Петля семейного круга затягивается… Мы покормим их семенами нашей боли и ненависти перед началом. Это как двухголовая рыба в терновом венке… Они никогда не увидят друг друга; их глаза никогда не увидят другую сторону. Но что, если кто-нибудь захочет взглянуть; захочет свести эти противоположности? Острые шипы, оскалившись, укусят обе головы.

Мы пытались закрыть трещины на наших телах руками, но струпья отслаивались, и чёрная отвратительная вода текла на пол.

Петля семейного круга затягивается.

Мы ничего не хотели. Я ничего не хотел. Но они взяли огромный нож — острый, словно шип тернового венка — они захотели разрубить двухголовую рыбу. Мы не могли помешать…

Ещё одна трещина. Рук не хватает. Капает на пол чёрная вонючая вода… Больно… Больно.

Я ещё на что-то надеюсь? Надеюсь. Да, рыбу выпотрошили, порвали, изрубили, но пока никто не собрал семена.

Сегодня ночью было шумно. Когда я укладывал голову на подушку, казалось, что рядом кто-то ходит. Вот-вот напорется на осколки разбитых зеркал… Но это не человек. Просто дождь стучал в окно и барабанил по крыше.

Я не мог спать. Да и не должен был. Оставалось всего несколько часов. Я смотрел в потолок… А оттуда на меня смотрела лампочка. Казалось, она вот-вот лопнет, и осколки упадут на меня, прямо в мои глаза…

Но я лишь моргнул и перевёл взгляд на часы. Их стрелки медленно тикали, дождь наносил удары… И вдруг все эти звуки перебил лязг ворот. Он приехал. Она спит. Семена получит только один. Боль или ненависть?

Две головы рыбы никогда не посмотрят друг на друга. Теперь они никуда не посмотрят.

Входная дверь со скрипом открылась.

Петля семейного круга затягивается…

Я слышал, как он достал тарелку и начал что-то есть. Внутренности и плоть рыбы? Может быть… Больно.

Рук не хватает.

Я ждал, думая, что он пойдет к ней в спальню… Уже начало медленно клонить в сон под аккорды дождя, часы тикали… Но я не должен был. Иначе трещины истекли бы черной водой, которая бурлит внутри меня. Засыпать в любом случае опасно. Следующие несколько дней… Даже завтра… что меня ждёт? Впрочем, это неважно. У меня нет другого выхода. Они ведь выпотрошили двухголовую рыбу… Они хотели, чтобы я поглотил семена, не так ли? Не дождутся.

Возможно, я бы тоже не дождался. Он всё ходил — там — то дальше, то ближе, то совсем… совсем тут. Мне приходилось прикрывать глаза. Они слипались, всё гасло и чернело… ни дождь, ни тиканье часов не могли повлиять на исход этого смертельного поединка. Мои глаза очень хотели спать. Но я не должен был. Не мог; просто не мог. Иначе меня бы тоже зарубили острым ножом… Хотя, они и так попытаются это сделать. Да, он сделает во мне трещину, а она начнёт мазать рану грязью, думая, что так будет лучше.

Тело плохо подчинялось мне: руки, ноги, глаза, даже сердце — все хотели спать. Но…

Я надену терновый венок. У меня нет другого выхода. Именно поэтому я борюсь со своими руками, ногами и глазами.

Она спит. Он все ещё тихо шуршит внизу. Услышит ли меня кто-нибудь? Я аккуратно сел на кровати… Тело всё-таки подчинилось. Мы ничего не хотели и хотели этого. Я ничего не хотел и хотел этого.

Жаль, нет того самого ножа. Я бы отомстил… Хотя, хватило бы мне слаюости? Нет. У меня сейчас есть выход. Ножом — острым, словно шип тернового венка, — можно перерезать верёвку.

Наконец я кое-как осмотрелся. В памяти вспыхивало то, что скрывала темнота – надписи углём на шкафу и стенах. Я не решился их стереть. «Любовь, Мечта и… Семья». Да, прямо так. В разном порядке, в разных местах — эти три слова. Я хотел было усмехнуться, но потом вспомнил, что должен сохранять тишину.

Рассвет где-то через два часа. Ждать бессмысленно.

Я встал с кровати и медленно пошёл к окну. Дождь всё бил. Шаги мимо шкафа… «Любовь. Мечта. Семья». Триединство. Или нет? Они слишком разные… они — внутренности разных рыб.

