — и теперь кормит могильных червей. Робин не уверен, что ему самому достанет сил укротить эту стихию, что от него не останется лишь жалкая горстка пепла.

Изабелла льнёт к нему, под его руками сталь ненадолго делается мягкой и податливой, а он пытается не думать, как мог бы отзываться на его ласки Гай. Её лоно, горячее и влажное, с готовностью принимает его, она сжимает коленями его бедра, подхватывает бешеный ритм. Голова её запрокинута, волосы разметались по соломе и плащу, длинные ресницы слиплись от слёз наслаждения.

Робин впивается взглядом в лицо Изабеллы, стискивая челюсти, чтобы не вырвалось со стоном другое имя, которое зазубренным наконечником царапает горло, растекается по венам едкой отравой. Она вонзает зубы ему в плечо, а затем распахивает глаза, и он больше не видит ничего, только эту синюю бездну, откуда на него смотрит, кривя губы в усмешке, дьявол со спутанной чёрной гривой и перечёркнутой шрамом щекой. И когда Робина выкручивает в мучительном, почти болезненном экстазе, в голове, впечатываясь в рассудок раскаленным клеймом, звучит торжествующий хриплый шёпот: «Мой!»