Миф о Прометее

I

За окном закусочной шел проливной дождь. Крупные капли, бросаемые яростными порывами ветра, шумно врезались в стекло. Нервный свет вывески то и дело выхватывал из мрака пьяницу, лежавшего на мокром асфальте. Положив голову на первую ступень и укрывшись газетой, он спал, не обращая никакого внимания на заливавшую его лицо воду. В алом свете вывески ее легко можно было спутать с кровью.

Я взглянул на часы: было далеко за полночь. Допив виски, я вновь пробежался глазами по письму: нужно было удостовериться, что я ничего не забыл. Тщательно, насколько мне позволяло мое состояние, проверив ясность и полноту изложенных доказательств, я положил письмо в сумку, затушил недокуренную сигарету и вышел из закусочной. Спускаясь по ступенькам, я чуть было не споткнулся о лежавшего на них человека: в последний момент его осветила вывеска. 

Я достал горсть мелочи из кармана брюк, пнул лежавшего и высыпал деньги перед его лицом.

– На еду, – коротко бросил я.

Бродяга презрительно хмыкнул, но деньги взял.

Пройдя пару кварталов и промокнув до нитки, я оказался у здания редакции «Чикаго Трибьюн». Высокое и стройное, будто стремящееся в небо, оно казалось мне символом недосягаемого величия и силы. 

"Во всем этом проклятом городе, ты один еще тянешься к небу" – пронеслись у меня в голове слова сестры. 

Дождь вдруг полил еще сильнее, будто стремясь затопить весь Чикаго.

Подняв воротник пальто и нервно оглядевшись по сторонам, я быстро достал письмо из сумки и сунул его в щель для почты.

– Обратного пути уже нет... – прошептал я, – Давно нет.

Еще раз оглядевшись и окончательно убедившись, что за мной следят, я не спеша побрел по пустому тротуару.

Дождь усиливался. Серые силуэты людей изредка встречались мне по пути. Не замечая меня, они проносились мимо, спасаясь от бушующей стихии. За всю дорогу я так и не смог разглядеть ни одного лица.

Город нависал надо мной. Его черные дома, освещенные вывесками баров и борделей, закрывали небо, заменяя звезды на светящиеся окна. За этими окнами текла жизнь, от которой я был невообразимо далек: ужинали семьи, дружеские компании вели беседы, юноши и девушки читали друг другу романы и занимались любовью. Толстые стекла окон защищали их от порывов холодного ветра и проливного дождя, грозящего затопить весь город внизу.

"И вот, Я наведу на землю потоп водный, дабы истребить всякую плоть..." – вспомнились мне слова из книги, что я читал, будучи еще школьником. Тогда они показались мне глупыми и жестокими, а тот, кто произнес их – самовлюбленным и равнодушным. Сейчас же я усомнился во всем, но только не в его равнодушии.

Ветер ударил мне в спину. Я обернулся: черный "Форд" медленно катил за мной в нескольких сотнях метров. Я крепче сжал рукоять револьвера в кармане и усмехнулся: терять мне было уже нечего. Улыбка на лице человека, страдающего алкоголизмом и бессоницей, получилась вымученной и страшной.

Я желал лишь одного: дойти до дома Палмера и пустить пулю ублюдку в лоб. После того, что он сделал с моей сестрой и другими девушками, после все той крови, что я пролил по дороге за ним, он не заслуживал жизни. На темных и грязных улицах Чикаго, в самых бедных кварталах и дешевых забегаловках, лежа на голом полу и сидя у обочины, я вынес ему приговор.

Единственной целью моей жизни стала смерть другого человека.

Меня охватил озноб. Не то от этой мысли, не то от объявшей меня ненависти. О холоде я даже и не думал. 

Я вновь обернулся и ускорил шаг. "Форд" поехал быстрее.

За углом показался особняк Палмера. Трехэтажное, роскошное здание с лепниной и высокими окнами, в которых свет горел так ярко, что освещал противоположную сторону улицы. У дома выстроился десяток машин. Вдоль них, охраняя транспорт гостей и вход в дом, прохаживались два негра.

– Сукин сын устроил вечеринку, – прохрипел я, – Что ж, мразь, пусть это будет твоим прощальным балом.

Глубоко вздохнув и пытаясь унять озноб, я вступил в полосу света...

II

В тот день я работал сверхурочно. Денег у нас с Мэри постоянно не хватало, так что я никогда не упускал возможности заработать лишний доллар. 

