Это мой самый первый фанфик. Был написан к Рождеству и выкладывается здесь именно с тем же посылом - просто как подарок заинтересованному читателю. Название такое дикое оттого, что на момент первого размещения фанфик стоял в ряду с полдюжиной других с названиями "Новогоднее чудо", "Карибские чудеса", "Чудное Рождество" или "Чудесный пиратский новый год". Мне просто захотелось нарушить этот чудесный ряд... тьфу ты!

«Месть бородатых мутантов в красных халатах»

***

 В Сочельник мать еще днем притащила несколько досок, некогда служивших палубой какого-то невезучего корабля. Когда ночь затопила все углы чернотой, в камине заполыхал оранжевый огонек. Странно. Привезенный из-за моря камин простоял весь год пустой, Джек еще смеялся, зачем эта дурацкая штука занимает целый угол комнаты, и так жарко. Но этой зимой ветры не покинули Карибы, по ночам везде гулял сквозняк – и вот в Сочельник мать разожгла огонь. Она сказала, что в этих неснежных краях один только камин напоминает ей детство и Рождество. Снег – это такие штучки беленькие, с неба падают, Джек не видел пока, но, судя по рассказам, удовольствия мало.

Он сидит в папашином кресле с резными русалками и дельфино-драконами на спинке и смотрит в огонь. Дельфино-драконы – это потому что непонятно, кто они на самом деле. Драконов Джек не видал ещё, а дельфинов – ну, кто же их не видел, рыла у них совершенно другие. А глаза умные, умнее, чем у собаки. Пальцы привычно проводят по спинке левого драконо-дельфина. Русалки тоже ничего, но при виде толстомясых теток с рыбьими хвостами Джек только хмыкает. Когда-то резьба была покрыта позолотой, но он её ободрал в детстве, пару лет назад. Он тогда играл в поиски сокровищ и решил срочно найти что-нибудь, подходящее под сокровище, ну хоть немного, сложить в коробочку и спрятать под кроватью. Собирание чешуек позолоты так его захватило, что он и не заметил, как ободрал всю спинку кожаного кресла. Ой как мать его тогда оттаскала за уши! Правда, потом спросила – зачем? Джек не смог объяснить. Очень понравилось, что позолота отлетает сама и освобождается гладкая темная спина дельфина. Она была такая деревянная, теплая – в общем, живая, своя. Тогда мать вручила ему свечку и тряпку и велела заполировать дельфинов, чтобы они стали совсем «своими». Он, конечно, не показал, что ему это понравилось, но сидел довольно долго, высунув язык, натирал воском резьбу...

Мать беспокоится, он знает. Ждет. Проходит вечер. Стол накрыт, она заставляет его мыть руки. Ради Рождества он позволит ей такую роскошь, в качестве подарка можно изобразить послушного ребенка. Взрослых это так умиляет. Ох, взрослые... Их поступки ясны, как на ладони, но как же глупо они поступают. Вот сейчас дверь, наконец-то, откроется, и ввалится капитан. Дом сразу наполнится каким-то звоном, грохотом, мать вначале будет кричать и ругаться, где это, мол, он ходит, она знает, что команда гуляет на берегу уже полдня. А он будет по-кошачьи улыбаться, качаясь на каблуках, отражая её нападки, как скала, об которую вдребезги разбивается прибой. Он, должно быть, уже где-то напился, так, слегка, чтобы выдержать осаду. Вот мать кричит, почему он не может хоть раз поступить, как нормальный человек. Даже Джеку в восемь лет понятно, что только ненормальная может ждать от Тига чего-то нормального. Ему смешно, и он слезает с кресла, подходит поближе... Все праздники всегда развиваются по заведенному сценарию – театральный скандал, всхлипы, примирение... Джек не понимает, почему надо настолько испытывать терпение друг друга. Неужели договориться невозможно? Хотя, это, наверное, такая игра, и в ней свои сложившиеся правила и ритуалы. Потом они будут сидеть за праздничным столом, вернее, мать – за столом, Тиг – у стола со своей гитарой, а он лично – под столом. Военные действия постепенно сходят на нет, затянувшаяся артподготовка выливается в одиночную стрельбу холостыми. Скоро наступит стадия переговоров...