Наконец я оказался у занавесок и осторожно проник за них — к окну. За стеклом летели капли, разбивались, по кругу… всё вниз, на асфальт и траву. Тогда я почему-то забыл посмотреть на небо.

Подоконник украшали две небольшие тускло-оранжевые таблетки, похожие по форме на семечки. Главное — не забыть. Правее кривоватым рядом стояли старые пистолетные гильзы. Мы как-то нашли их на улице, когда было не так темно; когда ещё светило солнце. Я взял одну гильзу.

Просто нужно было походить по комнате. Просто нужно было прогнать сон из рук, ног, сердца и глаз. Я начал круг. Мимо то и дело проплывали не заправленная кровать, шкаф, стены: «Любовь. Мечта. Семья», занавески… Гильза тоже пошла по кругу между моих пальцев. Она вертелась, словно в вальсе, плясала, постанывала, но вдруг… Я почувствовал, как этот тепловатый кусок чего-то громкого проскользнул между двумя моими пальцами и полетел вниз… Ноги, глаза, сердце – теперь всё пыталось поймать гильзу на лету… Но рук не хватает, чтобы заткнуть все трещины. Я кое-как зажмурился…

И оказалось, что гильза упала на ковёр. Это тише, чем могло бы быть. Мой дрожащий выдох пролетел по комнате. Я даже не стал наклоняться, чтобы поднять её.

В животе что-то забилось и запищало… Казалось, это вот-вот вырвется, словно мечущаяся в нефтяном пятне рыба, и будет больно… будет ещё одна трещина. Рук не хватит.

Я медленно вернулся к кровати и осторожно сел на неё. Успокоиться не получалось. Впрочем, это было даже мне на руку, потому что спать нельзя. Оставалось совсем немного. Я не ждал рассвета.

Вдруг откуда-то снизу, вгрызаясь в изящные, лелеющие уши ноты дождя, донёсся храп. Она спит. И он спит. Больше не слышалось ни шагов, ни шорохов, ни стука падающей на пол чёрной воды из трещин. Только дождь. Только часы, которые еле слышно стучат. Я глубоко вдохнул. По всему телу, струясь и разбредаясь, пробежалась морозящая дрожь.

Петля семейного круга затягивается…

Другого выхода нет. Я кое-как, с трудом и болью, отпустил руки, чтобы освободить все трещины… Чёрная вода закапала на простыню. Чем больше в тебе влаги, тем хуже ты горишь. Именно поэтому я прогнал тьму.

Острым ножом можно было вырезать опухоль навсегда. Острым ножом можно было перерезать верёвку. Но никто не должен был. Мы не должны. Мы ничего не хотели.

Я встал и, снова подойдя к занавескам, наконец взял с подоконника тускло-оранжевые семена. Они не убьют никого, нет. Семена вскармливают, помогают выжить… и наконец перерезать верёвку. Я был готов.

Выход есть. Дверь даже не скрипнула. Я осторожно прошёл в коридор, стараясь не наступать на осколки разбитых зеркал. Они сделали это… Последнюю трещину. Он хотел, чтобы я не видел своё уродливое лицо, а она спала. Но теперь меня уже не заботит… Я не оставлю на осколках свою кровь.

Дверь в соседнюю комнату — ванную — была открыта. Оттуда веяло лёгким мимолётным теплом и приятной чистотой. Я хотел уйти достойно. Я хотел уйти очищенным.

К сожалению, не получилось скрывать свои шаги за ударами дождя о крышу. Я вышел из комнаты и, снова осторожно переступая останки зеркала, двинулся к лестнице.

Именно там пришлось положить семена и записку так, чтобы, проснувшись, она сразу всё поняла. В конце концов я смог перерезать верёвку даже без ножа.

А кому-то из них — скорее всего, ей — придётся поглотить семена вместо меня. С помощью этих тускло-оранжевых таблеток они хотели затянуть петлю ещё сильнее. Они хотели, чтобы я остался в кровати этой ночью… Но… я ничего не хотел, и мы не хотели проиграть. Нам бы не хватило слабости сдаться, чтобы разделить судьбу двухголовой рыбы. Хотя, мне и так придётся… Я ведь надену терновый венок. Уже почти надел.

Новая трещина появится в следующие несколько дней. Возможно, даже завтра. Рук не хватит.

