Короткий путь

Верхонка − рег. (Арханг., Сибирск.) рабочая рукавица (исторически кожаная, сейчас брезентовая), надеваемая поверх варежки.

Декабрь обрушился стеной холода. Ветер играл в сухостое, в лысых кустах и деревьях. На голой земле редкие снежные заплаты перемежались с тёмными дырами замёрзших луж. День выдался особенно студёным. После полудня налетела бесснежная буря: весь вечер грозно стучала по кровле, подвывала в трубе и в щели за печью, а к середине ночи растеряла последние силы: ворочалась и скулила.

Артём, кутаясь в три одеяла, отчаянно цеплялся за сон на скрипучей кровати. Катался днём к северным подопечным, проморозился на пару с конём. За стеной в конюшне вздыхал рыжий меринок Красавчик.

На дверь посыпались удары. По комнате протанцевал белый свет фонаря, и зазвенело стекло.

– Артём Фёдорович! – Парниша прильнул к разрисованному морозом окну. – Это Ерохин! Беда, Артём Фёдорович!

Ясно дело, что кроме как по беде, единственного фельдшера на пять деревень и не будили бы. Артёму показалось, что тёплые ступни нырнули в мешки со льдом, а не в меховые чуни. Часы на стене тихо звякнули – полтретьего.

– Иду-иду. − Позёвывая, Артём поплёлся в сени. Выстуженный воздух покусывал голые колени.

Ерохин Семён медведем ввалился в распахнутую дверь: ворот в инее, шапка набок, – и выпалил:

– Маринка рожает!

Ерохина Маринка, Семёнова сестра, крепкая румяная девица-хохотушка. Чернявая косища до пояса. По майской заре на сеновале – кудряшки-кудряшки по округлым плечам, по сочным грудям, и первый одуванчик за розовым ушком… Артём видел сегодня Маринку – румяную с мороза. Таблетки просила. Спину, говорила, тянет. На слова Артёма отдохнуть да полежать глазами сверкнула – свиньи поросятся! по двое в день! И умчалась, хмурая, как пасмурный октябрь. Вот же дура!

– Как рожает? В январе же… – сон провалился в глухой колодец плохого предчувствия.

– Так! Ревёт белугой, и это… кровь у неё. Бабы, как курицы, носятся.

– Давно? Сколько времени прошло?

Артём толкнул Семёна в комнату и затворил дверь. Пока продрогший парень, сбиваясь, рассказывал, Артём отыскал впотьмах рубильник. Разом в комнате стало теплее от жёлтого света трёх засиженных мухами ламп.

– Часов пять-то прошло… Ехал вкруголя: река-то ещё не встала. А дорогой, сам знаешь… Печёнку, кажись, на колдобинах отбил.

– Знаю, знаю, – рассеянно ответил Артём. – Ты на чём?

– Я там на «Звере», – кивнул парень за окно.

«Зверем» он называл вездеход-монстр, дитя «Беларуса» и трёхколёсного «Урала». Артём прикинул, что на неказистом, самопальном вездеходе добираться ещё пять часов. Стрелка на часах тянулась к трём. К утру Маринка изойдёт кровью.

– Не успеем, – потряс головой Артём.

– Да мы, как бабочки, Тёмыч! Отсюда – и уже там!

Артём смолчал, задумался. На столе в глубокой тарелке медленно перебирал лапками серый с чёрным крестом паук. Из тех, что летом натягивают паутину между кустами шиповника. Видимо, бедолага забрался в дом, как прижали холода. Что ж, скоро всё равно спрячется и заснёт до весны, а потом выберется. Артём рассеянно толкнул тарелку к углу, где было темнее. Беги, сосед, тут беда – не ждали.

Артём взял со стула рубаху – натянул. Свитер шерстяной, Маруськой-дояркой вязаный, обнял грудь колючим теплом. Безрукавку из старой дублёнки, мехом внутрь, тулуп сверху. Плотные меховые верхонки сохли на печи, там же –  добротная ушанка.

