Почему зима такая длинная…

Холодно…

Северные ветры – вехры злые – выдувают из щелей между бревен мох и паклю. В небе огромная черная рыба-туча мечет икру – снег. Снег падает и падает: уже навалился сугробами на двери, засыпал тропинки, тяжелыми шапками укрыл лапы зеленых елей и изумрудных пихт. Когда сквозь серое марево в небе появляется желтый, словно топленое масло, ломоть солнца, все вокруг искрится – хоть глаза закрывай. Горят ледяные крупинки розовым, синим, ярко-малиновым, фиолетовым, лимонным блеском – никому не нужные во всей своей красоте.

Тынвик глаз не закрывает…

В такие минуты он выскакивает во двор, натянув меховые сапожки, варежки, связанные атьмой – бабушкой, накинув куртку, подбитую песцовыми шкурками. Мороз щиплет щеки, ресницы тотчас белеют, а мех на капюшоне от горячего тынвикового дыхания превращается в колючие ледяные иголки.

В вехры гулять нельзя – они защекотать могут до смерти, а вот в такую погоду – пожалуйста.

Да только не гулять вышел Тынвик. Он деловито, как взрослый, обходит дом, затыкая вытащенный ветром мох обратно в пазы тупой стороной лезвия подаренного отцом ножа, вдавливает паклю, с наслаждением вдыхая – особенно острый зимой – запах пропитки: льняная лента вся в хвойной смоле, пожевать хочется.

Не взятые отцом в город собаки ластятся – большие, лохматые, снег и холод им нипочем, черные глаза маслятами выглядывают из шерсти – хитрые, веселые. Лайки любят Тынвика, знают, что сейчас он нарежет на полоски жирную завяленную рыбу и разбросает вкуснятину по мискам…

Потом Тынвик еще немного постоит на порожке, счищая ледышки с варежек, прислушиваясь – не звенят ли колокольчики на шеях отцовских хоров-олешек – и нырнет в домашнее тепло.

Печка топится жарко, рассыпает по полу огоньковые блики.  

Пахнет летними травами, вяленой рыбой, хлебом, редкими в стойбище семечками подсолнуха.

Тынвик скидывает песцовую куртку, топает к низкому столу-пыршу, куда бабушка уже поставила сковородку со скворчащим мясом, кружку с обжигающим чаем, заваренным на сушеных малиновых листьях, на плошке – куски хлеба, щедро намазанные маслом – ешь, мужичок.

Сама она – большая, грузная – сидит на лавке, укутав ноги в оленью шкуру, щелкает семечки, смотрит на печной огонь, думает о чем-то.

– Тынвик, к вечеру метель будет, да не метель – пурга… – говорит протяжно, как горлица, растягивая гласные звуки. Она все знает, и про погоду тоже.

«Метель – ерунда, а вот пурга – плохо, – думает Тынвик. – Метель – лишь ветерок со снегом, а в пургу сам морской хозяин Тлани-ла – сильный и злой ураган, какой только и есть на свете, – сходит с небес, проверяет свои владенья. В пургу в шаге от себя ничего не увидишь, кроме снежной пелены, и не почувствуешь, кроме ласковых прикосновений холода и дикого желания – спать. Это значит, что отец задержится, «перепургует», как говорится…»

Да вот только бы не ринулся отец в путь на свою погибель, зная, как его ждут Тынвик-сын и бабушка-мама.

К вечеру пурга действительно разыгралась. Тлани-ла дул в маленькие оконца, выл во дворе, охапками швырял комья снега так, что стены домика дрожали.

В зимовнике и не страшно! В чуме, конечно, было бы иначе, но чумы ушли в прошлое, как и многое другое.

– Атьма, ну почему зима у нас такая длинная? – сетовал Тынвик, забравшись с ногами на лежанку. – Потому что север, что ли?

Бабушка вдруг рассмеялась, выпустила вышивание.

– Что ты, внучек! Она у нас еще короткая. Хочешь тылгур?

Тынвик устроился рядом с нею, положив голову на шкуры. Приготовился слушать тылгур – историю то есть, сказку…

Давно это было. Мир тогда не знал времен года. Не было ни весны, ни лета, ни осени – одна зима только и царствовала. Представляешь – весь год одна зима. Так захотели боги, так они и сделали для нашего северного края – вечную зиму.

В одном стойбище жили три брата. Девушки по ним так и сохли одна за другой. И то правда: братья красивые, смелые охотники, удачливые рыбаки, умные, когда нужно, и весельчаки – в свой черед.

