Шла русалка лесной дорожкой —

оцарапала нежну ножку.

А из ранки той — да не кровь-руда,

а из ранки той — да чиста вода...

Theodor Bastard — Kolodec

I

Над водой кричит импи — быть грозе. Заунывная, как птица чаячья, курлычет себе жалобно и протяжно, точно потеряла кого. «Ы-ы-ах-х, — тянет долго и горько, — ы-а-ах-х-ы-ы-у». Жалко её, но жалость эта стыдливая — нечисть-то пожалеешь разве?.. А всё же сизо становится. Нагнала марево воем своим.

 А Импи жалеет её. Откроет окно, заложит руки за голову и смотрит в туман, что клоками падает вниз. Ишь озеро забелело — как будто в невесты заделалось: плат накинуло и укрылось. Студёно здесь, ветер свеж и мокр. Далеко-далеко, над обрывами и холмами, меж серой Ладогой и мутными от вод её скалами, ходят тучи. Тёмные, низкие, тяжёлые. Девы небесные, что от бремени не разрешатся. Тяжко им. Ну да и что же — пора бы. Вечер уже. В заряных просветах молочный месяц виден с паствой своей — звёздами.

 И Импи пора, а боязно. Страсть, как боязно!.. А ничего не поделать. Туп — спустила босые ноги с лавки. Братья ещё не вернулись, а мать с отцом уж ранёхонько легли. Сестрица тож на полатях сопит. В их-то местах поздно не ложатся. Но всё равно: тихо надо, тихо-тихо. Прошла в сени, нашарила коверзни¹, надела кое-как. На плечи — платок старый, подол подобрала — и бежать быстрее. Уж на что сарафан брать — пусть сестре остаётся, выйдет ещё в нём куда, а ей уже и ни к чему. Слышно, ясно слышно, как дышат за стеной во сне. И ей дышать тяжко — от грозы, что ли?

 Импи плакать хочется. Импи — сама русалка. Дёрнуло же наречь её так, точно с рождения нечисти завещали. «Девушка-русалушка, Импи-золото». Не знала мать, что и выйдет по её желанию. Дала она доченьке стать русалочью — кто же такую в хоровод возьмёт? Руки тонки, ножки длинны, из себя худа-худа, так колосом и гнётся; а уж косы льняно-белые, а уж глазищи серые, огромные — точно, русалка, импи-русалка, ну кто же отличит? Сарафан вышитый наденет, рубаху подоткнёт, на волоса венок — чем не княжна озёрная? И жива ведь, и тепла, и щёки подчас красны — и жилочка голубая на виске бьётся. А уж вся лилась-заливалась огнём — это когда Урхо рядом проходил. У него-то на лице очи светлые-светлые плещут, как Ладога по весне, а уж сам из себя так хорош, так хорош!..

 Так хорош, да не про неё. И плачет Импи, плачет надрывно, как тёзка её с берега — ы-ы-а-а! — да руками молотит чуть не до крови. Полюбила она Урхо — плохо разве? Ей бы и замуж уже пора, десять да ещё шесть зим прожила. Да вот только не её руки бледные ему по душе пришлись, не её косы длинные — на чужую голову он венок надел, на чернявые кудри; не в её глаза смотрит, а в зелёные очи — чужие, чужие!.. Что же. Стало быть, нет ей света больше.

 Погубила ты, матушка, погубил и ты, друг милый. Одна русалкой нарекла, другой — быть ей заставил. Идёт Импи, шатается; ветер платок сдувает, руки леденит, ноги обдувает. Зябко. Идёт, а в сердце змей кровь греет-горячит, всё голос милый вспоминает, лоб белый, пряди русые. Ах, век бы не жить, век бы не знать!.. Идёт Импи, слёзы на ветру утирает, не спотыкается. Близко вода, близко обрыв. Остановилась. Страшно с него сигать-то. Вода чёрная, как сажа, от бессонницы разведённая, а под ней камни, камни. Никак ещё разобьётся, уродкой всплывёт, точно водяной над ней потешился. Не того хотела. Сжала кулаки, косы оправила — тихо-тихо вниз пошла, к ласковой воде. А в небе где-то погрохатывает, точно колесница мчится далеко.

