Последний танец

В гостиной Мэйжин всегда беспорядок. Среди разбросанных пледов, нагромождений кофейных чашечек и неровных стопок гравюр не враз найдёшь взглядом саму хозяйку. Но Алайя знает, где искать. Решительно обогнув мраморный столик, уставленный разномастными подсвечниками, она направляется прямиком к камину. Есть что-то жутко неправильное в том, что Верховная Жрица, десятки лет зажигавшая огонь в День Изгнания Тьмы, теперь мёрзнет даже в натопленной комнате.

Алайя чуть заметно встряхивает головой, отгоняя мрачные мысли, и собирается поздороваться, но Мэйжин уже сама поднимается навстречу из горы подушек, под которыми едва угадывается позолоченное кресло.

— Здравствуй, девочка! — голос у Верховной Жрицы молодой и звонкий, будто, как и хозяйка, не желает подчиняться никаким правилам и приличиям, даже самым неизбежным.

Алайя краснеет: заставила почтенную женщину подниматься, вот дурёха! Торопливо бросается навстречу — поддержать, усадить обратно в кресло, и конечно же, спотыкается о разбросанные на полу обсидиановые таблички с сакральными сюжетами. Не падает, но оступается совсем неграциозно. Позор, а уж для жрицы — позор вдвойне. Вот и Мэйжин смеётся. Алайя чувствует, что не сдержится, вспыхнет сейчас уже в самом прямом смысле. Заработает шрамы, как у старухи, спалит одежду, да и волосы сгорят. И придётся в День Изгнания Тьмы танцевать лысой. А после такого — как вообще жить-то? Хоть сразу провались к Сердцу Земли!

— Ну что ты, милая! — Мэйжин неожиданно ловко набрасывает на неё тяжёлое прохладное покрывало. Ткань, вышитая нитями ледяного серебра, окутывает её, и огонь гаснет, так и не успев проявиться.

— Спасибо, — лепечет Алайя. — Простите!

— Ай, оставь! — отмахивается сухой рукой Мэйжин. — Чего только не случается, да ещё перед первым танцем!

По рукам Верховной Жрицы змеятся тонкие линии заживших ожогов. Переплетаются, накладываются друг на друга, будто тоже танцуют. Кому, как не ей, знать, что случается!

— Волнуешься. Советоваться пришла, — старая Жрица не спрашивает, просто знает, и Алайя снова краснеет, хоть и совсем чуть-чуть.

Покрывало на плечах успокаивает, дарит прохладу и чувство безопасности. Да, оконфузилась перед Верховной Жрицей, ну и что? Сколько ещё она таких взволнованных девчонок наставляла, сколько слёз утёрла, сколько вспышек потушила — не счесть.

Алайя кивает:

— Волнуюсь, матушка! А вдруг не получится?

— Ну, тогда ты будешь первой за тысячу лет, — снова смеётся Мэйжин. И вдруг становится очень серьёзной.

— Зажечь Огонь дело нехитрое, у всех выходит. Со Знаком тоже все справляются. Первую Жрицу всё-таки из лучших выбирают, сама знаешь.

Алайя знает. Но знает сейчас, в тяжёлых объятьях волшебного покрывала. А там, на площади, перед народом — как оно будет? Да ещё и чужеземцы эти...

Верховная Жрица меж тем продолжает, и голос её больше не звенит, скорее шуршит вместе с пламенем в камине.

— Труднее остановиться. Понять, когда и как заканчивать. Не сгореть. Именно поэтому последнюю неделю и проводят в медитациях, а не в тренировках. За тело не волнуйся, оно своё дело знает. Ты его сколько лет учила? Десять? Оно справится. Надо, чтобы и разум не подвёл. Так что ступай, девочка, готовься, медитируй! Не позволяй огню взять верх над своим духом — других секретов тут нет.

Мэйжин вдруг сутулится, приникая ближе к камину, и только теперь становится видно, насколько она на самом деле стара. Алайя выскальзывает из-под покрывала и, торопливо бормоча слова благодарности, пробирается к выходу. Верховная Жрица, кажется, её уже не слышит.

