В глазах рябит. Мелькают разноцветные куски ткани, кружит голову цветной хоровод, смесь запахов сбивает с ног — то и дело спотыкаюсь, путаюсь в робе. Непорядок. Инквизитор не должен показывать слабость — так еще и гам, несмолкаемый многоголосый гам, целью которого является проораться как можно сочнее, заковыристее. Если останутся на месте уши — забуду про обет соленой жизни, куплю шоколадку и съем тайком в келье. Пусть все потом слюну глотают и завидуют, глядя на пустую обложку.

— Ну как вам на этот раз мои пирожки, инквизитор? — руки в бока уперла, смотрит так, словно к ней лично ангел спустился и убедил, что лучше стряпни во всем виртомире не сыскать. Скажешь, где же на самом деле был ангел — не поверит. Лучше ведь знает, не зная, а факты доказательствами не являются. Да и пирожки в этот раз без стекла попались. Достижение. Но…  

Подбираю ответ достаточно честный и цензурный — вот хоть бы кто из таких «стряпух» потом в больницу мандаринок принесла! — и костерю коллег, успевших разобрать более приличные улицы. Они сейчас чинно беседуют об идеях вселенной и кроте-верлибре, относительности космоса и кода, а я пытаюсь не ослепнуть от нарядов местного населения, не оглохнуть от неиспользования падежей, не отравиться в десятый раз и как-то невпопад отвечаю:

— Рукава должны быть одинаковой длины.

Девушка, к которой мое пространное высказывание относится, спотыкается. Мать моя грамматика, отец — самоконтроль! Еще и пуговиц некоторых нет, кофта помятая, юбку словно собаки рвали. И кто их убедил, что душа важнее? Тьфу ты, конечно, важнее, но кто сказал, что внешность в таком случае должна быть уродлива? Пытаюсь исправить ситуацию и добавляю:

— Улицу нужно подметать, согласна, но стирать каждый день — руки не жалко?

Исправила. Пытаюсь одновременно не сгореть под обличающими взглядами и незаметно почесать спину — как сверлят! Уже пятнадцатый раз робу меняю, между прочим! Нет, уже шестнадцатый. Одежда-то что им сделала?! Скоро уже счета буду выставлять.

— Это — индивидуальность.

Так и произносит: капсом, выделяя каждый слог. Даже заслушиваюсь: люблю, когда умеют тоном передать значимость. Еще бы значимость передала значимого — но это уже позже, когда дорастет. А такие обычно вырастают, когда вдруг понимают, что взрослые, что за слова нужно нести ответственность, что чужие люди не любят бесконечно возиться с платками и вытирать чужие сопли, потому что страдания ради страданий быстро становятся неинтересны даже самим обладателям соплей. Но нервы перед этим натягивают на гусли и бьют по ним барабанными палочками. Не знаю: то ли от вредности, то ли думают, что так тоже проявляют индивидуальность. А может, думают, что нам новые каждый день выдают, потому не жалко?

— Ничто не индивидуально под луной, — философски бормочу я и оглядываюсь.

Прибывают. Окружают. Интересно, эта улица резиновая или да? И как им нравится тут толкаться, ругаться, не терять сознание от адской смеси вылитых духов и одеколонов одновременно? Тут половину причесать, часть вымыть, других приодеть — и переселятся, будут сидеть в опрятных домах с садом, пить каркаде и на память перечислять падежи и правила выделения причастных оборотов. Все будет чисто, красиво. Не жизнь — а сказка наяву, да еще и подчиненная их собственной воле. Да эту же, с пирожками… Точно. Пирожки.

— Пересоленные. Переперченные. Но с малиной понравились.

— Это был крыжовник!

— Оу.

Кажется, меня собрались бить. Глаза горят, кулаки сжаты, взвивается знамя со слоганом «Ни нравиться — папробуй сначала сам!», кольцо становится все уже. Дело плохо.

— Между подлежащим и сказуемым запятая не ставится! — кричу во всю силу глотки. Толпа отшатывается. — Обращения выделяются запятыми! — добавляю мстительно. Кто-то падает в обморок. — Отсутствие заглавных букв — не атмосферно!

«Ю вин!» — раздается в голове. Образуется узкий проход — мне хватит. Подхватываю подол робы и гордо убегаю. Нет, завтра встану раньше всех, растолкаю еще более ранних и застолблю улицу поприличнее. Нет, робу тоже новую надену.

Нет, две шоколадки.