Билли – вихрастый рыжий мальчишка – сидел на деревянной бочке для дождевой воды и, щурясь от яркого июльского солнца, наблюдал за плотником, чинившим забор. Кейн Олди – темноволосый коренастый мужчина лет сорока на вид – приехал в Гикори совсем недавно, и Билли очень хотелось удивить его, рассказать что-то такое, от чего тот сразу решил бы, что Гикори – самый необыкновенный город на свете! Моргая от каждого молоточного удара, мальчишка пытался вспомнить что-нибудь по-настоящему удивительное. Но на ум приходила всякая ерунда: старые штольни, куда они с друзьями бегали несмотря на строжайший запрет родителей, паровоз времен Гражданской войны, что стражем стоял на заброшенной железнодорожной ветке, огромная усадьба на берегу озера, которая пустовала, наверное, тоже лет сто. Только все это было в каждом уважающем себя городке любого штата восточнее Миссисипи, не говоря уже о киноклубе, лимонном мороженом, табачной лавке с деревянным индейцем у входа...

"Ну конечно! Индеец! Как же это я сразу не сообразил!"

Билли заерзал от нетерпения. Он даже начал считать удары, отстукивая пятками по бочке в такт мастеру. И когда плотник закончил забивать гвозди, мальчишка чуть не подпрыгнул:

– Мистер Олди! Вы когда‑нибудь видели бессмертного?

Тот обернулся, и радость Билли в миг улетучилась. Серые глаза мужчины были такими тусклыми, такими печальными, словно разом весь мир побывал в них и разом же исчез. Все вокруг затихло для плотника. Перестали лаять собаки, смеяться дети, тарахтеть автомобили. Ветерок и тот куда-то подевался. Всего секунда, но за эту секунду Кейн успел вернуться на многие годы назад, когда он еще мог бояться смерти.

Тишина оборвалась женским голосом из‑за калитки:

– Билли! Не мешай мистеру Олди работать!

Это была миссис Бейкер, хозяйка дома. Она уходила за покупками, когда Кейн только взялся за дело. Мальчишка тотчас спрыгнул с бочки и побежал навстречу матери.

– Я только хотел рассказать о бессмертном индейце, – затараторил он, забирая бумажные пакеты.

– Ну что за ерунда! Бессмертных не бывает, – ответила женщина.

Кейн, принявшийся складывать инструменты в ящик, замер. Он знал одного индейца из Гикори, но с тех пор прошло столько лет, что тот должен был скончаться от старости.

"Чем черт не шутит?" – подумал плотник и хотел уже спросить имя, но ему помешал почтальон:

– Миссис Бейкер! – парень в синей униформе лихо спрыгнул с велосипеда. – Вам письмо, миссис Бейкер! – он на ходу достал из сумки конверт и, остановившись у самого забора, передал его женщине. – Вы слышали? Говорят, мистер Тонни подался в бега. Якобы задолжал много денег и теперь боится, что его могут убить.

– Чтоб никто не хотел тебя убить, паши землю, паси скот, – в голосе женщины слышалось раздражение, – или вот хотя бы плотничай. И не суй носа в чужие дела! Бог не любит сплетников!

Кейн усмехнулся. В чем-то миссис Бейкер была права. Когда-то он занимался земледелием, теперь чинил заборы, а до того сменил множество профессий, и его действительно никто не пытался убить. Но в этом не было божьей заслуги. Скорее, наоборот.

– Богу все равно, пахарь ты или плотник, – сказал Кейн, выходя за калитку, – он найдет за что тебя наказать.

– Как можно! Билли, не слушай его! Иди в дом!

– Ну ма‑а‑ам!

– Иди тебе говорят! Мистер Олди, спасибо за работу, – она нарочито вежливо улыбнулась и ушла вслед за сыном.

***

Мистер Олди шел по тротуару в надежде насладиться теплым июльским вечером. Но, кажется, сам город не желал ему позволить этого: едва Кейн прикрыл глаза, мечтательно вздохнув, тут же на него налетела пестрая толпа молодежи. Смех, улюлюканья, восторженные возгласы.

Длинные распущенные волосы, мешковатые сумки.

Цветастые штаны и рубашки.

Бусы, шарфы и браслеты.

Этот ураган поглотил его, прокрутил пару раз вокруг оси, старательно прожевал и выплюнул.

Где‑то заиграла пластинка Луи Армстронга: "Привет, Долли! Это Луис, Долли! Как чудесно возвращаться вновь домой!"

