ВСЕГО ОДНА

Стекло хрупкое, чистое, в тонкой витой раме. Оно отражает холодное утро за окном, плавно оседающую пыль. Беатриче не знает, позолоченная рама или посеребренная, и давно ли протирали зеркало. Наверное, дорогое. Наверное, кто-то из слуг убирался в комнате вчера вечером. Беатриче не оборачивается, чтобы проверить: слишком неуютно будет видеть в отражении ведьму с портрета. Отец ведь говорит, что она — не она, зачем тогда смотреть в зеркало, которое врет?

Беатриче жмется у стены, ухватившись одной рукой за запястье другой, потирает ключицы. Слушает стук стрелок часов, слушает дыхание Отца, пытаясь дышать в ритм с ним. Беатриче боится помешать.

Она неправильна во всем: каждое ее движение, слово, шаг хочется остановить, смахнуть рукой как пыль со старого зеркала. Ее голос вызывает у Баттлера головную боль, а ее платье, точь-в-точь такое же, как на портрете, не делает возрожденную ведьму ни на каплю ближе к той, чье имя она носит. Всего лишь странная, неуклюжая и почему-то такая по-детски невинная, Беатриче даже самой себе кажется воплощением греха большего, чем ее считали всего пару игр назад. Просто потому, что настоящая Золотая Ведьма умерла и не может быть возрождена, не может нарушить тишину этой комнаты ни смехом, ни даже вздохом. Правильно ли будет отступать от этой роли?

Когда Баттлер подходит к ней, Беатриче не поднимает глаз. Ей кажется, что ее прижали к стенке и сейчас будут бить, слишком давит этот угрюмый наклон головы и недовольный взгляд Отца. Он всегда выглядит так хмуро рядом с ней, и Беатриче чувствует за собой изрядную толику вины. Если бы не остервенелое желание сделать Отца счастливым, она бы давно исчезла из этой комнаты, особняка, острова. Беатриче не может, она должна идти до конца.

Он берет ее за запястье и за талию, аккуратно, но настойчиво тянет на себя. Беатриче все еще не смотрит Баттлеру в лицо, боится сделать лишнее движение. Даже когда горячие руки высвобождают из-под платья ее плечи и грудь, касаются бледно-розовой кожи губы, когда она знает — Отец ведь тоже старается, хочет верить, что не только тело покинувшей его ведьмы удалось вернуть, Беатриче по-прежнему страшно сделать ошибку. И где-то еще глубже внутри — страшно, что однажды Баттлер действительно примет ее смерть.

Пальцы у него правда горячие. Изгиб за изгибом, миллиметр за миллиметром он обрисовывает знакомый силуэт, постепенно спускается ниже, тяжело надавливая на ее бедра. В свете холодного осеннего солнца кожа Беатриче кажется фарфорово-бледной, а выпирающие на спине лопатки — такие же изящные, как чайный сервиз, в котором Баттлеру подают завтрак. Ему всегда нравились лопатки Беатриче, почти так же сильно, как и грудь, только смотреть на них можно было с меньшим риском оказаться застигнутым врасплох. Он покусывает кожу у нее на плече, нарочито медленно проводит мокрый след до ключицы, и, ухватив ее ягодицы, поднимает голову, чтобы увидеть лицо. У Беатриче взгляд растерянно-хмурый: она не знает, что делать с обнимающим ее мужчиной. Баттлер смотрит выжидающе, и как будто специально прижимает ее тело к своему так крепко, что она чувствует его возведение через несколько слоев одежды. Вряд ли он станет ждать дольше. Беатриче запускает руку Баттлеру в волосы и притягивает его ближе к себе, волосы приятно щекочут грудь. Беатриче проще не видеть его выражение лица и не показывать собственное, проще обнимать его самой, хотя это тоже трудно. Ей даже капельку смешно думать, что у Баттлера будет красное лицо. И что она на какой-то миг перестала звать его Отцом про себя. В конце концов, именно об этом Баттлер просил ее столько раз.