– Идём, поможешь коня подседлать.

Красавчик всхрапнул, когда подпруги обхватили круглый живот. Старое кавалерийское седло, продавленное предыдущими хозяевами, устроилось на широкой спине крепкого рыжего мерина.

– Я это… напрямки, – произнёс Артём, взнуздывая коня. Приплясывающий Ерохин замер, выпучив серые глаза.

– Через лес? – выдохнул он с ужасом.

В обход дорога идёт, петляя, по дальнему краю густого леса. Пять часов езды – это Ерохин ещё быстро управился, гнал свою «Зверюгу» не жалеючи. Через лес оно ближе: полчаса рысью – и на месте. Но это днём… Вспомнив бабьи сказки да страшилки, что дети у костра сказывали, Артём тряхнул головой.

– Так быстрее, – ответил он жёстко и натянул верхонки, ещё хранящие тепло печи.

Пристёгнутый к седлу фонарь жёлтым лучом указал дорогу. Артём и Семён выехали за дворы бок о бок. Через сотню шагов дорога сворачивала. Семён нажал на тормоз, и «Зверь» гордо заурчал. Артём держал поводья одной рукой и, привстав на стременах, вглядывался в сухостой, полёгший от мороза и ветра. Завидев тропку, он тронул пятками мягкие бока. Красавчик махнул хвостом и потрусил в темноту следом за жёлтым лучом. Артём не поворачивался, но спиной чувствовал напряжённый взгляд Ерохина, прилипший к лопаткам. И как светлое прикосновение к душе – крестное знамение.

– Только не оборачивайся, Тёмыч! – догнал окрик на самой опушке. Артём тут же поворотил коня. «Зверь», по-боевому урча, полз по дороге, помаргивая круглыми красными фонарями.

Не оборачиваться – так не оборачиваться.

Лес встал стеной. Лысые лапы поймали блуждающую луну. Тропинка робкой нитью скользнула за объёмистый сосновый ствол, почерневший от старости. Серая земля запорошилась рыжими опавшими иголками. Вздыбились замёрзшие змеи корней. Конь осторожно переступил первые кочки.

Компас на левой руке холодил кожу. Синяя стрелка указывала путь на север.

– Ничего, – произнёс Артём и похлопал Красавчика по мускулистой шее. – Доберёмся. − Голос вопреки желанию вышел тихим и робким. Ни капли уверенности он не внушил.

О том, чтобы двигаться рысью, не могло быть и речи: корни как нарочно повылезали наружу и цеплялись за крепкие копыта мерина. Красавчик, навострив уши, подобрался и мелко дрожал, всхрапывал и принюхивался, подёргивал шкурой на плече и взмахивал густым хвостом.

Тропинка то стелила прямо, то покачивалась между кочек. Осенью, когда бабы с мужиками по ягоды выползали, летом, когда шпана высыпала с гиканьем в чащу, лес молчаливо встречал соседей. Чтобы кто-то оступился да ногу сломал – Артём такого не помнил.

Невесть откуда взявшийся ветер зашептал в кронах. Тут же лес отозвался сыпучим треском и сонным бормотанием. Артём напрягся, сжал коленями бока коня. Жёлтый луч фонаря дрогнул, моргнул и погас.

– Чёрт! – процедил сквозь стиснутые зубы Артём и принялся стягивать верхонку с правой руки. 

Красавчик остановился, задрал голову и принюхался к неприветливо-тёмному лесу. Шелест в кронах накатил новой волной. Слева вскрикнула птица – и мерин прянул в сторону. Чёртыхнувшись, Артём вцепился одной рукой в седло, а второй попытался поймать поводья. Зажатая под мышкой верхонка хлопнулась под копыта. 

Красавчик крутанулся на задних ногах, намереваясь сорваться и унестись прочь, но Артём развернул его обратно. 

– Тише ты, дубина! – прикрикнул Артём. 

Наконец Артёму удалось словить тонкие чёрные поводья вместе с гривой в кулак. Словно очухавшись, Красавчик замер. Длинная зимняя шерсть на плечах и шее мерина слиплась и потемнела. От взмокшей шкуры повалил пар.