Никогда в тылгурах не называют имен героев, но прозвища их сохранились в памяти людей.

Один, самый младший, статный, как березка – светлый лицом, с бровями соболиными, с очами черными, шаловливый озорник – Наукун.

Второй – крепкий, как дерево, волосы коричневые, глаза карие – так и сверкают, говорун и насмешник, прозвали его Кысом, что означает «счастье».

И аки – старший брат – рыжий, глазами светлый, как речка подо льдом, рассудительный, расторопный, старательный – Касказиком его окликали.

Как-то раз пошли братья на охоту за лисами, да заблудились. У Наукуна лыжи сломались. Пока их братья чинили, налетел ветер, замел все следы. Братья – не промах, стали искать дорогу домой, долго шли по лесу, потом по побережью между скалами. Недалеко уже были от стойбища, как вдруг видят…

Кто-то поставил в распадке капкан, а в том капкане бьется, исходит плачем невиданное существо: голова медведя, лапы рысьи, тело как у тигра, а хвост куцый – заячий. Хотели братья подстрелить чудовище, настроили луки, да только взмолилось оно человечьим голосом:

– Не губите, добрые люди, я сторицей отплачу, не пожалеете.

Переглянулись братья – и у них вместо сердец не камни – прониклись жалостью и освободили зверя из капкана. Тотчас он ударился о снежный наст, покатился по стланику, обернулся стариком с длинной бородой, по левой ноге сквозь ткань проступила кровь, потекла каплями, запятнала белый снег красными следами.

Это оказался сам Лонгун-месяц, бывает, что и духи ловушек не замечают.

Обрадовался Лонгун освобождению, говорит:

– Жалко, нет у меня братьев, один качаюсь я в небесной темноте, да и к стойбищам спускаюсь редко, но вас награжу щедро. И не отказывайтесь, – сказал он, заметив, как смущенные братья машут рукавицами из рыбьей кожи, – счастье не каждому дается по заслугам. Вам – подарю. Слушайте и запомните крепко. Идите в стойбище, живите как прежде. Придет пора – почувствуете зов. Тогда идите по одному на берег моря, дождитесь самую большую волну, и пусть она, ломая льды, хлынет на берег и замочит ваши унты. Странное будет происходить кругом, но вы не удивляйтесь, ждите терпеливо, тогда придет счастье.

Так и поступили братья.

Однажды, накануне своей свадьбы, почувствовал зов младший брат – Наукун, побежал к морю, как будто тащил кто-то на веревке, дождался мощной волны, волна проломила льды, тронула его сапожки языком: «Шшшшшш…» Небо вдруг посветлело, деревья выпустили почки, всюду появились проталинки, а в укромных местах между скалами прямо из снега показались нежные ростки с маленькими цветочками-звездочками. Наукун бросился собирать их, пока не исчезли, для своей невесты. Совсем он забыл о предостережении Лонгуна-месяца, что нужно терпеть и ждать. Да и чего ждать? Жить нужно! Радостный, вернулся он в стойбище. Была пышная свадьба, и невеста – чудо как хороша – с вплетенными в черные волосы чудесными цветами.

Через некоторое время зов настиг среднего брата – Кыса. Он понесся к морю, и было все так, как говорил добрый Лонгун. После того как волна лизнула унты, началось волшебство: на синем небе выглянуло редкое для северян солнце – яркое, желтое, слепящее. Сугробы исчезли, обнажив горячий песок. А на песке среди ракушек и водорослей сновали пятнистые крабики, карабкались по обкатанным водой камешкам, кускам дерева. Кругом звенела мошкара, вилась над кустами распустившегося шиповника, березы вместо крохотных листочков выпустили обильную узорчатую зелень, поднялись над скалами шатрами.

Кыс почувствовал, как потеет под меховой курткой. Жарко! Как терпеть такое тепло?! Скинул куртку, а за нею и рубаху, украшенную орнаментом, сапожки… штаны, остался в исподнем, разбежался и с радостным криком бросился в ласковые волны моря.

Долго купался Кыс, забыв о делах, о снежном стойбище, потом растянулся на горячем песке, слушая, как чайки, ныряя в воду, кричат и дерутся за рыбу.

Недалеко на пенном гребне черным пятном юркнула толстая нерпа, дразнилась словно. Кыс схватил сеть, без которой не выходил из стойбища, ринулся за нерпой по берегу, бежал долго, проваливаясь в мокром песке, а тот вдруг превратился в сугробы. Вспомнил Кыс, что терпеть нужно, остановился, но было уже поздно…

Так и вернулся в стойбище – без одежды, зуб на зуб не попадал, – дрожал долго, греясь у костра и рассказывая всем любопытным о жарком волшебном солнце.