Но это действительно не может продолжаться вечно. Баттлер недовольно фыркает, глубже зарывается в грудь Беатриче носом, собираясь наконец отстраниться. Его дыхание слишком теплое, слишком близко к ее телу; Беатриче снова щекотно, она извивается, чуть менее, чем резко выпячивает грудь. И убирает руки от неожиданности, когда снова видит лицо Баттлера перед собой: наверное, она опять сделала что-то не так.

— Я не сержусь, — догадавшись, вставляет Баттлер. Хотя как раз теперь ему не очень приятно понимать, что Беатриче его боится. Или боится не самого его, а что он будет недоволен. Или нет, последний вариант звучит довольно привлекательно, наверное, Баттлер просто составил слишком предвзятое мнение о перерожденной Беатриче и упустил какие-то плюсы своего положения.

Он приподнимает ее над полом, приобняв за бедра, и осторожно несет к кровати. Он не видит, что у Беатриче лицо как у пристыженной старшеклассницы: такое же красное и нервное. Баттлер сказал, что она зря переживает, значит, Баттлер заметил ее беспокойство и понял, что все, что она знает — это ничего, что Беатриче глупая и неуверенная в себе. Это было даже хуже, чем просто сделать что-нибудь лишнее. Беатриче старается скорее об этом забыть и, подтянув платье, чтобы хоть как-то прикрыть грудь, крепче цепляется за Баттлера.

Если бы тогда, хотя бы игру назад, Баттлеру сказали, что у него будет секс с его главной соперницей — Баттлер был бы самым несчастным человеком на свете. Беатриче, несомненно, обладала телом прекрасным и абсолютно неуместным при шахматной партии — невозможная сила воли требовалась Баттлеру, чтобы не позволить себе отвлекаться на него, но даже для этого юноши было бы слишком пошло ложиться с Беатриче в постель исключительно из-за размера ее бюста. А что самое главное, женщина с таким нахальным, совсем не по-женски грубым характером плохо представлялась ему в роли бережной и нежной любовницы, скорее всего Баттлер снова мог оказаться на цепи, лишенный воли. Но это ведь было всего лишь предположение, и, вполне возможно, ошибочное.

Сейчас Беатриче лежит перед ним, прикрывая голую грудь широким рукавом платья, и не сказать, чтобы собирается оказаться сверху. Было бы слишком дико даже представить, что девушка может поступить как-то по-другому, будь она при воспоминаниях или без. Было бы слишком дико. Для Беатриче, которая лежит перед ним, или для Беатриче, которая погибла по его вине, так и не обретя счастья. Беатриче всего одна, и она не может быть грубой без необходимой на то причины.

Когда Беатриче чувствует между ног тепло, одновременно с тем у нее нагревается и лицо. А еще в уголках глаз выступают слезинки, хотя плакать ей сейчас совсем не хочется. Баттлер держит ее бедра, слишком крепко, покусывает за ухо, слишком сильно. Беатриче кажется, будто он сейчас раздавит ее своим весом, так тяжело принимать его толчки. Она не может сопротивляться, не может даже заставить себя замолчать. Беатриче только нервно царапает его спину и выгибается Баттлеру навстречу, непроизвольно, но, кажется, верно. До тех пор, пока он не приподнимает ее над кроватью так, что Беатриче уже не может опуститься сама, и только крепче вжимается в Баттлера.

Внутри по-прежнему горячо, но теперь отчетливее чувствуется усталость и капли пота, скатывающиеся с бедер. Сначала Беатриче хочется под ледяной душ, чтобы скорее остынуть и отрезвить сознание, потом, когда она начинает чувствовать на неприкрытых участках кожи холодный воздух комнаты — чтобы сейчас была ночь и можно было уснуть в таком положении.

Руки Беатриче медленно перемещаются со спины Баттлера на его шею, ищут затылок и уши, чтобы оттянуть его от себя хоть на немного и увидеть лицо. Беатриче думает, что обнаружить его довольным для нее все еще возможно. Баттлер пыхтит, против воли оторванный от постели, но, кажется, он согласен переместится на грудь.

— Ты правда не сердишься? — это все, что Беатриче остается спросить; ей уже не так стыдно за свои мысли.

— Нет, — бормочет Баттлер откуда-то снизу, — в конце концов, Золотая Ведьма всего одна. Будет неразумно сердиться за нее за то, что она чуточку лучше всех остальных женщин.