И всё же я должен был. Я пошёл вниз по лестнице. С каждым шагом становилось тяжелее. И нет, дело не в ногах, не в глазах и не в сердце — сон вырезали без ножа, словно опухоль — Просто… Я не мог поверить, что петля оборвана. Но мне не хватило слабости проиграть. По всему телу скакала дрожь, словно кто-то прижимал ко мне остывшие гильзы, а в животе всё снова кричало, напевало — мне вновь казалось, там вот-вот появится трещина. Это что-то среднее между огнём и холодом.

И всё же я тихо спускался на первый этаж. Ступени почти не стонали.

Она спит. Он тоже. Я снова услышал храп и понял, что этот звук раздавался из гостевой спальни прямо рядом с прихожей. Нужно быть осторожнее. Нужно сохранять тишину.

Я тяжело выдохнул и медленно сошёл с лестницы на холодный каменный пол. Тогда оставалось лишь забрать обувь, накинуть куртку… Мои глаза, руки, ноги и сердце хотели того же, чего и я. Они подчинились. Я незаметно для себя улыбнулся. Впрочем, рассвет не так скоро, как казалось.

Почему-то в то мгновение меня объяло непередаваемое желание вернуться наверх и разбить часы об пол. Но это очень громко… А я должен был сохранять тишину.

Проходя мимо приоткрытой двери, из-за которой раздавался его храп, я едва дышал. Хотелось замереть в оцепенении и ждать… Ждать удара огромным острым ножом, словно я рыба? Нет. Он не затянет петлю. Не затянет ведь?

По моему телу шла дрожь, и я тоже шёл. Лёгкая ветровка висела на крючке, словно в петле, а под ней ботинки. Я взял куртку. Пришлось осторожно сцарапывать с рукавов иссохшие кусочки тёмно-коричневой грязи, похожие на струпья. Я ведь хотел уйти очищенным… Хотя, в любом случае, я тогда не мог ничего поделать с пятнами от чёрной воды.

Но… Я уйду достойно. На плечах куртка, в руках ботинки. Открывать входную дверь опасно — это очень громко… Чёрный выход на кухне. Я развернулся.

Комната наполнена стенами. Весь дом наполнен стенами. Они мешают глазам видеть друг друга, даже если головы захотят… Но теперь двухголовая рыба никуда не посмотрит. Она не увидит стену.

Я вернулся в коридор и осторожно прошёл мимо комнаты, откуда раздавался храп. С каждым шагом всё тело обливалось чем-то средним между огнём и холодом. Вновь казалось, что к моей сухой коже прижимают остывшие гильзы… Другого выхода не было. Я переступил порог.

Кухня тоже наполнена стенами.

Пройдя по холодному полу, мои ноги, руки, глаза и сердце наконец оказались у выхода. Единственного выхода.

Я чувствовал, что она вот-вот проснётся и поглотит семена. Он тоже проснётся. Хватит ждать… это бессмысленно. Либо сейчас, либо никогда. Они не сделают в моём животе трещину огромным острым ножом; они не накормят меня семенами. Никогда. Я этого не хотел. «Любовь. Мечта. Семья.»

И вот моя рука легла на дверную ручку. Внутри всё бушевало… холод, огонь, мечта, семья, остывшие гильзы, трещины обсыхали… По спине пробежала дрожь. Только живот больше не хотел кричать, плакать, визжать — он не хотел лопаться. Значит, я был готов…

Ждать больше нельзя. Ждать бессмысленно. Я открыл дверь и, поставив на пол ботинки, начал быстро обуваться. Наконец и руки, и ноги, и глаза окончательно подчинились мне. Они тоже знали, что другого выхода нет. Мне бы не хватило слабости проиграть.

Я завязал шнурки потуже и вдохнул свежий ночной воздух. Где-то вдали, вне стен, раздался странный звук. Он напомнил мне предсмертный хохот рыбы.

Наконец я переступил порог дома, наполненного стенами до самой крыши; я надел терновый венок.

Теперь никто не затянет петлю. Не затянет ведь?

Осталось только выйти за ворота; за последний слой стен. Пока я должен сохранять тишину, если не хочу получить трещину.

Да, они ударят меня ножом в следующие несколько дней… может, даже завтра, но не сейчас. Нельзя.