Пришел черед старшего брата. И он почувствовал зов, поспешил к морю. После поцелуя волны небо оделось в оранжевую шубку. Вместо снега с небес потекла вода – дождь. Росинки заискрились на красных гроздьях рябины. Ржавчиной и охрой окрасились большие листья тополей, которые были ранее мертвыми – скелетами деревьев, а не деревьями. Зонтиками вздыбились огромные лопухи, обычно еле выглядывающие из-под снега.

Касказик сел под один такой зонт-лопух, вытер капли с шеи и задумался.

Причуды погоды рождали в голове разные мысли: где мечет икру красная рыба, если кругом лежат сугробы? Почему чайки не улетают в теплые края? И где эти самые теплые края, о которых так много говорится в легендах? С чего это ягоды – морошка, клюква, брусника – зреют прямо на снегу? Почему девушка с черными косами и глазами-угольками шлет улыбки не ему – Касказику? Что делать в этой жизни – длинной-длинной, как сон? Отчего люди мудреют с годами, разве морщинки на лице прибавляют ума?

Долго так сидел Касказик, погруженный не в красоту окружающего мира, а в свои мысли, очнулся потом, подумал, что, видимо, пропустил точку терпения. Ну что ж, так тому и быть – судьбу не обманешь.

Самый старший брат отправился в стойбище – записать свои вопросы и найденные ответы.

Все три брата побывали у моря, но даже не вспоминали про приключения, пока вдруг мир не стал меняться.

Первой пришла весна, которую тогда еще никто и не называл весною.

Удивленные люди смотрели, как плачут снега, обнажая черную землю, как пробиваются зеленые стойкие побеги будущей роскошной травы, омываются веселыми ручейками, как все вокруг растет, тянется к свету. Завороженные, люди слушали щебет прилетевших откуда-то незнакомых птиц, писк первых комаров, тяжелые плески рек, уносящих крошащиеся льдины в море. Они смыли с лиц нерпичий жир, защищающий от холода, скинули рукавицы, распрямили плечи, почувствовав юность земли.

Недолгой была весна, впрочем, как и сама юность.

Зима не вернулась…

Весну сменило лето – жаркое и прохладное одновременно. Все, что росло, выросло, распустилось. Молодое, но взрослое… В такой теплыни отдыхали много: купались, плели венки из прекрасных цветов, вечерами под высоким небом с россыпью звезд пели протяжные старинные песни, любили, дружили… Не заметили даже, как быстро прошла и молодость мира.

За летом – осень. Ядреная, как баба на сносях. Щедрая. Кругом в желто-охряном мареве рдели гроздья рябины, лопались на кедровом стланике шишки, полные орехов, реки кишели рыбой, идущей на нерест – толстой, глупой – хватай ее руками и бросай на берег. Люди поняли, что это особое время, когда многое нужно сделать. И они принялись за работу: собирали травы и коренья, сушили ягоды и грибы, которые теперь были в изобилии, строили дома, смолили лодки, много охотились, рыбачили, вялили и солили рыбку, заготавливали бочками икру, щедро деля богатства осени с медведями, нерпами, выдрами, оленями… Зрелость, что ни говори, ответственность не только за себя, но и за все вокруг…

– Люди не испугались зимы? – спросил Тынвик. – Ведь она вернулась все же.

– Может, испугались, но так повторялось год за годом, и все привыкли, – улыбнулась атьма. – А ты говоришь – зима у нас длинная.

Тынвик глянул на стенной календарь, где все четыре времени года одинаково наделены месяцами.

Ой, врет календарь!

Весна на севере совсем короткая. Лето чуток длиннее по времени, но в радостях отдыха не успеваешь им надышаться, оглянулся – уже прошло. И все радуются богатой на плоды природы и дары творчества осени, не забывая о том, что дальше зима…

«Длинная все же», – вздыхает Тынвик, устраиваясь удобнее на лежанке, слушая, как бушует пурга на улице. Он решает быть очень терпеливым, не как три брата. Может быть, тогда…

Тынвик просыпается, оттого что кто-то большой и теплый подхватывает его с лежанки, прижимает к себе, подкидывает к потолку, снова прижимает, щекоча сонного мальчишку холодными еще усами…

А во дворе звенят колокольчики на пока не выпряженных оленях… Счастье…