Разумеется, не всегда то, что я делал, было законным. Правда, меня это мало волновало. Я давно понял: в Чикаго честно жить невозможно. Каждый прохожий в этом городе имел за собой грабежи, мошенничества, убийства, и прочие способы заработка, нормальные для этого больного города.

Я пришел позднее обычного: в окне нашей квартиры свет не горел. Мы с Мэри работали в разное время: я уходил в контору рано утром, когда она, уставшая и потрепанная, возвращалась домой, а приходил поздно вечером, в то время как она, хорошо одетая, уходила на работу.

Мэри была проституткой.

Думая о том, что она делала черными ночами, я приходил в ярость, полную презрения к себе. Я винил себя за то, что позволяю ей заниматься этим, что не могу заработать денег для нас двоих. Очень часто, в припадке гнева и тошноты, я выходил из дома и шел в тот бордель, где работала Мэри. Там меня обыкновенно еще на входе выбрасывали на улицу. Один раз я добрался до сутенера и успел пару раз ударить ублюдка в лицо прежде, чем вышибалы набросились на меня.

После я обыкновенно шел в бар и напивался там самой дешевой выпивкой. Не сумев унять боль насилием, я заливал ее алкоголем.

Потом, на рассвете, я возвращался домой. Там меня уже ждала сестра.

Ее черные, наскоро причесанные волосы мягко ложились на мраморные плечи. Яркие зеленые глаза смотрели из под тонких бровей. Она была одета в красное короткое платье с глубоким вырезом, так нелюбимое мною. Красивая и нежная, она могла блистать в высшем обществе, быть украшением любой вечеринки, стать желанной женой и любящей матерью.

Но, вместо всего этого, она стала проституткой.

Увидев меня после ночи, заполненной пьяным бредом, она долго говорила со мной. Голос ее был прокурен, немного груб, но вместе с тем нежен и тепел. Я рассказывал ей о своих чувствах и переживаниях, говорил, что больше не могу терпеть этого, просил ее бросить занятие проституцией, умолял найти другую работу. Она слушала все это с тихой и кроткой, так не шедшей проститутке, улыбкой. Затем она, так же тихо и смиренно, в очередной раз объясняла мне, что это невозможно, что другую работу, приносящую столько же денег, ей в Чикаго попросту не найти, что мы и так еле сводим концы с концами, что брось она это занятие, нам больше не будет хватать на жилье и еду.

Я снова выслушивал все это, гладил ее по волосам, стараясь не думать о том, что пару часов назад это делал какой-нибудь развратный подонок, соглашался с ней, молча шел в душ и уходил на работу. 

Из этого, по большому счету, и состояла наша жизнь. Ежедневная рутина, сменяемая короткими встречами за завтраком и ужином, мои ночные запои, оканчивающиеся нашей взаимной исповедью друг другу и, опять же, мои криминальные подработки, лишавшие нас и этих редких свиданий.

Так продолжалось до той самой ночи, когда Мэри не вернулась домой.

Не обнаружив ее тогда, я решил, что она уже ушла на работу, и лег спать. После изнурительной подработки, у меня не было ни сил, ни желания снова блуждать по городу и напиваться в хлам. 

Я поставил будильник на 6 часов утра, так как именно в это время Мэри обычно возвращалась домой, выключил свет и, не раздеваясь, уснул.

Проснулся я еще более разбитым. Выключив будильник ударом ладони, я встал с постели и огляделся: Мэри по-прежнему не было. Это встревожило меня.

Я выглянул в окно. Утро было туманным и хмурым. За тучами и дымом фабрик я так и не смог увидеть солнца. 

Налив себе кофе, я сел за стол с твердым намерением дождаться Мэри. Ни пить этот кофе, ни есть мне не хотелось.

Прошло десять томительных минут. Я с трудом вылил в себя горячий напиток, помыл кружку и снова сел за стол. Прошло еще две минуты.

Открыв потрепанный том Достоевского, я попытался читать. Из всех слов, наполнявших страницы романа, я мог отчетливо видеть только два. Ими были "униженные" и "оскорбленные".

Поняв, что читать у меня не получится, я отложил книгу и вновь взглянул на часы: было уже 6:15.