 Импилахти. Русалочье место. Страшно здесь в грозовые ночи, страшно!.. Дрожит Импи, боится подругу встретить, что сейчас над озером куковала — а ну как поймает, защекочет?.. Да и полно-то — так и так русалкой быть, так и так пропадать — кого бояться?.. А под ногами уже мокро, блестит чернота, на камни набегает. Ряски много, зелени, точно болото какое, где навки-лешачихи бегают, а не озеро чистое. Пора. Вот теперь — пора. Скинула лапотки Импи, платок свернула, на них положила. Рубаху отпустила, косы расплела — захлестало по мокротé ветровой мягкое золото. Ступила — свело ноги. Поёжилась, обхватила себя руками, дрожит, стучит зубами. Вот холод!.. Но идёт всё глубже и глубже, по сторонам не смотрит; перед глазами — даль, темень, месяц расколотый.

 По грудь зашла, да и оступилась — обвило ей ноги травами, держит, не пущает. А и не травы-то. Холод, холод, холод живой!.. Обняли Импи за лодыжки, заскользили мёртвыми руками. Ах — захлебнулась она от страха: сжали ледяные пальцы запястья, сдавили шею, прошли сквозь волосы. На свету они — белые-белые, только чуть зеленят, как брюхо рыбье. То руки импи — почуяли кровь новую, почуяли плоть свежую, душу незагубленную. Почуяли. Теперь тянут. Тянут на дно чёрное, где травы-коряги сплелись в силки, где водяной с пузом лохматым, с рогами бараньими сидит и по камням лапами лягушачьими шлёпает. Будет ему новая жена-утопленница!

 Мёртвыми голосами смеются импи, обхватив стан девичий, утягивают за рубаху ниже и ниже, где дна уже нет. А Импи бьётся, руки над водой тянет, глаза в мутной воде распахнуты, ноют — а не видят ничего. Не хочется уж умирать, не хочется водяницей становиться, как не хочется!.. А вокруг суета, плеск, шум, гром — в уши неслышащие русальные слова хохотом обидным заныривают.

 — Русалушка, русалушка! Подруженька новая, утопленница милая!.. А красивая какая, будешь среди нас главной. Мы тебя к царице сведём, первой русалке, она тебя приласка-а-ает...

 — Кто ты, любая? Кто тебя погубил? Замуж ли за старого-нелюбимого отдают, погиб ли суженый?..

 Хочется Импи ответить, закричать, да в горле-то вода плещется-бурлит — не вдохнуть уж. Прорвалась она, в грудь молотом ударила — бух: сжала всё, застудила. Всё — вовек не вдохнуть. Кончено. Обмякла Импи, легла на руки зелёные, а сама ещё теплая, едва тёплая. Колотилось сердечко, колотилось да и встало. Всё.

 Внутрях вода и плеск песчаный, а русалки кружат, кружат; захватили в хоровод свой, смеются, над утащенной потешаются.

 — Меня милый полюбил — золото обещал, соболей тож, колечки на кажной пальчик, а потом одной ноченькой горло перерезал и в воды с обрыва ки-инул!.. — хохочет русалка, косы с жемчугами со шрама чёрного и страшного откидывая.

 — А меня из дому брюхатую выгнали, побили да прокляли. Так виновна ли была я, что по любви зачала, а он и в жёны не взял? И куда я с младенчиком пойду, боса и раздета? Только в Ладогу ухнуть осталось — и себя погубила, и его, и души наши, — причитает русалка печальная с животом худым-прехудым — видно, в шишиморах теперь её детушко.

 — Меня с суженым развели, опозорили-обесчестили, да недолго змее-разлучнице его целовать... Подстерегу, когда по воду пойдёт, не пощажу, утоплю-изуродую!..

 — Меня люди злые погубили: натешились, мешок на голову — и в омут!

 — Меня он не любил, сердце-то вынул и съел, а взамен — ничего-о. От любви от несчастной и стала русалкой, подруженька, — шепчет молодуха, мертвую Импи поглаживая. — Так и ты пробудись, родная, не мертва ты — русалка теперь, грешница великая. Не любить тебе больше милого, не качать на руках ребёночка — будешь ты нежитью!..

 И открыла Импи глаза — сама себе не верит. Бледным, лёгким её тело стало, волоса травами водяными треплются. А к шее её приникли русалки, покусывают, посасывают — кровь у неё ещё человечья, говорят. А это не положено — у них по телу вода бежит, потому и белы, потому и прозрачны, как ледок. Насквозь кишочки-то видать.