Он постепенно начинает клевать носом, глядя из-под скатерти на огонь. (О! Скатерть – замечательная вещь, жаль, что редко появляется, но как здорово под ней прятаться!). Наверху еще слышатся последние отзвуки бури. Потом фырканье, смех...

Он лежит животом на вытертой шкуре зверя, так и оставшегося незнакомым, и смотрит в огонь. Вот, пройдёт несколько лет, месяцев и дней, и он уплывёт отсюда далеко... дельфины будут заглядывать ему в глаза. Он будет гладить их гладкие, лоснящиеся спины... деревянные, полированные... Тихий смех в темноте, потом треск и дробь рассыпающихся мелких предметов... Материно ожерелье... любимое... Джек представляет, как утром она будет ползать по комнате, заглядывая в каждую щель. Одна жемчужина остановила свой бег в дюйме от его носа. Блестит в свете камина. Ой, забыл! Под Рождество надо загадать желание... «Не хочу быть старым, как они... Нет, мама не старая... Не хочу быть взрослым. Ни-ко-гда...»

***

В тот год зима была самой холодной. Хотя, может быть, она запомнила ее по другой причине. Это была их первая зима без мамы.

Мама умерла в ноябре, и никто в доме до сих пор не снимал траура. Папа принес ей новое платье, темно-синее с расшитым белым воротничком. Оно было уже не траурное, но еще не радостное. Нарядов у нее всегда было много. Элизабет запомнила шутку, которую передавали взрослые: мама сказала, что если родится мальчик, Уизерби сделает из него государственного человека, а если девочка – ну, что ж, у нее будут самые красивые платья... Мама улыбалась... Все помнят её как сплошную улыбку, если бы она осталась с ними, зима была бы теплой... Ей хочется тепла...

Родственники шепчутся, что Лиззи такая маленькая и щупленькая, ей все время холодно, как бы и она... Понятно, что у них на уме. Папа обещал подумать, вернее, ему обещали новый пост... Он пока не говорит и делает таинственное выражение лица. Но она-то знает, она всегда успевала уловить и подслушать самое главное, и даже спросила у учителя, где находится Испанское море. Явно не в Испании... Где-то за океаном. Там очень тепло, а снега не бывает никогда. Почему они думают, что снег – это главная беда в жизни? Главная беда – когда нет рядом тех, кого любишь. Элизабет смотрит на папу и ждет, когда он пошлет её спать, но он почему-то не торопится. Наверное, просто забыл. Они давно ушли в мамину гостиную, смотрят друг на друга и на портрет над клавикордом.

– Ну, девочка моя, ты загадала желание? – отец, наконец, нарушает тишину.

– Нет еще. У меня много желаний... И ты знаешь, главные – невозможные.

Он согласно кивает головой. У него тоже хватает невозможных желаний.

– Придется загадать какое-нибудь из желаний поменьше.

Папа всегда находит компромисс. Она еще не знает этого слова, но оно очень ему подойдёт. Папа весь – ходячий компромисс. Сейчас она его осчастливит.

– Хочу отправиться в путешествие, – нерешительно выговаривает она.

– Да, милая моя! Могу тебя обрадовать, твое желание скоро осуществится, как только наступит весна. – Папа от души улыбается, и она улыбается вместе с ним. На самом деле она желает, чтобы он чаще улыбался, но это одно из пока невозможных желаний.

– Только это – путешествие?

– Еще... Хочу саблю... Можно – деревянную.

Улыбка еще не покинула его лицо, но брови уже ползут наверх. Да, похоже, это тоже невозможное желание, хотя, посмотрим...

– Элизабет, но зачем?

Поиграем в дурочку. Для этого надо поднять брови, сложить губы сердечком и восторженно вздыхать, изображая волнение.

– Если мы отправимся в путешествие, вдруг на нас нападут пираты, тогда мне надо будет нас защищать, и... Сабля – самая для меня необходимая вещь! Как ты не понимаешь?

На самом деле она уже сказала мальчишкам, не подумав, что у нее есть собственная сабля, и с тех пор не может пойти играть на задний двор, потому что «холодно и не разрешает няня». На самом деле ей стыдно от собственного вранья, но она должна найти способ сделать его правдой.