Еще минуту мужчина смотрел вслед шумной толпе, осененный внезапным откровением. "Я не успеваю за временем, – думал он. – Слежу за ним, но не успеваю. И оно, черт побери, не оставляет мне места в мире!" Кейн сунул руки в карманы брюк и, глядя под ноги, побрел наугад. А в голове крутилось: "Как чудесно возвращаться вновь домой!"

Он знал здесь каждую улочку, каждый дом, каждое дерево.

"Как чудесно возвращаться..."

Он родился здесь и вырос.

"...возвращаться вновь..."

На местном кладбище похоронены его родители.

"...вновь домой!"

Кейн остановился и глянул вокруг. Кое-где уже зажглись фонари. Замелькали прохожие: пожилые люди с собаками, женщины в платьях с пышными юбками в крупный горох, мужчины в клетчатых пиджаках. То тут, то там со звонким смехом проносилась свора мальчишек.

"А чего я, собственно, ожидал? – про себя усмехнулся Кейн. – Пережиткам прошлого не место в будущем". И, насвистывая "Привет, Долли!", он зашагал к скоплению ореховых деревьев гикори – городскому парку.

Небо медленно синело, сгущая краски. Звезды неохотно пробивались через электрический свет кованых уличных фонарей. Зябкий ветер время от времени приносил крики озерных птиц. Едва слышно перешептывались меж собой старые гикори.

Лохматый. Так переводилось это слово, ставшее именем и для озера, и для города. Индейцы прозвали деревья лохматыми за вдоль растресканную светло‑серую кору, которая отслаивалась лентами шириной в ладонь, а длиной и вовсе по самый локоть.

А еще так называли его младшего брата – Хейвеля.

Кейн присел прямо на землю, спиной прислонившись к стволу. Закрыл глаза, и вот он снова в Небраске, на своем маленьком ранчо, которое они с братом сколотили на деньги, вырученные с продажи домика в Гикори после смерти родителей. Прячется от полуденного солнца под точно таким же деревом. И Хейвель тут. Ему только‑только исполнилось шестнадцать, он счастлив и влюблен в жизнь. Прилаживает к подпругам новые ремешки. Завтра его первый день на выпасе. Кейн с утра уже прополол кукурузу, а теперь ждет вечера, чтобы полить свеклу.

"Знаешь,– говорит Хейвель,– я бы хотел стать ветром, чтобы запутаться в гриве какого‑нибудь мустанга и мчаться вместе с ним. День и ночь. Неважно куда. Лишь бы только не останавливаться."

Глаза его горят. Он улыбается сам себе, откладывает работу в сторону, снимает шляпу, чтобы тряхнуть кучерявой головой и рукой убрать со вспотевшего лба прилипшие пряди. Достает из кармана губную гармонику и затягивает индейскую мелодию – плавную, неторопливую, разливающуюся до самого горизонта, как воды Найобрэры.

Гармоника – не флейта, звук у нее острый. А то и вовсе срывается, все равно что гвоздем по стеклу. Тогда Хейвель виновато смотрит на Кейна. Тот лишь улыбается и отгоняет шляпой мух, и младший продолжает. Получается все хуже, но он очень старается. В конце концов, не сумев сыграть очередной перелив, убирает инструмент. "Я не доучил,– оправдывается, краснея.– Выучу, успеется".

А потом было второе сентября тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года. Именно тогда –  девяносто девять лет десять месяцев и восемнадцать дней назад – началось бессмертие Кейна. В ту самую ночь, когда он убил брата.

– Сэр!– окликнул его мужчина.– С вами все в порядке?

– А?– Кейн открыл глаза и только теперь понял, что стонет.– Я? Да... Да! В порядке,– заговорил он, спешно поднявшись.

– Может, вам нужна помощь?

– Нет‑нет, спасибо, – он неуклюже кивнул в знак благодарности и проводил взглядом мужчину, который еще несколько раз оглянулся.

Смирение. Вот что нужно Кейну, чтобы достойно нести наказание. Сколько раз он пытался свести счеты с жизнью? О, первые десять лет это повторялось – самое большее – каждые полгода! Потом реже. Последние полвека он, кажется, и забыл совсем об этом.

Сейчас, шагая в сумерках наугад, Кейн думал, какой же он все–таки дурак. Одного раза вполне достаточно было, чтобы понять – бесполезно. Бесполезно! идти против божьего замысла.