Артём двинул коня в сторону и посмотрел вниз в поисках оброненной верхонки. Но какое там! В плясках, которые устроил верный друже, промёрзлая земля и рыжие иголки превратились в комковато-лохматое месиво, в котором без света не разглядеть ничего.

– Дурачина, – буркнул Артём и натянул на голую ладонь рукав свитера. 

Трубка фонаря забилась под колено. Вытащив её, Артём пару раз стукнул торцом по изгибу луки. Вспыхнувший свет резанул по глазам. Темнота отступила за авангард сосен, притихла и не шевелилась. Тропинка выскользнула справа и скрылась за раскидистым кустом шиповника. А впереди уже виднелась залитая лунным светом поляна в излучине реки.

Артём знал дорогу, как свою сумку с лекарствами, однако голодная на снег зима и враждебная темнота сотворили с натоптанной тропой нечто несуразное. Тропка то скользила вперёд, то исчезала в кустах да за стволами, пока, наконец, не выползла на поляну. 

Шерсть на плечах Красавчика заиндевела, засеребрилась в лунном свете. Конь крутился и мялся на месте, с трудом шагая вперёд. По левому боку стеной надвинулся лес, по правую чернела незамёрзшая река. От этой поляны до Маринкиного дома минут двадцать ходу. Поди, надорвалась, дура, или заморозилась, вот и пошло раньше срока. Недоглядел…

Добравшись до середины поляны, где росла одинокая раскидистая сосна, Красавчик заржал, как полоумный, и вскинулся на дыбы так резко, что зазевавшийся Артём получил лохматым, но твёрдым затылком в нос, откинулся в седле, и этого хватило, чтобы обезумевший от страха конь опрокинулся на спину.

Удар пришёлся в правое плечо. Лошадиная туша обрушилась на ногу, придавив бедро седельной лавкой. Красавчик вскочил быстрее, чем пришёл в себя Артём. Конь шатнулся, тряхнув взъерошенной гривой, – и ломанулся прочь. 

Лёжа на земле, оглушённый Артём только и мог, что слушать затихающий гулкий топот копыт и радоваться, что ни нога, ни рёбра сильно не пострадали. В голове отчаянно гудело. Шатаясь, Артём поднялся и натянул слетевшую ушанку. Сумка осталась на седле, как и фонарь. Артём глянул в темноту, где скрылся конь. Потом в другую сторону – лесная рать выстроилась равнёхонько, как на смотре, плотно сомкнув ряды. Одинокая сосна развесила массивные лапы над головой, загораживая половину неба. По правую руку полированным ониксом чернела измученная холодом река. Тропа, как бусину, пронзала поляну и скрывалась в чаще. 

Артём в очередной раз выругался – на коня, на Маринку-дуру, на глупую зиму без снега. Плотнее запахнул тулуп и, спрятав заледеневшие ладони под мышки, он направился по серой тропинке, которая упиралась в сплошную черноту леса. Это рысью – двадцать минут. Пешим же, даже торопясь, идти с полчаса или того больше… 

Лес надвинулся над головой и скрыл небо. Яркая поляна, залитая лунным светом, осталась позади. Перед глазами расстелилась лента тропы между неприветливыми стволами.

Артём торопился. Шёл, пыхтел в курчавый воротник, втягивал голову в плечи, а руки прижимал к бокам. По прикидкам ночь подбиралась к трём часам. Самое время для крепкого сна в тёплой кровати, а не бешеной прогулке среди деревьев и шиповника. Кровать и тот сон, что так и не удалось вспомнить, всплыли в мыслях тщедушным маяком. Казалось, давно это было – и Семён, и гордо урчащий «Зверь». Маринка… Тревога тянула вперёд, как локомотив – грузовой состав. А что если опоздал? Если девка кровью изошла. Да нет, она ж сама роды принимала у свиней и коров, должна знать, что да как. Глупости, конечно! Сравнить Маринку с тёлкой, поколотит же. Артем фыркнул. Да и другие женщины, Ирина, Людмила Потаповна, рядом, справятся на первое время, а потом уже и он подоспеет.