Я медленно спустился с невысокого крыльца и пошёл по дорожке вокруг дома. Вот-вот мимо проплывёт окно… Там спит она, а там он. Скоро кто-то поглотит семена, не так ли? Но ждать бессмысленно.

Я ускорил шаг. Терновые колючки не такие острые, как я думал. По крайней мере, когда у тебя одна голова.

Ходить по кругу просто — я почти вышел на финишную прямую.

Петля трещит по швам…

Верёвка почти перерезана, порвана, порублена, выпотрошена… Я не съем внутренности и плоть. Это плохой выход.

Впереди показались ворота и калитка. Только тогда, подняв голову к собственному окну, я вспомнил, что забыл посмотреть на небо…

Темнота — всё словно залито чёрной водой. Я не единственный, кому не хватило рук, чтобы закрыть все трещины. Впрочем, чем меньше в тебе влаги, тем лучше ты горишь. Тогда почему я не оставил свою кровь на осколках стекла? Кровь — это и есть огонь… Что-то среднее между огнём и холодом.

Я снова сделал вдох. Дрожь, которая, казалось, с каждым шагом может поползти по мне, отступила.

Калитка всё ближе и ближе. Я уже слышал, как она тихо закрывается. Всего два шага; всего две головы рыбы…

Петля семейного круга трещит по швам.

Мои губы расплылись в улыбке — это что-то среднее между огнём и холодом. Теперь я и они — те, кто спят; кто поглотит семена — мы внутренности разных рыб. Я готов к удару ножа…

На миг я обернулся на дом, полный стен. Мой взгляд приковало то, что лежало под дверью. Чёрные, сухие… и вдруг я понял. Это струпья.

Неужели они? Они срывали их?! Я думал, что трещины раскрывались по ночам, но это они… они…

Другого выхода нет и не будет никогда. Я распахнул калитку. Плевать на тишину. Теперь они не сделают в нас трещину… ни завтра, ни в следующие несколько дней. А даже если сделают… Какая разница?

Я вышел за последнюю стену. Оставалось немного. Только мои шаги. Закрывая калитку, я случайно кинул взгляд на забор. Да… оттуда прямо сквозь меня смотрел неживой глаз камеры. Он немного покраснел… наверное, болен, не так ли? Я решил не делать в нём трещину.

Шаги — вперёд. Наше отношение к этому, возможно, никто не поймёт.

Я опустил голову, чтобы не встречаться взглядом с остальными красными глазами. Пожалуй, их здесь много… Они все смотрят на меня, только на меня. Всегда. Даже если захотят, красные глаза не увидят друг друга из-за стен, которые преграждают путь. Но мне уже всё равно…

Петля семейного круга перерезана…

Я шагал вперёд. Небо по-прежнему казалось чёрным. Вокруг росли укутанные темнотой деревья. Ветки слегка покачивались, что-то бегало по стволу… Может быть, белки. Я не знаю. Тогда мой взгляд приковало несколько высоких фонарных столбов, которые стояли по бокам дороги. Единственный свет; единственный выход из бесконечного ночного мрака. Он порой так притягивает… Можно подобраться слишком близко, и… Темнота окутает тебя с головой навсегда. Я предпочитаю стоять посередине — между огнём и холодом.

Свет падал на дорогу. В асфальте зияли трещины, наполовину заполненные дождевой водой… и в фонарных столбах, и даже в стволах деревьев. Только стены дома чисты, не изранены… Двоим хватило рук, чтобы закрыть все трещины. Но они позади. Я продолжал шагать вперёд. Скоро кто-то поглотит семена.

Когда там рассвет? Часа через полтора. Скорее всего, она проснётся только тогда. Только тогда она узнает, что верёвка оборвалась. Я сам выбрал такую дорогу, ведь другого выхода не было. Они лишь помогли сделать первые шаги… Но теперь это неважно. Теперь всё неважно. Никто не затянет петлю.

Я шёл по асфальту широкими шагами, так, словно старался убежать, не убегая… Да, я старался. Сегодня — это побег не только от самого себя. Не помогут ни разбитые зеркала, ни семена нашей боли и ненависти, ни сцарапанные струпья.

Мои губы вновь расплылись в улыбке. Я глубоко вздохнул, и внутри вдруг стало так спокойно, так легко… По спине пробежала всё морозящая дрожь, но теперь она лишь придавала мне сил. Порой достаточно выскоблить из ушей всё, что ты слышал и выдавить из глаз всё, что видел.