На улицах почти никого. Редкие прохожие приветливо улыбаются юной жрице, и она каждый раз испытывает гордость и страх.

Она танцует в Храме Огня с трёх лет, как и десятки её сверстниц. Но именно её признали самой лучшей. Именно ей выпала честь зажечь огонь в День Изгнания Тьмы.

Алайя помнит, как танцевала Рейла, её старшая сестра. Рейла заряжала пламенем сторожевые башни три года подряд. Алайя, тогда ещё совсем крошка, изумлялась и верила, что сестра превращается в волшебную огненную птицу на вершине пирамиде. А потом Рейла сгорела. Не справилась с силой — и её не стало. Мать тогда прижала Алайю к себе, закрыв малышке глаза, и девочка не сразу поняла, что случилось, почему люди вокруг начали кричать и почему заплакала мама.

Жрицы гибнут, и чтобы этого не происходило, нужно медитировать. Нужно быть готовой.

Алайя встряхивает головой, и длинные тёмно-каштановые волосы с рыжей искрой волнами падают на плечи и спину.

— Надо же, какая красавица! — раздаётся за спиной громкий, чуть насмешливый голос.

Алайя вздрагивает, но поворачивается медленно и с достоинством: ещё не хватало словно пигалице какой подпрыгывать и суетиться.

Так и есть — чужеземцы. Их странный выговор ей знаком: слышала мельком на торгу, как они объяснялись с продавцом пряностей.

Двое. Высокие. Волосы жёлтые, будто колосья, и кожа светлая, словно молоко. Оно и понятно: там, за Стеной, одна Тьма. Все, кто изредка наезжает торговать, бледны, худощавы и недобры. Так ей кажется.

— Испугалась, красавица? — спрашивает тот, что повыше. — Ты уж извини: не привыкну никак, что здешние девицы пугливы, словно ночные кролики. Да и парни не лучше.

Он усмехается. И только она хочет ответить, срезать его метким словом, как подаёт голос второй. С глазами, что светятся будто звёзды.

— Не возводи напраслину на местных юношей и девушек, Брэн. Простите, уважаемая. Мой друг грубоват и невоспитан.

Этот второй чуть кланяется и протягивает Алайе руку в приветственном жесте, принятом в городе. Она краснеет, но, как положено, дотрагивается кончиками пальцев до его ладони. Его кожа прохладная и жёсткая.

— Тогда и со мной поздоровайся, красавица.

Высокий тоже тянет руку.

— Или боишься?

Алайя вздёргивает подбородок и, глядя в его серые, как грязный шёлк, глаза, отвечает:

— Не боюсь. Здравствуй, чужеземец.

Быстро касается его руки.

— Я Брэн. А ты?

— Алайя.

Он смотрит так, что хочется спрятать руки за спину и отойти подальше, но это будет невежливо.

— Нам пора, Брэн, — говорит второй.

Кланяется ей, и чужестранцы уходят. Алайя смотрит им вслед и почему-то жалеет, что не спросила, как зовут второго.

Неделя — это целых семь дней медитаций. Достаточно, чтобы настроиться. Очистить разум светом, очистить тело постом.

Минул четвёртый день. Алайя сидит в полутёмной комнате, смотрит на огонёк свечи и всё никак не может принять благотворный свет. Ей бы сосредоточиться на мерцающем жёлтом стоблике, роняющем причудливые тени на стены. Но она вспоминает, как накануне снова встретила того чужеземца. У него длинные ресницы, горящие глаза, чистые и прозрачные, как вода, и такая улыбка, какой нет ни у кого. Весь он не похож на привычных Алайе людей. В городе у всех глаза тёплых оттенков: карие, ореховые, золотистые. А волосы тёмные с рыжиной. Все несут частичку благого огня.

Чужеземцы другие. Волосы, кожа, глаза — всё холодное.

А он — светлый, как его соплеменники, но тёплый. Алайя знает теперь, как его зовут: Ранис. И имя у него тёплое. Она повторяет снова и снова: "Ранис". И сама не замечает, как улыбается, совсем не глядя уже на свечу.