– Не оглядываться… – вслух напомнил себе Артём. Он высунул нос из тёплого плена воротника, глубоко вдохнул мороза и остановился. Компас едва светился, и, чтобы разглядеть, Артём поднёс запястье к носу: стёкольце тут же запотело. Отцовский компас, военный, с вмонтированными фосфорицирующими засечками. 

– Слишком забрал на запад, – пробурчал Артём. От собственного голоса стало не так страшно.

Артём глянул под ноги – тропа упрямо стелила налево. С минуту поколебавшись, ещё раз сверился с компасом и, вздохнув, сошёл с тропинки. Видать, впотьмах пропустил развилку. Путь в деревню лежал ровно на север, а уж всякие дороги до ягодных и грибных полянок, коих, как в любом лесу, не счесть, ветвились во все стороны.

Первый же шаг закончился у шиповника, колючей преградой вставшего на пути. Артём обошёл его, но всё равно цепкие ветки рванули штанины. Шиповник рос всюду, как бы ни петлял Артём, то и дело оказывался в зарослях, лохматых и недружелюбных. 

– Да что же такое!

Он очередной раз отмахнулся от настырной ветки, которая намеревалась вонзиться в глаз, и тёплая верхонка соскользнула. Артём замер. Чтобы вернуть её, нужно развернуться…

Потоптавшись, Артём шагнул назад. Остановился. Пошарил рукой за спиной… Пальцы схватили ветку, и рой иголок вонзился в голую ладонь.

– Ах чтоб тебя!

Ветер, заплутавший в кронах, подхватил голос и разнёс его, казалось, до самых дальних уголков. Через мгновение всё стихло, навалилась тишина. Обескураживающая и всеобъемлющая тишина. Артём отчётливо ощутил, как глубоко спит лес. Ни треска, ни звериного крика. 

С минуту Артём стоял на месте, боясь шелохнуться, а потом одёрнул себя. Просто зимний лес, примороженный бесснежным холодом. Птицы улетели, звери в спячке. 

В этот момент под ногой хрустнула ветка. Громкий, словно выстрел из пистолета, сухой щелчок вернул Артёма к реальности. Сколько он простоял? Маринка рожает! – вот что важно. А лес – просто лес.

Артём толкнул себя вперёд. Идти предстояло с десять минут. Скоро должны появиться огоньки деревни: пробиться через деревья, через темноту, словно свет маяка. Сверившись с компасом, Артём ускорил шаг. Он почти бежал, не обращая внимания на цепкий шиповник и на пал, скользкий, как вода на льду. Знал, что плотные штанины ломким колючкам не разорвать. Воротник, мокрый от испарины, мерзко холодил щёки. Он принялся заученно повторять свои старые конспекты. Ранние роды у него впервые. Конечно, и до этого женщины в его деревнях рожали, но тогда он успевал отправить их машиной в райцентр. Возвращались они похорошевшими, будто цветы после дождя. Младенчиков, пухлых, розовых и громких, Артём принимал на своё попечение. За три года – восемь мамочек. И тут – Маринка сглупила. Страх сжал желудок холодным кулаком.

Когда в боку закололо, а от промозглого воздуха горло начало саднить, Артём замедлил шаг. Он был уверен, что прошло намного больше десяти минут. Однако через темноту так и не показались дома. Компас вновь не обнадёжил – вновь стрелка указывала в бок. Холод притронулся к лицу, лизнул ветром щёку. Артём с удивлением обнаружил, что глаза защипало из-за накатившей бессильной злости. Что за ерунда, в конце концов!

Тут раздался звук, который невозможно было с чем-то спутать. Вздох. Глубокий, протяжный. Как будто кто-то рядом – буквально кругом и всюду – вдохнул холодный зимний воздух в могучую грудь, так, что загудели деревья-рёбра. Теперь весь лес ощущался единым, огромным и переполненным силой существом. И это существо только что очнулось ото сна.