Шаги — вперёд. Это тяжелее, чем ходить по кругу. Я не заметил, как повернул к проезжей части. Но сегодня ночь проходит без светящихся глаз фар… Обычно они снуют туда-сюда, и мне приходится идти в обход.

Шагая по обочине, я едва не свалился в затопленную канаву… Мимо проплыла стенка ещё какого-то дома. Ни одной трещины… Но… вдруг я вспомнил, что это за место.

Несколько лет назад в доме жили парень-инвалид и его отец. Молодой человек потерял обе ноги в какой-то аварии… его бросила девушка, друзья, а мать ушла ещё в детстве. Правда, я не знаю, куда. За порог или в иной мир? Впрочем, это неважно. Остались только парень и его отец. Наверное, папа должен был помочь сыну; должен был дать ему денег на лечение… Но. Отец спился очень быстро, начал избивать сына, а тот… А что тот мог сделать? Парень пытался говорить с отцом, решить все проблемы, найти деньги… Но ничего. Действительно, какой смысл помогать; какой смысл любить друг друга, если есть алкоголь, наркотики, сигареты… Однажды, устав от слов сына и его попыток спастись, отец выпил больше прежнего. И вот они: парень, который, несмотря ни на что, всё ещё горит и алкоголик, утративший веру в счастье. Я не поверил, когда впервые услышал, что было дальше… Молодой человек хотел о чём-то поговорить, подъехал на коляске ближе к пьяному отцу, а тот своими большими острыми руками… Ему хватило слабости убить собственного сына; ему хватило слабости сделать последнюю трещину. Через какое-то время этого ублюдка нашли, и даже не пришлось потрошить – он сам всё рассказал. Но на стенах дома нет ни одной трещины и ни одного красного глаза. Их двухголовая рыба, пожалуй, тоже носила терновый венок…

Возможно, кто-то из них сейчас ухмыляется и шепчет: «Хорошо, что я не такой», но… Они такие. Они именно такие.

Тогда я вспомнил… Мне тоже захотелось ухмыльнуться; захотелось смеяться над Смертью. Смеяться над тем, над чем обычно плачут. Они не любили, когда я так делал.

Я взглянул на небо — всё ещё чёрное. Рассвет где-то через час… Осталось немного. Скоро рук хватит, чтобы закрыть все трещины. Скоро мне не нужны будут струпья.

Шагая вперёд, я на миг обернулся и метнул взгляд на дорогу. Почему-то именно тогда, увидев вдали приближающиеся глаза фар, я задумался о завтрашнем дне; о следующих нескольких днях…

Нет, как бы то ни было, они не затянут петлю; они не ударят меня ножом. Мы выстоим. Скоро рук хватит, чтобы закрыть все трещины.

Как оказалось, машина ехала очень быстро. Она всё приближалась, приближалась… Я хотел было перебежать дорогу, зажмуриться, сделать последний шаг…

Но мне не хватило слабости.

— Задушен, совсем задушен, — пропел голос из машины, и она помчалась дальше. Водителю наплевать на тишину. Он ушёл очищенным.

Я тоже зашагал вперёд. Взгляд приковал один из участков. Там, за забором, виднелось голое дерево. Его ветки были увешаны маленькими ботинками. Я всё-таки усмехнулся. Даже не знаю, почему… Всё мокрое…

Мы ничего не хотели. Я ничего не хотел. Но опухоль приходится вырезать огромным острым ножом… точнее, приходится рвать голыми руками, царапать и выжирать. Другого выхода нет. «Любовь. Мечта. Семья». Да, связь есть… Есть одна нить; одна пуповина, которая обвивает всё триединство и заплетается в петлю. Но сегодня я смог. Я вырвал, я выцарапал, я выжрал, я выпотрошил. Теперь кто-то поглотит семена вместо меня. Мы — внутренности разных рыб. Они ждут рассвета, чтобы сделать то, что должны, а я смог даже сейчас… даже когда небо все ещё чёрное. Но где же звёзды?

Впрочем, тогда это не имело значения. Я шагал вперёд.

Недалеко виднелась бессветная проплешина, где не стояло ни одного фонаря. Я погрузился туда, во тьму. Казалось, изо всех щелей вот-вот хлынет чёрная вода… Чем больше в тебе влаги, тем хуже ты горишь, не так ли? Наконец всё снаружи. В последний раз.

