Постарайся выжить

Один.

Я всегда ненавидел утро.

Это надоедливое солнце, настырно пихающее лучи мне прямо в глаза, раздражающее слащавое чириканье птиц. Прохладный ветер, врывающийся в полуоткрытое окошко и забирающийся под мое одеяло.

Тихое и грустное пение мамы на кухне. Ее срывающийся, хриплый голос.

Каждое утро, пялясь в потолок над своей головой, я думаю: почему она поет? Все время одну и ту же песню, почему? Я не знаю. А мама, каждое утро стоя у пустых шкафчиков и ящичков, думает: чем мне сегодня кормить своих детей? Где достать хоть немного еды?

Она не знает.

К слову, никто в нашем дистрикте этого не знает.

Утро – худшее время суток. Все, чего хочется – это просто свернуться калачиком под одеялом, обхватить голову руками и лежать так часами, не высовываясь до самого вечера. Даже утро собственного дня рождения никогда не приводило меня в восторг, то же самое касается и Рождества.

Праздники не в радость, ничто не в радость, если ты живешь в Двенадцатом.

Все утра я ненавижу одинаково. Хотя… нет. Есть одно такое утро в году, которое я презираю сильнее всех, сильнее всего на белом свете. Оно приходит каждый год, каждое лето, и от него не спрятаться под одеялом, не укрыться за занавешенными окнами.

Это утро приносит горе не только в мой дом, не только в мой дистрикт, его ненавижу не я один. Оно наводит ужас на всю страну, на все двенадцать округов Панема.

И сегодня именно такое утро.

Утро Жатвы.

Это мой третий раз; мое имя написано на девяти бумажках. На трех из них по закону, а остальные – плата за тессеры, которые я брал два года подряд, чтобы хоть как-то поддержать жизнь семьи.

Девять на несколько тысяч. Что ж, мои шансы довольно велики.

Вообще-то, мои шансы всегда велики.

Именно поэтому сама церемония Жатвы меня абсолютно не волнует. Не волновала и в прошлом году, и в позапрошлом, когда мне едва исполнилось двенадцать. Это не храбрость. Это не надежда на лучший исход. Это не уверенность в том, что повезет.

Это равнодушие.

Окружающие считают меня излишне самонадеянным, самоуверенным и даже самовлюбленным. Учителя в открытую зовут меня эгоистом, а местные девчонки упрекают за бесчувственность.

Что я могу сказать на это? Мне плевать. На них. На весь мир. Даже на себя.

Однако, признаться честно, я не всегда был таким. И утра я тоже ненавидел не всегда. Было время, когда я радовался дням рождения и другим праздникам.

Было время, когда я радовался каждому дню.

Еще лет восемь назад все соседи души во мне не чаяли. Я был любопытным ребенком, которого интересовало все на свете, а в особенности живая природа.

Весь наш дом был завален банками с насекомыми – я собирал жуков, бабочек и мотыльков, давал имена абсолютно каждому и держал их под своим наблюдением. Всё это очень веселило маму.

Местные мужчины хлопали меня по плечу как равного себе и заявляли, что моей будущей жене очень повезет. «Надо же, какой милый, улыбчивый мальчик! – восклицали женщины, а потом говорили моей маме: —Он вырастет добродушным и воспитанным!»

И все они, как один, ошибались.

То была будто и не моя жизнь, то был не я. В любом случае, это было. Было и прошло. Все давно в прошлом. А прошлое мертво – я сам убил его, задушил собственными руками. Значит, нет смысла думать о нем, нет смысла вспоминать.

Однако я вспоминаю.

Мое прошлое навещает меня по ночам – в моих снах. Мне снится моя коллекция насекомых, мне снятся мои старые друзья и детские рисунки.

Мне снится отец. Его рука, занесенная для удара.

И мамин отчаянный крик.

Два.

Мне было шесть, когда отец начал пить. Он тратил на выпивку наши и без того скудные сбережения, таскал из дома вещи, бил маму. Мама в то время была беременна Лео, а отец однажды просто взял и ударил ее кочергой по спине.

С этого все и началось. После он бил ее кулаками, ногами и даже пару раз угрожал ножом. А потом забирал какую-нибудь вещь и уходил, громко хлопая дверью. Возвращался через несколько дней – за новым предметом сбыта. Отыскивал его среди кучи барахла, прятал за пазухой, в обязательном порядке бил или оскорблял маму, а потом снова уходил.

И так по кругу.

Я хотел защитить ее. Я должен был сделать это. Но просто прятался в шкафу, закрывая рот руками, чтобы заглушить рыдания, и не выходил оттуда до тех пор, пока отец не исчезал.

Я боялся.

Отец сбыл старинные часы моего прапрадеда за копейки, а когда из дома уже просто нечего было уносить, он ушел сам. Бросил нас. Собрал свои немногочисленные пожитки и навсегда переступил порог нашего дома.

А когда мать кинулась за ним вдогонку, содрогаясь от рыданий, когда повисла на его шее и сквозь всхлипы и слезы спросила: «Что же нам без тебя делать?», отец ответил: «Постарайтесь выжить».

Два слова, навсегда отпечатавшиеся в моем сознании.

С тех пор я изменился. Меня перестали интересовать жуки, успеваемость в школе заметно снизилась, и вся моя жизнерадостность сошла на нет.

Знакомые мужчины больше не хлопают меня по плечу, не говорят, что моей будущей жене повезет. А женщины по-прежнему продолжают перешептываться о том, каким я вырасту, только вместо «добродушным и воспитанным» теперь звучит «такой же, как отец».

Они пророчат мне судьбу пьяницы, наплевавшего на семью.

Дошло до того, что взрослые начали смотреть на меня с нескрываемым отвращением, а их отношение ко мне стало походить на отношение к плешивой псине. Ровесники и другие ребята уже несколько лет обходят меня стороной за сотню метров. Со мной мало кто разговаривает, в основном без надобности не лезут. В школе я держусь особняком, даже практические задания выполняю в одиночку. И уже не помню, когда у меня последний раз была пара в спортивной игре на физкультуре… Вроде бы, в первом классе.

Что ж, не особо-то и хочется иметь друзей.

Друзья предают. Предательство – это боль. Боль – это страдание.

А я больше не хочу страдать.

Я рос без отца, но маменькиным сыночком не стал, в отличие от младшего брата. Я научился быть сильным, научился блокировать эмоции и чувства.

Так я старался выжить.

Грозный отцовский смех. Он все еще будит меня по ночам, но уже не пугает.

Отчаянный плач мамы. Я все еще слышу его во снах, все еще помню. Но теперь он не заставляет меня мучиться, не ранит ножом прямо в сердце.

Я научился быть равнодушным. Потому что больше не хотел бояться.

Потому что больше не хотел чувствовать.

Я приспособился.

Никто не знает, почему я вдруг изменился в худшую сторону. Они ненавидят меня за это, презирают и осуждают. Люди могут думать что угодно, но истинной причины моих изменений, истинной причины моих поступков им не узнать никогда.

Я просто-напросто стараюсь выжить, как велел отец. Только и всего.