У него крепкие руки: он придержал её, когда его глупый приятель невзначай толкнул Алайю, добираясь до аппетитных пирожков на прилавке.

У него ласковый голос. Они провели вместе от силы полчаса, а он успел рассказать ей об ужасных чудовищах, которые скрываются во Тьме и с которыми бьются его соплеменники. Об изматывающих боях в тех землях, где нет благодатной магии Огня. И о том, что в его краях не бывает таких, как она.

У Раниса добрые глаза. Светлые до прозрачности. Не звёзды даже, а искристые камни в парадном уборе Верховной Жрицы. И когда он смотрит на неё, ей становится радостно и отчего-то немного стыдно. Хотя она — Огонь знает! — ничего плохого не делала и даже не собиралась.

Она помнит о Дне Изгнания Тьмы и о своём танце. Алайя медленно втягивает воздух, считает до десяти и выдыхает. Снова считает до десяти. И так раз за разом. Она будет готова.

Вот только ещё разок, самый последний, вспомнит, как он улыбается!

День Изгнания Тьмы — большой праздник. Весь Город готовится: горожане — от мала до велика — достают нарядную одежду, варят ароматный взвар на травах и пекут пирожки-огневушки, кому перчёный достанется — тому удача весь грядущий год.

Вечером все собираются у Пирамиды Пламени. На её вершине площадка, где лучшая жрица танцует, заряжая священным огнем сторожевые башни.

Алайя готова. Её страх, неуверенность, волнение и даже Ранис остались позади.

Отрешённую и молчаливую, её наряжают для великого танца. Девочки, которые завистливо вздыхали с того дня, как её назвали лучшей, сегодня будто забыли о распрях и склоках. Сегодня есть только Алайя и её танец.

Сначала её раздевают и умащивают тело душистым бальзамом.

Потом туго заплетают волосы, стягивая в узел на макушке. Заливают голову защитным отваром и крепят в узел шпильку, увенчанную массивным венцом металлического пламени. Затем на шею ей вешают ритуальное ожерелье из десятков звенящих монеток. Крепят высокие браслеты на запястья и щиколотки. Тело оплетают сотнями золочённых нитей, закалённых в магическом зелье. Всё одеяние жрицы — тонкие полосы гибкого металла.

Алайя готова подняться на вершину пирамиды, на площадку, окружённую ложами высших лиц. Осталось лишь получить благословение Мэйжин.

Верховная Жрица ждёт ученицу у подножия пирамиды. Протягивает ей сложенные в приветсвенном знаке ладони и кланяется. Сегодня Алайя — главная. Девушка кивает в ответ, сложив руки на груди в благодарственном жесте.

Алайя проходит мимо Мэйжин и торжественно поднимается по ступеням. Старая женщина смотрит ей вслед с тревогой: слишком ярко пылают щёки юной жрицы.

Сверху уже доносится грохот барабанов.

Бум. Бум-бум. Бум. Бум-бум.

Алайя чувствует эти удары сердцем. Бум. Бум-бум. Бум. Бум-бум.

Она чувствует в себе огонь.

Она готова.

Вот Алайя выходит на площадку. На ней уместилось бы полсотни танцовщиц. Но сейчас здесь лишь она и шесть других жриц в алых шёлковых платьях. Их одеяния и вполовину не так прекрасны, как наряд Алайи. Ей на секунду хочется, чтобы Ранис увидел, как она хороша сегодня. Но чужеземцам нет здесь места.

Бум. Бум-бум. Бум. Бум-бум.

Алайя выплывает на середину площадки. Руки всё ещё сложены в жесте благодарности. Она разводит их. Бум. И резко опускает. Бум-бум.

Клонится всем телом вперёд и вскидывает руки над головой. Ноги сами отбивают ритм. Бум. Бум-бум.

Левую руку — в сторону. Правую — в другую.

Монетки на груди звенят. Нити одеяния дрожат, вплетая в барабанный гул шорох и шопот.

Влево всем телом. Вправо всем телом.

Вперёд.

Прогнуться назад.

Двигаться как язык пламени.

Бум. Бум-бум. Бум. Бум-бум.

Руки как всполохи, тело как живой огонь.