Я повернул к высокому зданию, возвышавшемуся на обочине. Сегодня оно сливалось с чёрным небом… Я кое-как смог разглядеть пустые окна.

Оставалось лишь промчаться мимо первого здания, обойти второе и… Я почти на месте. Мы ничего не хотели. Я ничего не хотел. Но… петля семейного круга больше не затянется, как тогда казалось.

Интересно, спят ли они? Ждут ли рассвета? Хороший вопрос. Она, пожалуй, уже могла проснуться; она уже могла узнать, что верёвка оборвалась. А вот проснётся ли он? Возможно, именно сегодня она возьмёт нож, выпотрошит его и съест внутренности. Возможно, именно сегодня ей хватит слабости. Хотя, теперь мне плевать. Пусть поглотят семена. Отныне «она» означает совсем другое.

Шагая мимо пустующих окон, я случайно повернул голову на вход в здание и усмехнулся. Там виднелись те, кто ещё смотрел… Больные, уставшие красные глаза камер. Они видели вперёд. Они видели меня и, возможно, увидят нас. На миг я представил, сколько боли и ненависти скрывается в этих глазах… Им уж точно не хватает рук, чтобы закрыть все трещины. Но скоро хватит мне.

Подходя ко второму зданию, которое мне нужно было обогнуть, я подумал, какая же это прекрасная идея — дом, наполненный стёклами. Они не мешают двум головам рыбы смотреть друг на друга, если те захотят… Но помешает укус тернового венка. Впрочем, уже не мне. Мне не больно.

Мощёная дорожка вела к лестнице, а за ней виднелась ещё одна бессветная проплешина и он… мой мостик между двумя головами рыбы. Я зашагал быстрее. Ноги ещё не задушены. В голове пронеслось: «Любовь. Мечта. Семья». А не то ли это, чего я хотел? Наверное, нет… Хотя, если что, я готов буду вживить лишнюю исцарапанную, изгрызенную и изорванную опухоль обратно. Но пока… плевать на всё это.

Я начал спускаться во тьму. Оставалось всего несколько десятков шагов. Ступени не стонали. Я снова ускорил шаг; я снова попытался убежать, не убегая, и, как ни странно, всё тело подчинилось мне. Ноги, руки, глаза, сердце. В животе послышался предсмертный хохот рыбы, чавканье, хлюпанье и вздохи, но я знал, что никто больше не сможет сделать во мне трещину. Не сегодня. Нельзя.

Мост был совсем близко… Переход над дорогой. Казалось, что он стеклянный, но это, скорее всего, пластик. Впрочем, какая разница? Ни то, ни то не помешает головам рыбы. Оставалось четыре шага… три… два…

Я остановился прямо перед первой ступенькой. Лестница вела вверх, на переход. Но где-то в глубине живота я чувствовал взгляд… один, неживой. По спине пробежала морозящая дрожь. К счастью, это был последний раз в тот день. Я поднял голову и увидел прямо над собой камеру. Гильзы, которые, казалось, прижали к моей плоти, ушли прочь. Мои глаза впились в красный глаз… Ему уж точно не хватит рук, чтобы закрыть трещины. Сам виноват. Наверное, кто-то надеялся, что его спасут… Но… Они такие. Они именно такие. Стоило давно понять.

Мне просто повезло. Никто не успел выпотрошить огромным острым ножом…

Наконец я сделал ещё шаг вперёд. Мне уже всё равно, что будет в следующие несколько дней, даже завтра. Сегодня — это побег не только от самого себя. Они вот-вот поглотят семена.

Всё тело: руки, ноги, глаза, сердце — повело меня наверх. Мы — внутренности одной рыбы; мы — единое целое. Шагов почти не осталось.

Я двигался дальше по переходу. Вокруг сияли огрызки света… такие яркие, бледные, почти живые. Но, в отличие от красных глаз, в них не было ни боли, ни ненависти. Лишь что-то среднее между огнём и холодом.

Огрызки меня направляли. Я шагал и… вот… последний спуск. Никаких камер, никаких петель, никаких семян. Скоро рук хватит, чтобы закрыть все трещины.