Встав из-за стола, я принялся ходить по комнате. Она была небольшой, всего в 15 квадратных метров площади. Две односпальные кровати с потертым, но чистым бельем, старый шкаф, с треснувшим зеркалом на внутренней стороне дверцы, лакированный стол, два скрипучих стула и газовая плита составляли весь интерьер нашей квартиры. Желтые обои, которыми она была обклеена, во многих местах уже отставали, были потерты и грязны. Их клеили еще наши родители, за несколько лет до своей гибели.

Ничего необычного для Чикаго в их смерти не было: их застрелил грабитель. Как-то ночью, возвращаясь из гостей, они наткнулись на вооруженного пьяного ублюдка, которому, как он позже признался в полиции, понравилось мамино кольцо. Недолго думая, он сначала выпустил две пули отцу в лицо, а после – четыре оставшиеся в барабане – матери в живот.

Его сразу же нашли: он, с кольцом моей матери на пальце и двадцатью долларами моего отца в кармане, заявился в бар неподалеку и стал размахивать там незаряженным револьвером. Охранник быстро скрутил его, а бармен вызвал полицию. Заметив женское кольцо на его пальце и окровавленную кипу однодолларовых купюр в кармане, копы быстро обо всем догадались. Через полчаса тела Брюса и Нэнси Валентайн нашли.

Я, как старший из оставшихся членов семьи, должен был приехать в морг на опознание. Мать я узнал сразу: ее лицо было также красиво, как и в тот вечер, когда они с отцом уходили в гости, только намного бледнее и, как мне показалось, уже.

С отцом получилось сложнее. Лица у него совсем не было и я долго не мог припомнить какую-нибудь особенность его внешности. Вдруг мне стало плохо и я вышел на улицу. Меня вырвало себе на ботинки. 

И тогда я вспомнил о родимом пятне на предплечье отца. Указав на него детективу, я вернулся домой.

Хоронили их в закрытых гробах. Мы с Мэри плакали одинаково сильно, хоть мне тогда и было 19, а ей только 12. В день похорон на ее пальчике было мамино кольцо, которое она впоследствии носила, не снимая.

После смерти родителей наша жизнь сильно изменилась. Я оформил опеку над сестрой и устроился на вторую работу, чтобы прокормить нас обоих. Почти не бывая дома, я дни и ночи проводил в конторе и в порту. Но даже это не спасало: мы с Мэри все равно жили на грани нищеты. Оглядываясь на прохожих и читая газеты, я понимал, что почти вся страна жила так. Наступали черные и безнадежные времена и мы с моей маленькой сестренкой были всего лишь каплей в этом нескончаемом проливном дожде сломавшихся судеб и разбитых надежд.

Проституткой она стала год назад, когда ей исполнилось 18. Меня к тому времени уже два месяца как уволили со второй работы и я никак не мог найти себе новую. И если до моего увольнения мы жили на грани нищеты, то в эти месяцы мы действительно голодали. Мэри пыталась подрабатывать написанием рассказов и статей для местных изданий, но это почти не приносило дохода. Моей же зарплаты хватало только на самое необходимое, да и то в малых количествах. Хлеб, вода и макароны стали нашим ежедневным рационом. Мы уже давно продали все мамины украшения и родительскую двуспальную кровать. Я, после шести лет нескончаемого труда, подорвал свое здоровье и с каждым днем мне становилось только хуже.

Она, в тайне от меня, устроилась в бордель недалеко от нашего дома. Проработав там около месяца и накопив достаточно денег на лекарства, она призналась мне во всем. 

Тогда я испытал смешанное чувство злобы и благодарности. Полечившись неделю и почувствовав себя лучше, я впервые завел с ней тот разговор, который повторялся между нами каждый раз, когда я, пьяный и избитый, встречал ее дома.

Но только не в тот день.

III

Было уже 7 часов утра.

Я, содрогаясь от влившегося в мою душу холодного ужаса, надел пальто, положил в карман заряженный револьвер и выбежал из дома.

Тучи, скрывающие Чикаго от солнечного света, сгустились над городом и стали кровоточить. Я бежал, чувствуя как капли, падающие мне на голову, отсчитывают шаги, оставшиеся до борделя.

Она еще никогда не задерживалась так долго. 

– Мэри... – прохрипел я набегу.

Вывеска борделя горела тускло и неуместно. Уже прошла ночь с ее развратом и пьянством, наполненная красными и черными цветами. Наступило утро, окрасив весь город в оттенки серого и желтого.

Заведение работало круглосуточно и я без труда вошел внутрь. 