– Это странная и... очень странная просьба для такой маленькой леди. Я, конечно, подумаю... Деревянной достаточно, ты говоришь? – ага, папа уже ищет компромисс, это хороший знак. Как будто для взрослой леди это как раз нормальное желание. Хи-хи-хи...

«Желаю!

Желаю, чтобы все всегда меня слушались!»

***

Самое веселое Рождество в его жизни? В восемь лет, Уилл это помнит, как вчера. Потому что накануне вернулся его отец, всего на пару дней, но это был незабываемый вечер. Собственно, это единственный раз, когда в сознательном детском возрасте он видел своего отца.

Кроме папаши его ворвалась целая орава загадочных мужиков, заросших щетиной, в топочущих сапогах, но ужасно радостных. Прибежали соседки, по комнатам носились их дети, вырывая друг у друга какие-то заморские сласти и орехи, кажется. Вечер прошел чередой из еды: курица, каша, хлеб, бобы, кому что досталось – не важно, – танцев под свистульку и виолу и разных песен, веселых и грустных. Одну Уилли очень хорошо запомнил, про ярмарку в Скарборо, даже не песню, а впечатление от сочетания высокого и какого-то отстраненного голоса старшей соседкиной дочери Мэри и хрипловатого баритона его отца. Они пели дуэтом, по очереди перечисляя небывальщины, которые должны совершить герой и героиня ради «настоящей и единственной любви», – она ему рубашку без ниток и швов сошьет, а он, что еще чуднее, должен отыскать акр земли между краем воды и краем земли. Уилли посмеивался про себя над незадачливыми простачками из песни, пока не наткнулся на невидящий взгляд матери: по её лицу стекали две ровные дорожки, но никто не слышал ни вздоха, ни всхлипа. Впрочем, через минуту все грянули разухабистую моряцкую, и ярмарка в Скарборо скрылась за поворотом сознания, чтобы не напоминать о себе еще полтора десятилетия...

Потом все как-то угомонились и рассказывали разные истории, одна другой чудеснее – о дальних странах, о загадочных островах, о кораблях, которые могут ходить под водой, о чудесных мечах и волшебных луках, о золотых кладах, о жестоких дикарях, волшебниках и пиратах. Как тут не заслушаться? Женщины ахают, каждый рассказчик хочет перещеголять предшественника. Уильям слушает внимательно, и ему кажется, что и он создан для этих чудес, так они ему подходят, не сидеть же всю жизнь на плимутских задворках.

Наутро единственным напоминанием об этих историях и доказательством пребывания на берегу Билла-старшего будет странный подарок – золотая бляшка с черепом, медальон на веревочке. С первого взгляда ясно, что это настоящее золото, полновесное, литое, медальон почти оттягивает шею. «Странный подарок на Рождество», – думает мальчик. Вроде как от души, но какой-то недобрый. И недоброта эта связана не с дарителем, а с самим кусочком золота. Это оттого, наверное, что череп с костями не способен внушить особой радости. Но Уильям не склонен придираться к отцовскому подарку. Такая замечательная вещь! Заморская загадка! А как блестит! Вот вернется отец, и все встанет на свои места, а пока ему поручено хранить медальон, как зеницу ока. А может быть, в следующий раз они даже поднимутся на корабль вместе. Билл говорит, что их корабль – самый замечательный и быстрый.

И тогда Уилли повторяет шепотом свое заветное, хотя и фантастически неосуществимое желание:

«Хочу плавать с отцом на самом знаменитом корабле, и чтобы больше – никого. Чтоб только он – и я».

***

Сестрица Анна вышла за дверь со своим неудачливым ухажером-макаронником. Где она только подцепила этого белесого расстригу? Ни рожи, ни кожи, бледная немочь, вон и у отпрыска такая же вытянутая физиономия с бесцветными ресницами. До появления этого падре Раджетти Джон думал, что итальянцы – все сплошь яркие брюнеты, как Сильвия, которая работает с Анной. Ну и сестрица тоже вполне себе красотка, всё при ней, а ведь тоже дурёха, родила в семнадцать лет, и проповеднику своему в рот смотрит, что ни скажет. Тот горазд чепуху молоть, про великие свершения, адские муки, проблемы добра и зла... А ему теперь мучайся с малолетним племянником. Дядя Джон – сильно взрослый дядя. Ему целых четырнадцать лет.