Я бы остался здесь хотя бы на несколько дней. Вокруг возвышались дома: этажи, окна, стены — казалось бы, ничего нового. Но я-то знал… Именно здесь можно снять терновый венок. Мне не хватило слабости оставить его на голове.

Думал, что на ладонях останутся порезы, как от осколков. Ерунда, глупости. Мне уже наплевать. Пусть ищут, пусть пытаются ударить… Я ведь всё равно избавился от опухоли. Петля оборвалась.

Мы ничего не хотели. Я ничего не хотел. Но здесь это и не нужно.

Я пошёл по пешеходной улице вперёд. К сожалению или к счастью, все спали. Мой взгляд устремился к небу… До самого конца я думал, что оно по-прежнему будет чёрным.

Вместо облаков там витала едва уловимая лёгкая дымка. Где-то на горизонте начинали всходить багровые переливы рассвета, а по бескрайним фиолетово-голубым просторам были разбросаны… звёзды. Каждая из них сегодня укажет кому-нибудь путь, уже указала. Другая укажет завтра или в следующие несколько дней. Я шёл за звездой, хотя она и скрывалась во тьме.

На крыши оседал туман, откуда-то из труб капала вода, оставшаяся после дождя. Но звёзды… пришло их время сиять. Пришло наше время. Мы ничего не хотели. Я ничего не хотел. Отныне всё кончено.

«Любовь. Мечта. Семья». Да, мы раз и навсегда избавились от опухоли, которая пыталась ударить нас своим ножом. Наверное, они уже проснулись, и кто-то поглотил семена. Но мне уже всё равно. Мне безразлично. Пусть хоть сожрут внутренности и плоть друг друга. Я не хотел никого потрошить…

Взгляд снова зацепился за мою звезду. Я молча кивнул в знак благодарности и, выдохнув, засунул руки в карманы. С каждым шагом по моим рукам, ногам, глазам и сердцу разливалось что-то среднее между огнём и холодом. Я улыбался. Я почти закончил свой путь.

Верёвка перерезана, терновый венок выброшен, опухоль изрублена даже без ножа, которым выпотрошили двухголовую рыбу. Мне не хватило слабости дать им затянуть петлю, и я рад этому. Я не хотел никого потрошить.

И вот… Я замер в оцепенении. Далеко за спиной чёрное небо, красные глаза камер и срезанные струпья; впереди и слева лишь окна, за которыми кто-то спит, а справа… Единственный вход и единственный выход; единственный огрызок света.

В безмолвном ожидании я медленно пошёл по кругу. Это было уже не так просто. Но мне всё равно. Пока внутри разливается что-то среднее между огнём и холодом, ничего не имеет значения. Хотя, мои ноги всё-таки разорвали петлю и остановились. К чёрту замкнутые круги.

Я снова посмотрел на дома, и снова показалось, что в них нет ничего нового; ничего иного, кроме отсутствия красных глаз… Но это не так. Всё сложно. Они и такие же, как далеко за спиной, и другие. А одинаковость и разность порой сходятся, сливаются в одно прекрасное — совместимость.

Вдруг дверь тихо приоткрылась. Я уже упоминал, что отныне «она» означает совсем другое, не так ли? Теперь рук хватает, чтобы закрыть все трещины. Мы ничего не хотели.

Я услышал шаги, но так и не поднял взгляд. Она остановилась рядом. Наверное, на её лице сияла суицидальная ухмылка. По-прежнему смотря на асфальт, я сделал шаг вперёд. Она тоже. И тогда мы обнялись.

Одинаковость и разность порой сходятся, сливаются в одно прекрасное — совместимость. Но она ещё не знает; я ещё ничего ей не сказал.

Пожалуй, мы могли стоять так ещё несколько дней. По крайней мере, так казалось. Я прижал её к себе, а она погладила меня по спине. Все трещины закрыты. Я больше ничего не хотел. Мы больше ничего не хотели.

Я провёл рукой по её щеке, потом по коротким волосам. Мне не хватило слабости, чтобы отстраниться. Мы стояли посреди этой почти бессветной проплешины, словно что-то среднее между огнём и холодом. Внутренности двух рыб. Скорее всего, как почки — две и невероятно похожие, и чертовски разные. Кто-то может жить лишь с одной, но будет ли он счастлив? Я не думаю. Впрочем, она ещё не знает; я ещё ничего ей не сказал об этом.