Артём почувствовал себя песчинкой в чужом глазу, ничтожный и не к месту.

Что-то зашевелилось далеко впереди, в высоких еловых лапах. Будто безгубый рот – или огромный глаз, – распахнулся, открыв темноту неизведанного и непостижимого. И этот глаз – или рот – двигался, произнося неслышимые проклятия или разглядывая пришельца.

Артем, вмерзший в твердую землю, таращился на чудовищный орган, пока не защипало глаза. Слёзы потекли по холодным щёкам. Он заморгал, потёр глаза кулаками – первобытный жест, который всегда помогал избавиться от наваждения. И видение исчезло: остались только две толстые ветки, растущие причудливыми дугами одна над другой.

Артём покачнулся. Непослушные ноги пришли в движение. Колени отозвались слабой болью, какая бывает, когда целый день по лестнице бегаешь. Шаг. Шаг. Его ботинки загребали рыжие еловые иголки и оглушительно громко скребли по промороженной земле. Артём ощутил себя рыбкой в аквариуме, полном тишины. Сонной, глубокой тишины, целостность которой он здесь и сейчас упрямо разрушал.

– Маринка. Мариночка, – прошептал Артём сквозь твёрдый комок в горле.– Потерпи немного, пожалуйста. Я приду, обязательно…

Земля под ногами вздрогнула.

В студенческую бытность Артём жил в комнате окнами на стройку. Как-то раз лопнул трос башенного крана, и железобетонная плита, которую поднимали на пятый недостроенный этаж, сорвалась. Она обрушилась на землю с неожиданной мощью. Дом, в котором застыл заворожённый трагедией Артём, подпрыгнул.

Сейчас земля под ногами, твёрдая, как бетон, точно так же подпрыгивала в такт мамонтовым шагам. Деревья вокруг шевелились, словно громадная туша протискивалась между ними, чтобы добраться до ничтожного человечишки с мокрыми глазами, замершего от ужаса.

Оно двигалось, размеренно, неумолимо. Приближалось сзади, и Артем чувствовал, как воздух давит на лопатки. Он был уверен, что если обернётся сейчас, то увидит исполинскую громадину, гору из еловых веток, макушкой подпирающую небо. Его плечи и спина невыносимо ныли. Одежда, пропитанная потом, холодила кожу. Глаза чесались – так хотелось обернуться навстречу ужасу.

Оно встало за плечом, мощное, огромное, живое. Размышляло. В спину ударил поток воздуха – внезапно влажный и тёплый, пахнущий прелыми листьями. Всё.

– Не… не надо, – взмолился Артём, зажмурившись. – Отпусти… те.

Ответом ему была тишина. Артём чувствовал присутствие сзади. Он ждал удара, ждал, что мохнатая лапа ляжет на плечо и дёрнет, разрывая его тело пополам.

Маринка.

– Там… я должен помочь.

Голос Артёма набрал твёрдость. Если бы от него не зависела чужая жизнь. Если бы не ребёнок, разве сунулся бы он в спящий лес?

– Я не могу её бросить, – прошептал сквозь слёзы Артём.

Если бы он тогда, днём, Маринку отругал... Что свиньи? Некому, что ли, ими заниматься? Побереглась бы, дурёха. Остаться с ней следовало. Спина ноет? Как же не сообразил-то сразу?

Мысли обрушились на Артёма пудовыми глыбами. Побледневшими губами он шептал  несуразицу, умолял и ругался.

– Отпусти, я могу… две жизни спасти. Не губи. Пощади. Прошу. Умоляю…

Слова срывались с губ облаками пара. Нечто слушало, внимало шёпоту букашки. А потом – дыхнуло вновь. Жирной землёй, травой, корой и древесиной – запах жизни окутал Артёма  плотным коконом, так что закружилась голова. Молотом застучала в висках кровь. Сердце бешено колотилось в груди. Колени, будто ржавые шарниры, дрожали.