 — Русалка ты, русалка, наша, наша, наша... — шепчут, в пляс водяной захватив. — Ты теперь навеки ладожская, тебе теперь песни месяцу петь, тебе путников у воды пугать...

 — Но нам и на землю выходить случается: скоро русальная неделя, после святок зелёных — вот нам раздолье!.. По полю, по лесу снуём, около деревень тоже. Паренька поймать можно, потетешкаться немного... На ветвях покачаться, поагукать — весело, весело!

 — А звать-то тебя как, красавица? — зашептала одна русалка, а за ней и все подхватили. — Как звать-то тебя?

 — Импи, — прошептала та, отнимая ладони ледовые от груди недышащей. Шепчет, сама не ведая, откуда голос взялся. — Импи я.

 — Наша, наша, пусть так будет!.. Наша, нам с младенчества обещанная: пусть так остаётся!..

 Закружился водоворот из рук белых и кос зелёных, забурлил рясково-водяным хохотом и сгинул — все на дно ушли, с собой русалочку молодую утащили. Тянут в черноту, где на песке сером из трав силки свиты, а в них утопленники глазницами пустыми смотрят; где из раковин хоромы русалочьи понастроены, где водяник в усы смеётся, глазами красно-бычьими ворочает, по ляжкам чешуйчатым хлопает: весело ему омуты крутить!..

А над водой — буря! Ветер воет, волны чёрным плещут, деревья гнутся и ветками чуть ли не в воду окунаются. А лапотки и платочек, что на берегу остались, по ветру, по ветру понеслись, водой замочились — пропали. И точно не было никого, точно и не приходил никто вечером. И не осталось от Импи никакой памятки.

 Воет ветер — точно песнь заунывная, плачет небо — точно мать безутешная, дождь льёт — точно кровь русалочья.

II

Зелено, зелено! Жито в цвете — импи по нём ходят, катаются, валяются. Парень, парень, из дома не выходи! В поле выйдешь — там они, щекотихи, играют, хороводы водят. К лесу пойдёшь, если совсем жизнь не мила, увидишь их и там. Носятся, на ветвях качаются, песни свои водяные поют, а уж если человека увидят... Только и видели его — защекочут, кровь выпьют, в сердце вцепятся, из-под рёбер выцарапают, натешатся вдоволь. Но кто с крестами и полынью — те другие. Их не трогают. Полынь, полынь — прячься под тын!

 А всё же с утра до утра слышны зелёные русальные голоса: а-ы-ыгы-ы-ых, о-о-о! И берёзы с ивами скрипят — с их ветвей ленты снимают, вплетают в тинистые косы, а потом качаются, качаются, покуда не надоест. А с ветвей листья летят, кружат, людям голову дурят — русалье золото.

 С ними и Импи. Бегает по лесным дорогам, в болотах бултыхается, с болотняницами венки вьёт, а к бродницам не лезет — строгие те больно, — а и так курлычет себе тихонько. Привольно Импи — стала русалкой, и ей будто кто из сердца шип ядовитый вынул, легко стало. Носись день и ночь по полям и лесам, качайся на ветках плакучих, чеши косы, что позеленели от воды, а потом, зимой, в Ладоге живи: с подружками играй, заманивай неосторожных — нескучно водяницей жить. В каждое озерцо, в каждое болото, в каждый колодезь по протокам подземным проплыть можно. Вот потеха! Пугать ещё здорово тех, кто вечером за водой ходит — высунуться, завыть, забить ладошами по воде. Смеху-то!..

 А всё же чуть тоскливо. Вода она, от плоти водяной. Из ран ручьи текут, из глаз — реки солёные, к морю Северному бегущие. Нет тепла, только холод неживой, русалочий. Ай, да и что с того!.. Зелено же!..

 Прячется Импи средь стволов белых в ранах чёрных, прячется под водой — кто не крестится, прыгая, того утащит, кровь горячую выпьет, рот утрёт и снова — «шулы-шулы!» — качается, шелестит. «Русалка-царица, не дай удавиться!..» Выследит девицу, выследит другую — повиснет вниз головой, загадку загадает, смотрит, как глаза их бегают, как щёки бледнеют — попались русалке, ответа не зная! «Ай да и что цветёт без цвету, ай да и что растёт без корня?.. А девица загадочки не сгадала — я её и захомутала!» Вот ещё им подруженьки, русалочки молоденькие. Вместе теперь курлыкать в весенней чаще: а-ы-ы-у-у!..

