Заплатка на судьбе

Что же это делается, люди! Полюбуйтесь, судьба-худоба! Неприличное слово, чёрным по зелёному! Оторвать хулигану то самое, что на стене написано!

Я часто сюда забегаю. Выход для своих: санитарки да рабочие – те, кому некогда обходить больничное здание по узкой тропинке.

– Ну же так, мама! – Послышался детский голосок.

– Так вышло, Ванечка, – оправдывалась женщина. – Увезли прямо с приёма.

Гляжу – у кособокой двери на задний двор, двое: парнишка лет десяти и женщина. Невысокая, полная, в застиранном больничном халате.

– Волновалась? – распекает женщину мальчишка. – Горе моё! Врач сказал: ребёнок в при-ори-те..., о малыше думай! А ты?

– Прости, Ванечка. – Женщина виновато кивала одуванчиком химических кудряшек. – Так получилось… Ты ел?

– Не маленький! Картошку сварил, в полотенце укутал.

– А приходил… папа?

– Что у тебя на ногах? – резко перебил сын. Женщина поджала пальцы в мужских резиновых шлёпках, залепетала: «Ванечка, такие выдали, не было другого размера», а пацан серьёзно выговаривал: 

– Как маленькая! – Но неожиданно присвистнул звонко, по-мальчишечьи:

– Мама, смотри, пёсик в свитере!

Это приковыляла Жужа, больничная дворняга, чьи ввалившиеся бока и спину прикрывала вязаная тряпка на одной пуговице. 

– Смешная. – В усталом женском голосе послышалась улыбка. – Чья?

– Из кустов вылезла… там и подстилка.

Мальчик теребил собачьи уши, гладил по выцветшему свитерку. Собачий хвост выколачивал из бетонной дорожки пыль. 

– Лукошкова? Из гинекологии?– На площадке появился врач Константин Юрич. Грузный, с красными прожилками на лице, отдышливый, а походка мягкая, что у кошки. Тут женщина обернулась и вижу: беременная! Месяцев восемь пузу-то, халат не сходится. Женщина торопливо обняла сына, в щёку клюнула. Мальчишка увернулся: «Пока, мам!» – и припустил по тропинке, а Жужа попрыгала за ним.

– Почему встала? – Юрич не утихает. – Говорят им, говорят… Лежи, не броди!

Беременная, пряча глаза, побрела к лестнице. И мне пора. Дел много, да и вообще… Юричу ни на глаза, ни на язык лучше не попадаться, особенно если он покурить вышел, а тут посторонние. 

– Собака-то как похожа … – бормотала женщина, при ходьбе цепляясь за стены. – Сколько лет минуло? Ване десять… значит, одиннадцать…

– Береги дитё, – советую женщине: – Докторов слушайся!

            Но на следующий день снова встретила её у чёрного хода. И собачка тут же.

– Ты же Августа, да? Очень похожа. – Женщина суёт собаке столовскую котлету с обеда. Та вежливо поскуливает, будто отвечает. 

Придумала тоже: Августа! Я её Жужой кличу, практиканты – Хатикой, а Юрич –Гиппократой.

– Ты меня помнишь? Я – Людмила. – Женщина тяжело наклонилась. – Где хозяйка твоя, Нинель Марковна? Здесь, в больнице?

Девонька, хочешь знать, спроси Прасковью Кузьминичну! Я в лечебнице без малого пятьдесят лет: от девчонки Пашки до вездесущей балаболки Кузьминичны. Каждый метр лечебницы невесть столько раз тряпкой прошаркала! Бинтов перестирала – на армию египетских мумий. Крови и слёз вытерла – мировой океан. Суден и уток вынесла из-под больных – лебединое озеро с ручьями!

Замир Жабогиевич, бывший главврач, царство ему небесное, говаривал: «На таких санитарках, как наша Прасковья Кузьминична, мир держится!» Уважительный человек, золотая голова, грамоту вручил прилюдно. Руку пожал: вот эту самую!

