Январь в тот день был беспощаден как никогда, что доказывал воющий за окном во всю ветер. Снег крупными снежинками падал на тротуары, машины, дома и почти сразу же таял, из-за чего улицы Токио были грязно-серыми. Особенно сейчас, в пять утра.

Луссурия, таща на себе Рехея, с ноги выбил дверь в однокомнатную квартиру на окраине города, которая была куплена им для проживания во время пребывания в Японии, ибо дорогие отели он не любил, да и Маммон такое расточительство не одобрял. Скинув с себя на скрипящий диван "тушку" напарника по последнему делу, боец буквально полетел прямо в ванную отмываться. От крови, пота, грязи. И, возможно, от гнева.

В отличие от него Рехей преспокойно дрых на диване, свернувшись калачиком. Ровно до тех пор, пока не свалился с дивана, ибо тот был крошечным. Очнувшись на холодном и грязном полу, парень открыл глаза и, исследуя взглядом содержимое комнаты, начал задумываться о событиях прошлой ночи. Осмотрев себя и найдя парочку свежих ран, Рехей сделал вывод, что случилось что-то не очень хорошее, но память его подвела — в ячейке разума, где должны были располагаться воспоминания того, что случилось накануне, была дыра, будто ту самую ячейку просто-напросто сожгли. Но на этот раз даже пепла от памяти не осталось.

— А ты потяжелел, — боксера от размышлений оторвал голос Луссурии, донесшийся сзади. Обернувшись, Сасагава увидел варийца, стоявшего к нему спиной в одном полотенце. С ним было что-то не то. Вроде тот же человек, которого Рехей знал десяток с лишним лет, да и не он вовсе. Наверное, проблема все-таки была в голосе Луссурии, который с чего-то охрип. Эта болезненная хрипота была жутко непривычной для Сасагавы.

— Почему ты такой измученный? — еле совладав с собой и попытавшись не сорваться на крик, спросил Рехей, но голос его выдал чуть ли не с потрохами. Он дрожал. Удивительно, насколько чистым может быть сердце у человека, как подумалось тогда Луссурии, у которого плечи дрогнули от этих слов, ведь только Рехей мог по мельчайшему колебанию струн обыденности определить, что с человеком творится что-то не то. Но самое худшее в его "даре" было то, что он пропускал все это через себя, будь то боль, усталось, ненависть, зло, агрессия и так далее. Он чувствовал все это, впитывал настроение человека как губка.

— Ты видел свою спину? — повернувшись лицом к боксеру и все же решив не ломать больше комедию, преспокойно спросил Луссурия. Ему это далось не легче напарника, глаза которого охватил ужас.

Рехей сорвался с места и подлетел к зеркалу, что было в другом конце комнаты. Зрелище, которое ему открывалось на спине в отражении зеркала, не могло не шокировать Рехея. От лопаток до поясницы тянулись три глубоких шрама: один вдоль всего позвоночника, два других заканчивались на боках; множество ран поменьше было оставлено, по видимому, плетками. Но самое ужасное было в центре — огромный след от ожога, там кожа была очень тонкой и только зажила по виду, впрочем, сгоревших ее ошметков не наблюдалось.

— Ты поработал? — скорее не спрашивал, а утверждал Рехей. На такую работу мало у какого Хранителя Солнца хватило бы смелости, но даже если и хватило бы, то напрасно, ибо никто не уложился бы в время, по истечению которого человек с подобным ранением должен был умереть. 

— Кто ж еще-то. Я выпустил туда всю свою энергию, но этого оказалось мало. Мы с Кю еле справились! — сквозь силу улыбнулся Луссурия. Ни у него, ни у Рехея не было желания говорить об этом ранении. Боец не хотел говорить, что спасение сестры для старшего брата обернулось очень плачевно, и если бы хриплый и заплаканный голос Киоко не прозвучал в сотовом Луссурии, Сасагава мог бы быть уже мертвецом. Рехей же понимал, что Луссурия просто не хочет говорить.

Боксер как-то внезапно достал из кармана бумажник и взял оттуда потрепленную фотографию. Четверо, их было четверо. Улыбающиеся брат с сестрой, Хана, как всегда, с серьезным лицом, и еле попавший в кадр Луссурия с действительно счастливой улыбкой. А он еще отнекивался фотографироваться... Столько времени прошло, Рехей уже и не мог вспомнить.

— Луссурия, расскажи мне... — вспоминая старую игру, начал Сасагава. Эту вещь они придумали очень давно, еще на ранних порах знакомства. Рехей всегда любил слушать, как Луссурия рассказывал о разном. О мире, о чудесах, о чувствах. Но последнее Рехей, все же, любил больше всего. Вначале вариец рассказал о радости. Со временем радость сменилась болью, печалью. А потом на арену опять бумерангом возвращались счастье и восторг.

Как-то средь игры Рехей узнал о слезах в понимании варийца. Он рассказывал о том, что это лишь соленая вода, но даже если так, она успокаивает. Впервые Луссурия солгал, ведь он давным-давно забыл, что такое слезы. Забыл, потому что так требовалось в Варии. Боец подчинился правилам и дал клятву Занзасу, а то значило, что он не имел больше права на слабость. 

— О любви... — все же закончил начатое Рехей, украдкой поглядывая на реакцию бойца. Тот лишь грустно улыбнулся. Знаете людей, которые внешне всегда самые сильные? Смотрите на их улыбки, они грустнее всех. В них больше всего боли, горечи и тоски. А еще — недосказанности из-за замков клетки, в которой эти люди мечутся.

Луссурия безмолвно подошел к боксеру сзади и, одной рукой удерживая его голову, куснул за шею. Не очень-то сильно, но острые клыки Солнечника прокусили парню недавно зажившую кожу. Рехей прикрыл глаза и облизнул как-то резко пересохшие губы. Завидев несколько мелких капель крови, желающих скатиться с ранки вниз, Луссурия тут же слизал их и поспешно зализал рану. Почти также, как обычно делал Рехей, но тот морально.

Нетерпеливый боксер резко повернулся к человеку, покусившемуся на его шею и начал поспешно тянуться к его губам, но Луссурия, ухмыльнувшись, удалил парня от себя.

— Страна, куда ты скачешь, отрава для сердец, — шепотом выдохнул в губы напарника вариец, понимая всю погрешность ситуации, ведь это все было просто невозможно и в корне неправильно. И Рехей понимал это. Но мириться не хотел ни в какую. Может, он единственный раз познал любовь?!

— Тебе будет больно, Рехей. А я не хочу.

Знал бы тогда бесившийся Рехей, что Луссурии больней во много раз. Но клятвы нельзя нарушать, от слов нельзя отрекаться, руки нельзя распускать.

И с сердца, увы, нельзя снимать замок — этой информацией Луссурия владел слишком хорошо.