Наутро после убийства он ведь хотел повеситься. Но веревка чудесным образом оборвалась. И всегда было так – что‑то обязательно мешало: то его находили еще живым, то яды оказывались вовсе не ядами. Как‑то Кейн собирался прыгнуть под поезд, но в ту неделю ни один состав так и не появился. В последний раз он пытался утопиться. Здесь, в озере Гикори. Его выловил индеец, что жил в хижине на берегу.

Кейну вспомнились слова мальчишки о бессмертном индейце. Он остановился, подумал секунду, а потом снова зашагал –  размашисто и уверенно. К озеру. Он уже не замечал встречных, не слышал возмущений тех, кого ненароком толкнул. "Жив ли ты, Канги?" – думал Кейн, совершенно не представляя, что скажет ему. Он шел, ведомый наваждением. Словно рыбина, увлекаемая сетью на берег. Мимо проносились люди‑рачки и деревья‑водоросли, ветер‑течение бил по глазам, сердце пыталось пробиться сквозь ребра. Не хватало воздуха.

"А если это не он?"

Предательская мысль заставила Кейна сбавить шаг. Дойдя до шоссе он и вовсе остановился, пропуская автомобиль.

"Что если это не Канги, а какой‑нибудь другой?"

Он закрыл глаза и опустил голову. Надо ли оно ему? Сейчас лучше всего было вернутся в квартирку, выделенную ему муниципалитетом, выпить чего‑нибудь успокаивающего и попытаться уснуть. Завтра тяжелый день.

И послезавтра.

И послепослезавтра...

– Кейн?– оборвал его мысли знакомый старческий голос.– Кейн Олди?

***

Совершенно седой индеец переломил несколько сухих прутьев и бросил в костерок, над которым висел закопченный жестяной чайник с кофе. Кейн сидел рядом – прямо на земле около крыльца – наблюдал за ним и улыбался: Канги нисколько не изменился. Все такой же степенный, важный, задумчивый. Несмотря на возраст, а ему должно было быть уже под сто, движения плавные и уверенные.

Да и все здесь осталось прежним. Разве что появилось электричество. Теперь под небольшим козырьком горела лампа, облепленная мошками. А на крыльце стоял радиоприемник, шнур которого терялся где‑то за входной дверью старой хижины. Правда, из‑за помех и малой громкости ничего толком слышно не было.

С озера повеяло прохладой. Кейн поежился и снова посмотрел на Канги. Тот ждал.  И Кейн заговорил:

– Не думал застать тебя в живых.

– Не мог умереть, еще разок не повидав тебя.

В словах индейца не было иронии. Он говорил ровно то, что думал и ровно так, как чувствовал.

– Ты, наверное, удивлен, что я до сих пор...– Кейн замолчал, не найдя подходящего слова.

– Нет. Я тогда еще понял – с тобой не все в порядке.

– Так заметно?

– Ну.

Снова молчание. Сверчки. Потрескивание костра. Ветер в кронах.

Кейн вздохнул.

– Почти сто лет назад я убил брата. Второго сентября будет ровно сто.

Канги ничего не ответил, только долил воды в чайник.

– Я его очень любил.

Сейчас Кейн напоминал водопроводную трубу, давшую течь: пока что слова из него выбирались по капле, но вот‑вот уже стенки не выдержат, и хлынет поток. Горячий, из самого что ни на есть нутра.

– Когда он родился, мне уже стукнуло девятнадцать. Был у меня и старший брат. Его через год вместе с отцом на лесопилке завалило бревнами. Мать заболела с горя и вскоре скончалась. – Кейн потер переносицу и тряхнул головой. – До сих пор не понимаю, как мы с Хейвелем выжили. Мне приходилось его оставлять одного на целый день. Бывали времена – денег не хватало даже на хлеб. А он маленький, не понимает ничего, плачет от голода. Он лежит плачет, я рядом сижу плачу. И сделать ничего не могу. Добрые соседи помогали. Одна все уговаривала отдать мальца в приют. И я ведь чуть не согласился! Но не смог. Может, оно было бы лучше для него. Может, он прожил бы долгую и счастливую жизнь без меня. Но он был единственным моим родным человеком на целом свете!

Канги протянул ему жестяную кружку с дымящимся кофе. Запахло жженым сахаром. Кейн кивнул в знак благодарности. Он хотел было обхватить кружку ладонями, но она оказалась слишком горячей. Пришлось поставить ее на землю.

