Я медленно продвигался среди избитых жизнью и исписанных учениками парт. Записи не затирали, наоборот, некоторые из них исправили и выделили красным маркером для улучшения качества списывания. Хотя в этом не было никакой необходимости – сдающие были увешаны плеерами, шпаргалками и современными чудесами техники под завязку. Провода выпирали из-под пиджаков, антенны торчали из воротников, экранчики с ответами выпрыгивали из рукавов, карманов и складок нижнего белья. Никто, кроме меня, не обращал внимания на этот беспредел. Что ж – у них есть свои деньги, у меня есть свои мозги. Все счастливы и довольны.

Я встал в конец очереди прущих за своими оценками. Впереди стояла девушка и крестилась. Я решил было, что она молится, но услышал бормотание: «Математика, физика, химия, русский...» Видимо, пыталась запомнить, где какие шпаргалки у неё лежат.

Я высунулся из очереди, чтобы посмотреть на преподавателя-экзаменатора. Он учтиво, как по договорённости, о чём-то спросил у незнакомого взъерошенного паренька. Последний вздрогнул и схватился за голову, выронив по дороге несколько ватманских листов с формулами. Вероятно, преподаватель спросил что-то вроде «Как тебя зовут?» Жаль бедолагу. Этого не было в пробных вариантах. На этот вопрос нет ответа ни в одной шпаргалке мира.

Математика, физика, химия, русский. Математика, физика, химия, русский. Аминь.

Наконец, настала моя очередь выступать перед всеневидящими очами экзаменатора. Первым делом я протянул ему зачётку.

– Сам?! – удивлённо спросил преподаватель.

– Сам, – спокойно ответил я.

– Формула Томсона? – неверяще округлил глаза экзаменатор.

– Два пи корень эль це, – сказал я.

Он в ужасе отшатнулся и швырнул в меня мою красную книжку, в которой красовалась криво нарисованная от волнения четвёрка.

– Брысь!!! – рявкнул экзаменатор и посинел. Я услышал где-то на заднем плане рёв другого преподавателя: «Сто баллов!»

Я вышел из здания. Меня тут же окружили автоматизированные отличники с жестяными крыльями.

– Смотрите, настоящий, живой хорошист! – пищали они. Крылья хлопались друг о дружку, создавая ощущение, что мимо меня едет чья-то крыша.

– Это что, – важно заявил пытающийся лететь мимо жестяной отличник из другой аудитории. – Хорошистов пять штук на весь город, а вот в моей группе был единственный в стране троечник!

Орлы, новоиспечённые менеджеры и директора, радостно взвизгнули и покатились прочь от меня – посмотреть на живого, настоящего и единственного в мире троечника. Бедняга царапался и брыкался, но его обнимали и жалели, хлопали по плечам и плакали, совали в руки и карманы телефоны, плееры и другие принадлежности; на спину крепили жестяные крылья и дребезжали, пытаясь наладить механизм их работы, или, если точнее, их бездействия.

Я отвернулся и тоскливо глянул на умирающее, автоматизированное Солнце. Сбросив пиджак и расстегнув несколько пуговиц на рубашке, я освободил свои крылья, которые помялись во время «экзамена», разбежался и полетел. Орлы захлопали глазами и своими жестянками, забегали, пытаясь взлететь, и орали:

– Смотрите, смотрите! Хорошист летит!

Я описал круг над школой и приземлился на её верхушку. Где-то прошелестел ещё не прижившимися крыльями троечник, постепенно становящийся отличником. Я пытался разглядеть бывшего соратника в пёстрой ржавой толпе, но не смог найти; спикировав слишком низко над жадными руками, я чуть не упал в центр кишащей массы. Орлы умоляли меня спуститься и дать посмотреть на свои слегка помятые белые крылья и спрашивали, где мой нимб. Небрежно фыркнув, я взмыл над берёзой и запустил в кого-то туфлёй, после чего устремился в сторону ворот, поднявшись на достаточно большую высоту, чтобы перестать слышать хор директоров.

Мои крылья не для того, чтобы их трогали.