Ах, рассказать про собаку? Доберусь и до неё. Годы не сожрали мою память, хоть и старались. То обыденный случай: доставила «Скорая» женщину. Много их горемычных, привозят: каждый день десяток! Только эта женщина – моложе меня! негоже в такие лета помирать! – вдруг крепко сцапала мою руку жилистой ладонью. Лицо перекошено, глаз закатился, другой смотрит с таким выражением, будто случилось то, чего она в жизни боялась. Взвыла: – Ав, ав… – потом беззвучно: – Гу-у-у-у…

Меня ничем не проймешь, а тут отпрянула.

Врачи носилки подхватили: сестра-пять-кубиков-готовьте-реанимацию. Инфаркт миокарда, привычное дело. Помёрла, конечно. Судьба-худоба…

Вскорости за машиной «Скорой» появилась эта собака в вязаной жёлтой кофте. Деловито обнюхалась и поселилась во дворе за помойкой.

Добрая душа кинула списанное одеяло, кухонные работники снабжали объедками. Мужчина в резиновых сапогах – чистый, но запойный – уводил на верёвке раза три. Но через день-другой собачонка опять на посту. Так и живёт… уже два года, с половиной...

Беременная молчала. Тяжело опёрлась на дверной косяк и не сводила глаз с собаки. Жужа-Августа деликатно откусывала от котлеты, не скажешь, что голодная.

– Ох! – вдруг женщина сползла по стене. – Ох-ох…

– Что с тобой, девонька? – забеспокоилась я, а собака взвизгнула.

– Больно! – Лицо светлее побелки: – Мочи нет! Августа, помоги!

Жужа захлебнулась оглушающим лаем и кинулась на артритных лапах за проходящими неподалеку белыми халатами. 

Ночью – «чёрт с ними, с делами» – заглянула в родовое. Проведать. 

Из дверей операционной – свет: вечером поступила тяжёлая роженица на «скорой» с цветомузыкой – маячком и звуковым сигналом. Врачи и медсёстры, все до единого, у хирургического стола. Сложный случай. Ну, да с ней и младенцем благополучно выйдет, чувствую.

Где же Людмила?

В предродовой темно и тихо. Уличный фонарь отсвёркивает в капельнице. Капля вытянулась ниточкой и повисла. Кап! – булькнула. Сверху тут же новая. Кап… 

На койке тело, прикрытое колючим больничным одеялом – живот, как холм над землёй. Людмила оцепенело спит, под лекарствами. Когда срочную роженицу привезли, ей приостановили роды, усыпили да оставили. Вроде как отдохнуть.

Всхлипывает. Кудри эти химические прилипли ко лбу, разметались по подушке. Ох, неладно!

Чувствую: младенец угасает. Я ведь чую, кому время вышло. Медлить никак: нерожденная жизнь на капельке держится. Вот-вот оборвётся.

Заметалась по палате. Вспомнить-вытащить деревенский наговор на удачные роды!

В больничной утке осталось немного воды. Это хорошо, вода – помощница. Надо бы ключевой, что с матерью-землёй в сговоре, но здесь лишь из-под гудящего крана. Сесть, руки возложить на твёрдый живот, вспомнить заговор: 

– Стану я, Прасковья, пойду из избы дверьми, из двора – воротами в чисто поле, в восточную сторону... 

Эх, давно учила, девчонкой не выше стола – нашу деревню тогда ещё немцы не спалили!

…пройду реками, лесами, горами, кореньем пройду – ничего не задену...

– Ш-уткуешь, Парашка! – прошелестело под потолком. – Хороша!

– Проваливай, – цежу сквозь зубы, впрочем, без всякой надежды. Не бывало, чтобы чёрная Побериха уходила, её прогоняют только врачи, да и то не всегда.

– Что ш, – прошамкала она и бухнулась у изножья. – Вежливость и Парашка – это как хорошая печень алкаша. Нонсенс. 

Нравилось Поберихе порой ввернуть этакое словцо, откуда только нахваталась. Она шумно втянула воздух дыркой вместо носа: 

– О, младенчик! Аль-денте! Обожаю!

– …вода-сестрица, помоги дитятке на свет родиться…

Из чёрного Поберихиного брюха выросли трёхпалые отростки и неуловимо быстро пробежались по беременному животу.