– Когда ему исполнилось лет четырнадцать, я плюнул на все и решил ехать на Дикий Запад. Как раз был самый разгар Гражданской войны. Признаюсь, честно: война меня мало заботила. Я беспокоился о брате. Свою жизнь я считал завершенной. Ну а что? Я хоть и начал к тридцати годам более или менее зарабатывать, семьей не обзавелся. Поначалу, когда хотел жениться, отказывали. Из‑за ребенка. А потом уже сам передумал.

Он взял кружку и заглянул в нее. Темно‑коричневая поверхность, поблескивая от электрического света, пошла волнами. Он еще несколько секунд, молча, смотрел на сверкающую рябь.

– Мне хотелось для брата лучшей доли. Черт.

Кейн поморщился и сделал приличный глоток. Горячая сладковато‑горькая жидкость обволокла его изнутри. Он запрокинул голову и закрыл глаза. А когда открыл, замер. Лампа слепила правый глаз, но левым он увидел звездное небо. А звездами он не любовался лет сто. С тех самых пор, как Хейвеля не стало.

Кейн посмотрел на Канги. Тот, прихлебывая, потягивал кофе и думал о чем‑то. Глаза его поблескивали от костерка.

– Это был его первый год на выпасе. Он очень любил ездить верхом. Кажется, смог бы несколько дней кряду не вылезать из седла. Знаешь, Канги, он любил жизнь. Обожал лошадей. Часто повторял, что мечтает стать ветром и лететь вслед мустангам, куда угодно, лишь бы только не оставаться на одном месте.

Он замолчал, но через некоторое время продолжил, уставившись на кофе в кружке:

– Однажды в августе Хейвель не вернулся. Ковбои рассказывали, что он отстал. Неподалеку пасся табун мустангов, и он хотел посмотреть на них. Ребята не сомневались, что он вскоре нагонит, но нет. И домой он тоже не вернулся. Ни на следующее утро, ни через день, ни через неделю. А потом...

Кейн помнил все до мельчайших подробностей и видел так ясно, как если бы это была кинокартина. Вот он, Кейн, объезжает ту долину, где Хейвеля видели последний раз. Спешивается, ищет на земле хоть какие‑то следы – ничего. Отъезжает еще, снова ищет, снова – ничего. Под покровом темноты возвращается на ранчо. Задает коню овса, запирает конюшню на засов, умывается из ведра под деревом, идет спать. Но уснуть на может. Ворочается до рассвета. И так изо дня в день: долина, поиски, темнота, овес, засов, вода, кровать, бессонница, виски, беспамятство...

– Я запил. Я страшно запил, Канги. И всякий раз думал только об одном: почему он? Господи, почему Хейвель? Уж если нужно было забрать кого-то из нас, то почему не меня? – голос его дрожал, срывался и глох все больше с каждой фразой.

– Он так мало прожил! Он так мало видел хорошего, Господи, почему он должен был сгинуть? Почему не я?! – Кейн глядел влажными от слез глазами на Канги так, словно обращал все эти вопросы ему.

Старик уже не пил кофе. Он внимательно смотрел на собеседника и время от времени щурился, будто догадывался, к чему все идет. Кейн не выдержал этого взгляда и, сцепив руки в замок, снова уставился в свою кружку.

– В ту ночь я тоже был пьян, – он начал покачиваться вперед‑назад, сначала еле‑еле, потом все сильнее.

– Валялся у крыльца, смотрел в небо...

Небо глубокого синего цвета – такого густого, что едва можно отличить от черного, – усыпано звездами, как двор – орехами. Кейн пустыми глазами бесцельно пялится в одну точку. Руки его словно сами по себе валяются раскинутые. Ног не чувствует вовсе. В голове от виска к виску мечется стадо разъяренных бизонов. Время от времени гул сменяется монотонной дробью и глухими ударами по барабанным перепонкам. И где‑то там на задворках – "почему не я". Снова и снова. "Почему? Почему не я?"

–...а потом вспомнил, что не умею плавать. Это показалось мне забавным. До Найобрэры – рукой подать. Я даже представил, как течение несет мой труп...

Он с трудом отрывает голову от земли, тут же хватается за нее и со стоном падает. Чуть придя в себя, оглядывается по сторонам. В лунном свете едва различает очертания забора, деревьев, конюшни. Подле себя на земле замечает бутылку. Поднимает, слышит плеск. Еще одна – на этот раз удачная – попытка сесть, и он делает добрый глоток.