Она чувствует, как в ней нарастает тепло — и Алайя прогоняет его через себя. В каждую частичку тела. Изнутри, от самого сердца, — к каждому скованному волоску, к каждому ногтю.

Её руки летают, выплетая Знак. Вся она создаёт его.

И вот уже нагревается воздух. Люди вокруг, за линией факелов, притопывают в такт барабанному бою.

Бум. Бум-бум. Бум. Бум-бум.

И факелы гаснут, чтобы дать простор её пламени. Огонь разгорается на кончиках пальцев, течёт по венам внутри. Она видит отблески на сторожевых башнях. Кружится, собирая перед мысленным взором все семь.

Другие жрицы давно уже скрылись за спинами сидящих вокруг площадки, она и не заметила, когда осталась одна.

Каждый присутствующий здесь, каждый из стоящих внизу вокруг пирамиды — все готовы поделиться с ней внутренним огнём, чтобы изгнать Тьму ещё на год.

Мать города, отвечающая за порядок. Глава кузнецов. Глава водников, неустанно проверяющих колодцы. Глава растителей, что даруют городу зерно, пряности и овощи.

Бум...

Внезапно она замечает в толпе светлые волосы чужеземцев. Алайя старается держаться ритма, но он звучит теперь чуть иначе, чуть не так.

Ранис.

Он здесь. Он видит, как она прекрасна. Он видит её танец. Он улыбается.

Алайя встречается с ним взглядом. И спотыкается. Падает, нелепо подвернув ногу.

Пламя на её руках гаснет. И вместе с ним гаснут огни на сторожевых башнях.

Гулкая, страшная тишина повисает над площадкой. Над городом. Над всем миром.

Алайя не может дышать. Не может встать. Она хочет перестать существовать. Но и этого не может.

В невозможной тишине вдруг раздаётся звук шагов. Алайя деревянно поворачивает голову, только чтобы не смотреть на него и на людей вокруг, и видит Мэйжин.

Верховная Жрица, прямая и величественная, выходит на середину площадки. Вскидывает руки к груди и отрывисто хлопает. Алайе кажется сначала, что это невозможная, невыносимая, но справедливая издёвка, но, не веря самой себе, она улавливает ритм.

Хлоп. Хлоп. Хлоп-хлоп-хлоп. Хлоп. Хлоп. Хлоп-хлоп-хлоп.

Барабаны подхватывают. Бум. Бум. Бум-бум-бум.

Что? Почему? Неужели?

Бум. Бум. Бум-бум-бум.

И Мэйжин танцует.

О, сколько в ней огня. Её руки гибки, а ноги подвижны, как и сорок лет назад, когда она была лучшей.

Бум. Бум. Бум-бум-бум.

Словно биение огненного Сердца Земли.

И её танец — словно гимн жизни, молодости и огня. И всё равно, чем придётся заплатить за жизнь. И всё равно, когда кончается молодость в понимании людей. Огонь во мне. Я огонь.

Мэйжин танцует так, будто нет смерти, нет старости, нет Тьмы.

Бум. Бум. Бум-бум-бум.

И все вокруг начинают притопывать и хлопать в такт, захваченные невообразимой силой Верховной Жрицы.

Алайя чувствует, как со всех сторон накатывают волны тепла.

Чувствует, как по щекам бегут слёзы.

А Мэйжин танцует.

На её руках разгораются огни. Огонь кипит и танцует вместе с ней.

Бум. Бум. Бум-бум-бум.

Смерти нет. Старости нет. Тьмы нет.

Огонь расходится от тела Мэйжин — и сияющими реками летит к башням. Все, все семь вспыхивают обновлённым пламенем.

А Мэйжин горит.

Алайя видит сквозь слёзы, как плавится золотой убор Жрицы и струи металла текут по одухотворённому лицу. Как обугливается одежда, а следом вспыхивают шрамы-ожоги. Медленно тлеет кожа. Но Мэйжин уже стала пламенем. Она улыбается. Улыбается Алайе. И продолжает танцевать.

Бум. Бум. Бум-бум-бум.

И даже пепла не остаётся от той, что не верила в смерть.