 Четверг русальный шёл. Качается Импи на берёзе у лесного озера, ноги белые взад-вперёд летают... Поёт себе под нос, завлекает. «Выди, выди ко мне!» А ей со всех сторон голоса откликаются, хохочут, переливаются: «Выди, выди!» И снова хохот. Птиц не слышно, только гомон вокруг русалочий.

Чу: услышала Импи — слух-то острый, как у зверей. Тх-тх — хрустят под кем-то ветки. Человек идёт. Вот отчаянный: кто же в такие дни по лесам бродит? Не боится, что ли? Сжалась Импи, притаилась лесным котом, когти выпустила, сама вся напряглась. Ждёт. Принюхивается. Облизывается.

 Вышел.

 Заполонился лесок хохотом. Засмеялась Импи страшно, по-водяному — захихикала, заугукала, завыла. Узнала. И он узнал. Попятился, споткнулся, одной рукой закрылся, другой за пазухой полынь ищет, шарит, шарит, а и нет её!.. А и раскачивается всё Импи на ветках, венки кидает, смеётся, плачет. «Ты ж меня не любил, ты ж меня погубил...» И со всех сторон голоса: где, где, где?.. Не жив и не мёртв Урхо, узнал он в импи-водянице девку, что пропала по весне, как только он Катте посватал. Утопилась, утопилась, русалкой стала. И его утащит, не простит. Вон когти о кору скрябают, мяса человечьего хотят. Ветер треплет белые лохмы, отовсюду несёт клич русалочий. Пропал! Будто не знал, что в такие дни на промысел только дурачки йдут да те, кому храбрость девать некуда.

 Ломанулся сквозь кусты — бежит, бежит, падает, а за ним с ветвей следят глаза зелёные. Куда ни глянь — русалки, русалки. А он несётся, крест сжимает да молитву шепчет. Везде — зелено, бело, зелено, бело. Руки тянутся, косы мотаются, красные губы улыбаются, рык утробный: ыгы-ы-ых! И девка, что из-за него убилась, всё впереди, всё впереди. На шею вешается, пальцами рёбрышки щекочет, кожу рвёт, в шею, в рот до одури целует — не вырваться. «Импи, Импи меня зовут, помни», — шепчет. И света не видно — марь зелёная, а в ушах смех русалок не тихнет.

 Очнулся в поле. Ни встать, ни сесть, ни слова сказать. Внутрях только мык глухой остался. А в голове одни девки-импи — и в красных сарафанах, и без пояса, и в рубахе, и совсем нагишом. Крутят хоровод, вертят, ыгыкают, визжат, кривляются. А среди них одна, что всё подмигивает, руки тянет. «Импи меня зовут, Импи, помни». И нет больше ничего. Ползёт Урхо кое-как, а ему из каждого колодезя она чудится: пальцем показывает и смеётся, смеётся. «Импи меня зовут, Импи». Обвела-обвела, как леший, разум отняла. Из-за каждого дерева, из каждой капли её лицо кажется — «Импи меня зовут».

 Одно слово теперь только Урхо помнит — «Импи», а как не уследят — так он и в лес. Ходит, ищет её, листья руками перебирает, мычит жалобно, ищет, а никого-то и нет. Ни-ко-го. Только в ушах смех, один злой смех девичий. А и нет никого. Нет никого.

III

А в чаще под месяцем качаются, качаются русалки, тянут заунывно и плачут, плачут. И слёзы-то русалочьи — солёное море, а кровь-то русалочья — вода чистая. Нет в русалках ни добра, ни тепла, только злоба на весь род людской и холод, что по потрохам прозрачным ползёт. Бросят в такую полыни пучок, растечётся она ледяным ключом, просочится сквозь песок, потечёт в промёрзлой земле, дойдёт до моря-океана, где в зыби чудьи рыбы огромные шевелятся, до острова Буяна, где бел-горюч камень Алатырь стоит, всем камням отец. Под камнем гады, змеи, на камне — Заря-заряница, красная девица, а из него ключ тот кровавый и побежит — кровь русалочья. Целебная.

 Кровь исстрадавшаяся, кровь окаянная. Растечется такой водой Импи-русалка, умоется ей Урхо — и отпустит его вина. И её душу отпустит.

 Аминь.

Примечания:

¹ — лапти без бечевы.