Тишина застает Кейна врасплох.  Даже гула в голове и того нет. Но есть отчетливое ощущение, что кто‑то наблюдает за ним. По спине – холодок, волосы на руках встают дыбом. Кейн прислушивается и слышит дыхание. Он бросает бутылку и пытается подняться. Валится на четвереньки, неуклюже пятится, отталкивается от земли руками, снова падает.

Наконец ему удается встать и кое‑как удержать равновесие. Дыхание теперь частое и резкое. И тогда он понимает: испугался сам себя. Ночь снова наполняется мириадами шорохов, шелестов и стрекотаний.

До Найобрэры рукой подать, и он идет как в тумане, не различая тропы, время от времени прикладываясь к той самой недопитой бутылке. Понимает, что добрался, лишь по колено зайдя в воду.

–...я уверял себя, что это просто. Просто упасть в воду лицом, и если буду достаточно пьян, то ничего не замечу. Но, кажется, я не был достаточно пьян. Будь у меня с собой еще бутылка, как знать, может, и утонул бы в пьяном угаре. Но виски не было, а я начинал трезветь...

Кейн выпускает из рук пустую бутылку, падает на колени. От холодной воды тело покрывается гусиной кожей. Он закрывает глаза, задерживает дыхание и опускает лицо в воду. Понимает, что дыхание нужно отпустить, но не может справиться с собой. Когда кислорода совсем не остается, выдыхает в воду и снова задерживает дыхание, но лишь на несколько секунд. Отрывается от воды, шумно хватает ртом воздух. Встает, пытается отдышаться.

"Кейн? – слышит совсем рядом,– ты пришел ко мне?"

–...я оторопел. Это был голос Хейвеля. За спиной. Но обернуться я не решался. Он сам подошел...

Кейн чувствует спиной его присутствие. И без того замершего, его окатывает волной ледяного воздуха. Все тело разом сводит судорогой, суставы вот-вот вывернет, сердце перестает биться. "Ты всегда заботился обо мне, теперь мой черед,"– говорит некто и берет Кейна за руку ледяной ладонью. Кейн вздрагивает, как будто бы приходит в себя. "Хейвель? Ты?"

Тот не отвечает, но тянет его за собой, в реку. "Погоди, Хейвель, куда?" Кейн пытается вырвать руку, но не может. Хейвель, который теперь на шаг впереди него, оборачивается. В темноте не видно, но Кейн чувствует укор. "Я так ждал тебя, а ты хочешь уйти, – говорит ему брат, – пойдем со мной, я помогу тебе". И тянет. Несколько шагов и вода уже по грудь Кейну. Еще немного, и течение снесет их обоих. Еще немного, и вода заберет его.

–...и тут я понял, что не хочу умирать, Канги. Просто не хочу...

"Я не хочу умирать",– Кейн изо всех сил пытается удержаться на месте, но песчаное дно предательски уходит из‑под ног.

"Я тоже не хотел",– и еще сильнее тянет.

"Отпусти меня, Хейвель!"

"Ты меня отпусти!"

Еще один рывок, и Кейн уходит в толщу реки.

"Дай мне умереть!– доносится голос Хейвеля.– Отпусти!"

Кейн сопротивляется, отталкивается ото дна, пытается вынырнуть, хватает ртом воздух и воду. Река снова накрывает его с головой. В ушах гул. Вода повсюду. Она бурлит, душит, тянет, забирается внутрь через уши и нос, завязывает тело узлом. Она – хищник и не собирается отпускать добычу.

"Не хочу умирать. Не должен. Не сейчас",– мелькает в голове. "Не сейчас." Хватка воды как будто ослабевает. Всего на мгновение, но этого оказывается достаточно, чтобы рвануть на поверхность. Шумно, с хрипом и стоном, вдыхает, как будто рвет зубами воздух. Чувствует, что его снова тянет в воду, но не поддается, тащится к берегу.

"Не хочу умирать! – кричит. – Отпусти! Пусти!"

"Ну уж нет!" – Хейвель тут как тут.

Кейн вытягивает его на мелководье. Пытается ударить. Промахивается. Снова бьет. Попадает в челюсть. Хейвель от неожиданности отпускает его руку, и Кейн бросается к берегу, но вязнет в иле и падает. Хейвель кидается на него. Они борются в прибрежной грязи. В какой‑то момент Хейвель берет верх и начинает душить Кейна. Тот пытается нащупать что‑нибудь, чтоб отбиться, находит камень, ударяет им брата по голове.