Оно отстранилось, не распалось, не растворилось. Медленно, мучительно медленно, тяжёлые шаги удалялись в лесную глушь. Деревья шевелились, шуршали, стонали, сгибаясь и пропуская громадину. Пока, наконец, не растворились в ночи. Ушёл.

Обрушившаяся тишина толкнула Артёма, как божественная длань. Упал бы, так ослабли его колени, но он наклонился вперёд, выбросил вперёд ногу. Потом вторую.

Потом он нёсся, не разбирая дороги, хватаясь голыми руками за кусты шиповника, за сосновые стволы. Бежал, как никогда в жизни не бегал. Захлёбывался в рыданиях и панике. Бежал прочь, пока не вывалился в серый луг. Ноги вмиг запутались в сухих травах. Артём с воплем рухнул на землю. Он умудрился сгруппироваться, так чтобы, кувыркнувшись через голову, вновь вскочить на ноги. Перед его глазами стеной стоял спящий лес. Ветер прекратился. Деревья молчали. Артём оглянулся. Огни.

Артём ворвался в дом и скинул тулуп в сенях. Из комнаты вынырнула Людмила Потаповна, жена старосты. Облако рыжих кудрей вокруг бледного лица.

– Тёмушка! – взвыла она, бросаясь навстречу.

– Не сейчас, тёть Люба, – остановил её Артём. – Всё принесли?

– Да-да, милый. Всё, что есть, по домам собрали. Марька-то крепится. А с тобой?..

– Хорошо, – Артём выдохнул. Сам он явился с пустыми руками. Как же давно это было: постель, дом, Ерохин, конь, убегающий прочь.

Маринка скручивала в руках простыню. Пот ручьями тёк по её лицу. У изголовья Ирина, старшая Маринкина сестра, сжимала её руку и промакивала мокрый лоб полотенцем. Её глаза блеснули слезами, когда она взглянула на Артёма. Ирина что-то хотела сказать, её рот раскрылся, но ни слова не сорвалось.

Артём твёрдым голосом скомандовал, и женщины, подобравшись, заметались по дому. Почти всё нужное есть, прикинул Артём.

– Справимся.

Часы в сенях отстучали боем три удара.

К утру явился Семён. Холодный, как ледышка, пальцы, нос и щёки белые. Едва не примёрз к рулю.

– Ещё тебя не хватало, – устало усмехнулся Артём, и затолкнул Семёна в натопленную избу.

Маринка, водопад влажных кудрей по плечам, полулежала на свежих одеялах и прижимала к крепкой груди крошечный комочек. Комочек покричал, как положено, а сейчас затих. Удивительно, сколько в нём силы.

– Добрался, значит, – выдохнул Семён с улыбкой шире красного лица.

– Угу, – промычал в ответ Артём, рухнул на лавку рядом и вытянул ноги.

Всё возбуждение схлынуло с него, осталась только пустота. Рубаха присохла к коже. Плотная шапочка на голове, которую он забыл снять, давила  затылок, на горящие виски. Артём поднял отяжелевшую руку, стянул шапочку и положил на колени.

Лицо Ерохина вытянулось, глаза, серые камешки, округлились.

– Тёмыч, – выдохнул Семён и весь подался назад. – Твои волосы.

Артём рефлекторно запустил пятерню в шевелюру. На месте. А потом его взгляд упал на зеркальце на столике рядом со спящей Маринкой. Из зеркала размером со страницу книги на него смотрел старик. Узкое лицо, впалые глаза и волосы, как сталь. Отец, подумал сначала Артём. Он знал отца именно таким – серебристо-белым.

– Что?.. – потянул Семён и запнулся. Поднял руку, перекрестился.

Артём с протяжным вздохом отвернулся от отражения, к которому будет долго привыкать. Глаза горели от мороза, тепла, усталости.

– Стало быть, за неё, – Семён мотнул головой на сестру, – чуть жизни не лишился?

– Так надо было, Семён, – произнёс Артём твёрдо.