За окном шумит Тортуга, в эту ночь еще радостнее, чем обычно. Народ гуляет по кабакам, все девицы надели самые лучшие платья. В борделе через дорогу девочки вскладчину купили огроменную индейку, под утро будут делить, и, между прочим, Полли и Сюзи звали его «откушать ножку»... Хоть ежу понятно, что взять с него нечего, все равно втроем веселее.

Племянничек сидит и разглядывает огонь свечи через голубой стеклянный шарик.

– Ты загадал желание? – неожиданно спрашивает Раджетти-младший.

– Чего загадывать-то? Как обычно – чтоб было чего пожрать и после пузо не болело, – Джон Пинтел смеется во весь свой большой рот.

– Именно, что обычно. Такие желания загадывать неинтересно.

– Почему это?

– Они скорее всего не сбудутся, потому что Бог их просто не запомнит. Так что у тебя пузо всегда болеть будет, то от голода, то от обжираловки.

– Ну, ты, больно умный. Можно пожелать что-нибудь весомое. Важное такое. Сам-то чего хочешь?

– Не знаю, – мямлит племянник.

На самом деле он знает. Падре Антонио, которого он опасается называть своим отцом, иногда отвлекается от выпивки и нравоучений и читает стихи, а иногда даже рассказывает всякие интересные вещи про устройство Космоса, сиречь Мироздания. Про музыку сфер и прочая, прочая... Хотя Раджетти-младшему интереснее узнать, что находится хотя бы за пределами этого острова. Однако спросить он не осмеливается, а самому вылететь за пределы грязного, но родного гнезда ему рановато. Это вон «дядя» уже спланировал себе жизнь на ближайшие несколько лет и сейчас оживленно разглагольствует:

– Весной уйду юнгой на «Святой Перпетуе». Не бог весть что, конечно, но меня возьмут, кок обещался слово замолвить. А потом поднаторею и куда покруче подамся. Да хоть к Тигу самому, он ловко дела обделывает, и никто ему не указ. Слыхал, козявка?

– Это тот Тиг, что отрезал старпому голову за то, что тот нарушил слово? – отзывается невинное дитя. – Ты ему как раз на суп сгодишься.

Племянник незамедлительно получает по уху, но тихо улыбается про себя и продолжает крутить стеклянный шарик. Джон молчит недолго, наконец, говорит:

– Ладно, мир. Всё-таки Рождество... Мне скоро в гости... Ты как, придумал желание?

– К этим... соседкам? – прищурясь, спрашивает племянник, чтобы сменить тему. – Они же старые, им же уже шестнадцать, как минимум.

– Это ты для компании сопляк, от горшка два вершка, а мне с ними даже очень ничего. Ладно, пойду я, хоть посплю до рассвета.

Когда он хлопает дверью, Антонио Раджетти-младший задувает свечу, залезает под плед и шепчет во тьму свое желание.

«Хочу увидеть весь мир. Ну хоть одним глазком взглянуть!» Голубой шарик светится в темноте.

***

Гек подрался под Рождество. Сильно разбили нос, кровь всё не унималась. Мать причитала и ругала его на чем свет стоит. И это её старший сын, на что же он сгодится, разбойником станет, прости Господи. В день святой дерется и озорничает. Видел бы отец покойник, в какое отребье превращается его семейство – и так далее.

Он хорошо запомнил лица этих двоих – сыновей бондаря из соседней деревни, их вся округа побаивается. Одному четырнадцать, другому тринадцать. Вот ведь гады, и за что? Просто потому что он слабее. Всегда бьют тех, кто слабее; вот если бы он уговорил всех мальчишек со своей улицы, они бы выбили зубы этим недоумкам. И он еще уговорит, в конце концов, они все ему должны и все слабее его. Поодиночке. Но никто, кроме него с ними договориться не сможет, а против него они сами собраться тоже не смогут...

Он шел через зимнее поле, размазывая сопли и кровь рукавом, и строил планы, потом остановился, погрозил кому-то кулаком, внезапно охватив взглядом заиндевевшую равнину с торчащими там-сям остатками жнивья. Небо было серое и безрадостное. Летом над ним на разной высоте в разных направлениях ветер носит облака. И небо такое высокое... А сейчас смотреть противно. Эх, вот жизнь поганая. И нос разбили, и ребра слева побаливают.