Раз, другой – хватка Хейвеля слабеет. Третий удар – Хейвель падает ничком. Кейн, путаясь в водорослях, поднимается, заглядывает в лицо Хейвеля. Тот лежит недвижно.

Глаза закрыты.

Кажется.

Кейн приближается, чтобы послушать, дышит ли. Осторожно опускается рядом, замирает, всматривается в темноту. Чуть наклоняется, замирает, ждет.

Ближе.

Ближе.

Еще немного...

Хейвель хватает его за волосы и бросается на него. Но Кейн наготове. Изо всех сил бьет камнем. Рычит и бьет. Старается угодить в голову. Снова и снова. Слышно уже, как камень хлюпает, очередной раз врезавшись в череп. Хейвель падает, но Кейн не может остановиться. Остервенело впечатывает камень то в ил, то в голову. То в ил, то в голову. Снова в ил.

–...как добрался до дома, не помню. Помню, что не спал в ту ночь. А когда утром пришел один из ковбоев и сообщил, что они нашли тело Хейвеля на берегу и что голова его размозжена, я сказал парню, что это я его убил. Тот ответил, мол, не мели ерунды, ты не мог вечно держать мальчишку при себе. Он решил, будто я виню себя в том, что недоглядел. Не знаю, поверил бы он мне, будь я в той же одежде, что и ночью. Они устроили похороны в тот же день. А я пытался повеситься в сарае. Я, который отчаянно бился прошлой ночью за свою жизнь, пытался повеситься. Вот с тех самых пор, Канги, я и не могу умереть. Бог наказал меня, сделав бессмертным.

Канги молчал некоторое время, прутиком ковыряясь в угольках, оставшихся от костерка. Он сосредоточенно смотрел в одну точку, прищурив глаз. Потом вдруг ухмыльнулся и, все так же глядя на уголья, протянул:

– Все мы бессмертны, пока не умрем.

Потом подумал и добавил:

– А уж если умрем, то и вовсе становимся вечны.

Радио зашипело, потеряв волну. Сверчки беспокойно застрекотали где–то совсем рядом. Резким порывом ветер чуть не раздул угли. Канги достал из кармана небольшую трубку и, наконец, посмотрел на Кейна.

– Твой брат уже был мертв тогда. Ты убил свою смерть, Кейн Олди. Он был твоей смертью.

– Не понимаю...

– Койот хитер и безжалостен.

– Койот?

– Ну.

Канги стал раскуривать трубку.

– Великий Дух дарует жизнь, Койот дарует смерть. Ты желал смерти? И Койот принес ее тебе той ночью. Думаешь, ты пошел к реке случайно? Это Койот повел тебя.  Брат был виной тому, что ты желал смерти? И Койот привел ее в облике брата‑утопца. Ты отказался от смерти? И Койот не дает ее тебе. А Хейвель живет теперь с тобой. Вот здесь, и здесь, – старик постучал трубкой по своей голове и груди. – Вот и все. Ты потерял столько лет напрасно!

– Потерял?

– Ну.

Канги протянул трубку Кейну и продолжил:

– Ты получил то, о чем мечтают многие и многие. И сто лет потратил на скорбь о том, чего не было. Дар ты принял за наказание. Таковы все люди. Что поделать, ну?

Кейн как сидел с трубкой в руке, так и замер. Курить он не умел. И даже если умел бы, вряд ли сейчас вспомнил об этом. Сто лет. Подумать только – сто лет! – он убивался... напрасно?

– Откуда мне было знать, Канги? – наконец выговорил он, не моргая глядя на старика.

– Ниоткуда, – пожал плечами тот. – И в этом есть жизнь. Мы можем взять только то, что видим. А видим мы только то, что знаем. А что мы можем знать? Да что угодно. Это в наших руках. Что захотим, то и узнаем.

Кейн медленно вздохнул. Груз, который он тащил на себе целый век, этот неподъемный крест рассыпался пеплом костерка. Кейн готов был поклясться, что слышал, как ветер уносит последние крупинки с его плеч.

Старик пытался настроить радио и крутил ручки приемника, прислонив ухо к динамику. Наконец, шипение прекратилось и послышался голос Чака Берри: «Жги, жги! Жги, Джонни, жги!»

– Канги, скажи, а… а что ты сделал бы, если б тебе сейчас снова было тридцать пять? С чего бы ты начал?

– Я? Хм. Научился бы играть рок‑н‑ролл.

– Серьезно?!

– Ну! Чудная же музыка, – ответил старик и прибавил громкости.