В какой-то момент мы всё же разлились. Я посмотрел в эти сонные красные глаза. Она усмехнулась и, вытащив откуда-то из-за спины верёвку, накинула её мне на шею. Петля вот-вот затянется?

Я снова обнял её. Две почки зашили в одну рыбу. Они не любили, когда происходило что-то подобное; мало кто любил…

Глазами я обвёл петлю, которая обвивала мою шею. Мне снова не хватило слабости, чтобы отстраниться. Вот-вот я затяну петлю сам. Терять почти нечего… Любовь. Мечта. Семья.

Она прошептала мне что-то прямо в ухо, но я не услышал. Я выскоблил оттуда всё и выдавил из глаз всё, что они видели. А потом просто начал смеяться… Наплевать на тишину. Наплевать на опухоль и на мою затягивающуюся петлю.

Смех — это что-то среднее между огнём и холодом. Он может заставить любить или ненавидеть; может заставить страдать или улыбаться в ответ. Смех убивает и в то же время вдыхает жизнь. Особенно, если смеяться над тем, над чем обычно плачут.

Я положил ей руки на плечи и улыбнулся. Взгляд в сонные красные глаза… Она полезла в карман и достала оттуда тонкий нож. Такой же острый, как и тот, которым выпотрошили рыбу… Она осторожно схватилась за лезвие. Она протянула клинок мне. Я крепко сжал в кулаке рукоятку ножа, и мои губы снова расплылись в улыбке. Если кто-нибудь попытается нас остановить, я сделаю в нём последнюю трещину… Хотя, хватит ли мне слабости? Хороший вопрос.

Подумав всего пару мгновений, я вернул ей нож. Наши глаза встретились. Я понял это по блеску. Может, она улыбнулась — в темноте было плохо видно.

Я коснулся петли на моей шее… Показалось, что она оборвана, перерезана, выпотрошена. Сегодня ночью шумно было не только в моей комнате.

Она потянулась к верёвке руками, и я отшатнулся. Оба рассмеялись. Она обняла меня. Тогда мне показалось, что петля начала затягиваться… Но мне уже всё равно! Красные глаза камер, чёрное небо и осколки разбитых зеркал далеко позади. Сейчас я был бы готов даже вживить обратно опухоль… Или нет? Хватило бы мне слабости? Нет. Я не должен был.

Где-то в глубине живота билась мысль о том, что и эта петля вот-вот убьёт. Наверное, мне стоило уйти? Я не знал, что делать… Не каждая верёвка хочет тебя задушить. Или каждая?

Петля, казалось, медленно затягивается…

Я улыбнулся. Я почему-то был рад тому, что верёвка болтается на моей шее. Мы посмотрели друг на друга и решили пойти по кругу. Всё-таки это не так просто… Обычно я шагаю вперёд.

В её руках поблёскивал нож. Там, на небе, уже виднелись первые лучи восходящего солнца. Я думаю, многие поняли, что это значит. Рассвет… единственная звезда смещает все остальные и даже ту, что указывала мне путь сегодня ночью. Наши глаза встретились… Это только начало, не так ли?

Здесь я могу смотреть на своё уродливое лицо сколько захочу. Здесь хватает рук, чтобы закрыть все трещины. Только дышать с каждым шагом становилось немного тяжелее… Но это почти не страшно… В её руках вновь блеснул нож, от лезвия отскочил мячик света фонаря… Здесь мы — это мы. Они не сумеют помешать. Даже терновый венок не помешает.

Мы — двухголовая рыба. И мы смотрим друг на друга.

Я чувствовал, как и эта петля медленно затягивается… Всё плывёт, обугливается, стонет. Это почти не страшно.

Она обняла меня за плечи, и мы повернули. Ходить по кругу непросто… Больно… Больно…

Мы — двухголовая рыба. Глаза смотрят друг на друга. Ничто не помешает… Суицидальная ухмылка сияет на лице.

Она потянулась свободной рукой, в которой поблёскивал нож, к верёвке на моей шее. Где-то в глубине живота всё ещё билась надежда. Мы ничего не хотели. Я ничего не хотел… А они хотели, чтобы я остался в кровати этой ночью. Суицидальная ухмылка осветила лица.

Но двухголовой рыбе скоро вновь придётся надеть терновый венок, не так ли?

Её рука держится за верёвку на моей шее. Это почти не страшно. Но я не должен был.

Петля семейного круга затягивается…