Дома тоже не лучше, вон, сидят вдоль скамьи, мелочь пузатая с разными оттенками рыжего на голове, – два брата-близнеца и три сестры. Самая мелкая мелочь – это Нэнси двух лет, ябеда и плакса, – показывает на него пальцем. От девчонок все зло, так отец говорил. Ничего, попозже они еще схлопочут от него по подзатыльнику. Мать размеренно читает молитву, потом увещевает всех и каждого «не огорчать Господа». Дети берут большие деревянные ложки и хлебают из огромного блюда горячий пудинг. Чего в нем только нет, даже изюм и сушеные яблоки. Гек уже расстался с угрюмым настроением и радостно облизывает ложку.

Когда все ложатся спать, он еще выходит на двор и смотрит в поле. Он так живо представляет, какое оно летом – золотое, переливающееся, колышущееся волнами под июльским солнцем и ветром. С этой картиной перед глазами Гектор ложится спать, и постепенно волны перед глазами зеленеют, синеют, покрываются грязновато-белыми барашками. Море... Оно не так уж далеко отсюда, мили четыре ходу. Он сбежит отсюда в море, устроится на корабль и уплывёт – от этих мерзких бондарских огрызков, от своего орущего семейства и вечно недовольной матери. А потом Гек вернется – с золотыми в кошельках, в шляпе с перьями и настоящими пистолетами, – и кое-кто попляшет...

Ничего, они еще молиться на него будут, даже если он и «огорчит Господа»...

«Хочу быть самому себе хозяином!»

***

Снега выпало очень много. В середине декабря ударили морозы, но перед Рождеством вдруг потеплело, и огромными хлопьями-перьями с неба опускался снег, из которого потом можно было лепить все, чего душа ни пожелает. Джеймс, Джоан и Китти были в таком приподнятом настроении, что умудрялись шуметь даже тогда, когда старались молчать. Они елозили на стульях, шелестели одеждой, перемигивались, Китти с вопросительно-умоляющим выражением смотрела в сторону окна. Наконец гувернер и родственники сдались, и шумную троицу выпустили под предрождественский снег. Это было море счастья.

Сначала они ловили языком падающие снежинки, потом девчонки консолидировались и затеяли игру в снежки двое на одного. Джеймсу пришлось обороняться, уворачиваться и прятаться за яблонями под непрерывным обстрелом. Впрочем, всё быстро закончилось, как только десятилетняя Джоан получила снежком по носу. Она попыталась изобразить лицом невыносимые муки, но брат и младшая сестра посмотрели на неё с такой иронией, что пришлось ограничиться кратким приступом занудства.

Не дослушав её, Китти бросилась обкатывать забытые снежки, и через пару минут они превратились в объемные шарики, а через полчаса в центре сада стоял снежный болван. Ему недоставало глаз и носа, но зато на боку уже висела шпага из палки. Джоан сосредоточенно искала хоть что-нибудь, пока не сообразила сбегать к задней двери кухни и вытребовать пару угольков и бесформенный огарок свечки.

Джеймсу надо было оправдать военные действия в адрес снеговика, поэтому он постарался придать физиономии болвана как можно более свирепое выражение. Страшилище вышло хоть куда: на голове топорщились в разные стороны клочья соломы, изображающие волосы и бороду, бесформенная восковая блямба на месте носа и близко посаженные черные глазки не оставляли сомнений, что противник гнусен и заранее не заслуживает снисхождения. Пофехтовав палкой и подвергнув снежного уродца побиванию снежками, Джеймс принял одностороннее решение отрубить снеговику голову и тем самым покончить со злодеем. Неожиданно Китти заартачилась, закричала, что это её снеговик, и начала рисовать на страшной физиономии широченную улыбку до ушей.

– Какая ты маленькая еще, – фыркнул Джеймс. – Он же разбойник, с ним сражаться надо! Ты на ро-... лицо его посмотри!

– Он мой! Мой собственный! Значит хороший! – ныла Китти.

– Ха! Твой! А кто его строил? Кто ему голову лепил?

Китти заплакала.

– Джеймс, ты сам виноват, не дразни малышку.

– Да кто ее дразнил? Я же правду сказал, ты сама видишь...