Дверь раскрылась, не издав не единого звука. В коридоре стоял полумрак. Красная ковровая дорожка пронизывала его, словно артерия – руку молодой девушки. 

У входной двери, за высокой стойкой, сидел юноша. Увидев меня он приветливо улыбнулся.

– Чем я могу Вам помочь, сэр? Имейте ввиду, если Вы хотите хорошо отдохнуть...

– Мэри Валентайн! Мне нужна Мэри Валентайн!

Юноша широко раскрыл глаза:

– Извините, сэр, но мы не выдаем фамилии наших работниц. Эта информация строго...

– Мэри Валентайн, щенок! Где она?! Она здесь?! Говори, живо!

– С-сэр, я повторяюсь...

Я чувствовал как ненависть вскипает во мне. Алкоголизм и недосып сыграли с моими нервами злую шутку. Чтобы вспыхнуть мне достаточно было одной-единственной искры. И это утро дало ее мне.

Я ненавидел этого паренька, испуганно глазеющего на меня, этот бордель, забравший у меня сестру, этот город, забравший у меня родителей, и себя, отдавшего их всех им в руки.

Я уже собирался вытащить из кармана револьвер, как вдруг из комнаты в конце коридора вышел коренастый негр и властно проговорил:

– Даже не думай! Вытащишь ствол – и мои парни прямо здесь оборвут твою жалкую жизнь.

Из той же комнаты, откуда вышел сутенер, показались два крепких детины с пистолетами в руках. Я крепче сжал рукоять револьвера.

– Ты кто такой, мать твою?! – он стал щуриться, – А! Я тебя помню! Ты тот ненормальный тип, что съездил мне по морде, – он усмехнулся, – Тебе тогда повезло, что я сразу не пристрелил тебя. Ты что же, пришел, чтобы наверстать упущенное?

Я бросил взгляд на верзил и прошипел сквозь зубы:

– Где Мэри?!

Негр засмеялся и обратился к своим телохранителям:

– Ха-ха, парни, вы когда-нибудь видели, чтобы кто-то так кипятился из-за шлюхи? 

Они засмеялись жутким, холодным смехом и покачали головами.

– Хотя, признаюсь, она всегда казалась мне хорошенькой... Ах вот оно что! – он ударил себя ладонью в лоб и обратился ко мне, – А я то думал, ты ворвался ко мне, потому что я убил дорогого тебе человека! А ты из-за шлюхи тогда все это затеял! – он затрясся от смеха, – Извини, приятель, ты опоздал: она уже занята.

Я опешил.

– Кем?!

– А вот это уже не твоего ума дело, – он прекратил смеяться и щелкнул пальцами, – Ребята, покажите этому джентльмену, где у нас выход.

Я выхватил револьвер. 

– Говори, где она, сукин ты...!

Первая пуля пришлась мне в живот, вторая – в держащую револьвер руку. Я повалился навзничь, здоровой рукой пытаясь зажать рану в животе.

Негр улыбнулся. Верзилы стояли за его спиной – оба с дымящимися пистолетами в руках. Он развернулся и, уходя обратно в комнату, презрительно бросил им:

– Вы – уберите это дерьмо отсюда. А ты, – он ткнул пальцем в парнишку, спрятавшегося за стойкой, – вычисти здесь все!

Меня взяли подмышки и за ноги и понесли к черному выходу. Он, как и все черные выходы в Чикаго, вел в подворотню. Там меня бросили в лужу слева от двери. Вода в ней быстро начала смешиваться с моей кровью, будто жизнь, вытекающая из меня, смешивалась с городом и свинцовым небом над ним.

Я лежал, зажимая дыру в животе, но кровь все равно лила из нее и из пробитой руки.

Через минуту подъехал автомобиль. Из него вылезла девушка, показавшаяся мне знакомой, и, следом за ней, два крепких парня. Они подхватили меня, посадили на заднее сиденье, и автомобиль тронулся.

IV

– Вы... кто... такие? – кричал я, корчась на кожанном сиденье. 

Моей простреленной руки мягко коснулась девушка:

– Тише, Дейл. Ты что, не узнал меня?

Я вгляделся в ее лицо. Сквозь пелену боли и ненависти я смог различить голубые глаза, ровный нос, яркие губы и пряди рыжих волос, косавшиеся щек.

Это была Китти.