– …ходи днём по Солнцу, ходи ночью по Луне…

– Глупыш и мамаша, – Побериха причмокнула. – Столько безгрешности – сыта буду по горлышко!

(Не отвлекайся! Читай заговор!) …ходи на старом, на новом, на перекрой месяце…

– Ша! Докторша бумажки пишет, не помешает!

– …на перекрой месяце… Уйди! Не твоё это!

– Ошибаеш-шься…

Побериха раздулась, как воздушный пузырь, верхушкой в потолок.

– Чуеш-шь: помер ребёнок! Моменто мори! – Руки-щупальцы вытянулись до стены. – Теперь он мой! Ша!

У меня в кармане свеча – настоящая, церковная. Как закричу и, воткнула, в бок Поберихи, похожий на набитый требухой мешок.

Побериха взвыла. Тёмным вихрем замоталась по палате, аж стёкла зазвенели. Жжется свечечка-то! На улице, под окном взвыла Жужа.

Я, ни секунды не медля, за дверь выскочила, но в коридоре безлюдно. Лечу в операционную, и там никого.

Лишь из ординаторской полоска света поперёк коридора; акушерки и медсёстры чай пьют. А про пациентку в предродовой забыли, кулёмы разиноротые! Эх, судьба-худоба! Свеча задержит лишь на минуту: тёмной сущности церковная восковая трубочка на пол-укуса!

Заметалась по коридору, споткнулась о каталку с пелёнкой в крови. Выручай, железяка!

Так, налечь, врасти ногами в пол. Раз-два-взять! Несмазанные колёса дёрнулись: скрип-хрум.

В бытность санитаркой до зубного скрежета ненавидела этот звук! Если каталка скрипит в ночи, значит, беда! Сейчас же умоляла: давай, моя тачанка, все четыре колеса!

Тут в резко наступившей тишине палаты тонко стукнула выпавшая свеча. Людмила вскрикнула, а Жужа захлебнулась воем под окном.

Ох, не успею!

Затрясла металлические трубки, аж зубы залязгали. Помогите, больничные стены! Наконец колёса лязгнули, и каталка тяжело заскользила по стёртому линолеуму. Скрип-скрип-бум.

Услышьте меня, родные!

– Сквозняк… – неуверенно сказали за полоской света. – Или ходит кто… Да что такое с собакой? Воет на беду…

Тут охнули. Брякнул упавший стул. Акушерка выскочила: глаза круглые, белые пальцы сжимают фонендоскоп. В коридоре резко вспыхнули лампы. Тут же у койки сделалось шумно и тесно от белых халатов: Людмилу растормошили, подняли на каталку, прямо на окровавленную клеёнку – быстрей! прочь с дороги! – в операционную.

Побериха вслед врачам прошипела скаредности, скукожилась и утекла в щель под раковиной. Я выловила из лужицы пролившейся капельницы мятую свечку. Сжала.

Ну, родные, не подведите!

Спустя час раздался слабый детский крик.

– В счастливые пелёнки родилась, – докторица Ивановна вновь и вновь осматривала новорожденную. – По всем показателям на том свете… а, поди ж! Хоть диссертацию пиши, но не поверят!

За выпиской Людмилы наблюдала из заставленного коробками окна подсобки на втором этаже. Оттуда видно и крыльцо, и деревья за больничным забором, и мальчик Ваня у входа. Улыбнулся – мне в каморке светло сделалось. Матери букетик ромашек сунул, свёрток забрал. И к выходу пошли, унося в складках детского одеяла вместе с новорожденной моё благословение – заплату на женской судьбе, дырявой, что прохудившаяся простынь.

Меж тем подошли они к помойным бакам, свистнули Жужу. Она вылезла и смотрит. Люди присели на корточки и гладят собачонку по драной кофте. Мне хоть не слышно, но знаю – уговаривают.

– Пойдём, мол, Жужечка, домой. Новое пальтишко тебе свяжем, на могилку Нинель Марковны сходим.

Нет, не зовите, не уйдёт со своего поста. Судьба-худоба её такая: ждать. Ждать того, кому сердце отдано. Ждать, сколько потребуется: месяц, год, два, вечность.

Я, как призрак, вас уверяю: после смерти в том месте остаёшься, где душа привязана.