– Вообще-то лепить снеговика была идея Кэтрин, так что этот болван действительно принадлежит ей, – светским тоном заявила Джоан, развернулась на каблуках и пошла к дому. Младшая сестра подхватила юбки и, стараясь попадать след в след, поскакала за ней. Джеймс топнул ногой, но решил, что спорить дальше – это просто унизительно (особенно, когда спорящая сторона ретировалась). Он заложил руки за спину и постоял рядом со снеговиком еще минут пять, чтобы они не думали, что он их догоняет. Больно нужно. Потом, правда, припустил бегом.

А вечером он заболел – то ли слишком усердствовал с ловлей снежинок, то ли слишком энергично махал палкой. Он лежал на пуховой перине под тремя слоями одеял и отчаянно бился в ознобе. Белые простыни холодные все равно. Снег вокруг, холодно. И он совсем один в снежной пустыне. Снег преследовал его даже ночью...

Ему сегодня опять приснилось далекое Рождество, сестры и снеговик в саду. Вот малолетний идиот, чего он тогда пожелал? Славы, грядущих побед? Подвигов? Путешествий? «Чего угодно, только бы не видеть снега!» Получил? От влажной, удушающей жары не продохнуть, голова постоянно чешется под париком, а мозги подчиненных явно плавятся на солнце. Увы, сбываются только детские желания, взрослым приходится добиваться всего своими силами.

Впрочем, новый день сулил праздник – повышение и предложение. Однако под утро приснился этот сон, и настроение как-то потухло.

Но нет, после сегодняшнего дня он больше не будет один на один со своим снегом и тоской. Они еще вернутся домой, в Англию, и всё будет хорошо.

Всё будет хорошо.

***

P. S. Приложение

Английская народная песня, которая упоминается в детском воспоминании Уилла:

Are you goin' to Scarborough Fair?

(текстполностью)

BOTH

Are you going to Scarborough Fair?

Parsley, sage, rosemary and thyme,

Remember me to one who lives there,

For she/he once was a true love of mine.

MAN

Tell her to make me a cambric shirt,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

Without any seam nor needlework,

And then she'll be a true love of mine.

Tell her to wash it in yonder dry well,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

Which never sprung water nor rain ever fell,

And then she'll be a true love of mine.

Tell her to dry it on yonder thorn,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

Which never bore blossom since Adam was born,

And then she'll be a true love of mine.

Ask her to do me this courtesy,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

And ask for a like favour from me,

And then she'll be a true love of mine.

BOTH

Have you been to Scarborough Fair?

Parsley, sage, rosemary and thyme,

Remember me from one who lives there,

For she/he once was a true love of mine.

WOMAN

Ask him to find me an acre of land,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

Between the salt water and the sea-strand,

For then he'll be a true love of mine.

Ask him to plough it with a lamb's horn,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

And sow it all over with one peppercorn,

For then he'll be a true love of mine.

Ask him to reap it with a sickle of leather,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

And gather it up with a rope made of heather,

For then he'll be a true love of mine.

When he has done and finished his work,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

Ask him to come for his cambric shirt,

For then he'll be a true love of mine.

BOTH

If you say that you can't, then I shall reply,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

Oh, Let me know that at least you will try,

Or you'll never be a true love of mine.

Love imposes impossible tasks,

Parsley, sage, rosemary and thyme,

But none more than any heart would ask,

I must know you're a true love of mine.

Перевод:

Вы едете на ярмарку в Скарборо?

Петрушка, шалфей, розмарин и чабрец,

Передайте привет той, которая там живет,

Когда-то она была моей настоящей любовью.

Скажите ей, пусть сошьет мне рубашку из батиста,

Петрушка, шалфей, розмарин и чабрец,

Без иголки и без швов,

Тогда она будет моей настоящей любовью.

Скажите ей (ему), пусть найдет мне акр земли,

Петрушка, шалфей, розмарин и чабрец,

Между соленой морской водой и побережьем,

Тогда он(а) будет моей настоящей любовью

Скажите ей (ему), пусть соберет с него урожай кожаным серпом,

Петрушка, шалфей, розмарин и чабрец,

И сложит все в связку вереска,

Тогда он(а) будет моей настоящей любовью...

Песня исполняется как соло, так и по очереди, ей посвящена статья на английском языке в Вики, самое интересное – про «загробное» значение некоторых куплетов.