Мы познакомились с ней месяц назад. Она работала проституткой в том же борделе, что и моя сестра. Мэри как-то привела ее к нам в гости, познакомила со мной. За ужином мы быстро нашли общий язык, хотя я никогда не считал себя общительным человеком. Мы много говорили о литературе: она заметила мою маленькую библиотеку Достоевского. Для проститутки она была крайне начитана и образована: 

– И все же, теория Раскольникова была верна. Ничтожная жизнь процентщицы – не преграда для высоких устремлений и благих намерений. Отнять столь жалкую жизнь и осчастливить своих близких – не это ли удел право имеющих? – она заигрывающе улыбнулась мне, – Что, Дейл, не похожа я на Соню?

– Нет.

И я улыбнулся ей в ответ. 

Ее глаза тогда показались мне частью того неба, которое я так и не смог разглядеть в Чикаго. Пронзительно чистые и глубокие, манившие своей тайной и красотой, свежестью и свободой, они будто обещали мне все сокровища мира. С каждым ее словом, жестом и улыбкой, я чувствовал, как растворяюсь в ней. Это одновременно пугало и манило меня.

Уходя от нас в тот вечер, Китти крепко сжала мою ладонь:

– Я приду к вам еще. Ты будешь ждать меня, Дейл?

Я вдруг, сам того не ожидая, выпалил:

– Всегда.

Она весело улыбнулась и вышла из комнаты. Мне стало стыдно за свой глупый ответ. Закурив, я сел за стол: вспоминать наш разговор и гадать о том, какое впечатление я оставил о себе.

Через несколько дней, когда Мэри была на работе, а я, разбитый и пьяный после очередной подработки, пытался уснуть, Китти пришла ко мне. Небо в ту ночь было ясным, звезды светили ярко. Мы ни о чем не говорили. Да и не нужно было.

Пламя ее губ мгновенно вернуло меня к жизни. Воздух в квартире, свежий и холодный, заполнился теплом и запахом ее тела. Звуки сирен смешивались со звуками ее дыхания и стонов. Я был груб и неуклюж, а она – нежна и грациозна. Косые лучи света от фонарных столбов падали на нее сквозь открытые жалюзи, освещая ее грудь, ноги, лицо...

В ту ночь я научился летать.

Затем, когда все кончилось и мы, лежа на моей одноместной кровати, курили, я видел только ее глаза, выхватываемые из мрака квартиры огоньком сигареты. Отражаясь в них, он походил на пламя, охватившее небеса и обещавшее сжечь весь мир, вместе с его пороками, добродетелями, страстями и богами. Смотря на него, я не испытывал страха. Я чувствовал, я знал, что все, соженное им – вздор. Истиной же, единственной моей страстью, моей добродетелью, моим пороком и моим богом была она. Ее тело, лицо, голос, движения, шепот, пропахший сигаретами с ментолом. Вся она. 

И я готов был смотреть, как весь прочий мир сгорает отражением сигареты в ее глазах.

Утром, еще до прихода Мэри, Китти ушла. Растворилась в предрассветной мгле, послав мне на прощание воздушный поцелуй. Больше мы с ней, до того самого утра, не встречались. 

Я, подавленный еще больше, чем прежде, ходил на работу, утром и вечером виделся с Мэри и пил. Воспоминание о ночи с Китти было для меня самым сладким и добрым за последние шесть лет жизни. За это я был ей благодарен.

За окном автомобиля уже вовсю кипел день. Туда-сюда сновали пешеходы, закрываясь от неба и его слез зонтами, машины мчались в обе стороны дороги, разбрызгивая лужи.

– Что происходит, Китти?.. Как ты.., – я вскрикнул из-за резкой боли в животе: автомобиль внезапно дал вправо, – Куда мы едем?

Она закурила.

– Мы везем тебя к доктору, Дейл. У тебя дыра в животе, если ты не заметил. Старайся не разговаривать и крепче зажимать рану.

Я замолчал. Боль по-прежнему была невыносимой. Изо всех сил я сдерживался, чтобы не закричать.

Спустя пару минут мы оказались в еще одной подворотне. Китти стремительно вышла из машины и громко постучала в дверь черного входа. Через несколько секунд ее открыл рослый человек в домашнем халате. Увидев Китти, автомобиль, на котором мы приехали, и меня, заливавшегося собственной кровью, он кивнул и отошел от входа, освободив нам дорогу. Парни, занесшие меня в машину, вынесли меня из нее и понесли по длинному темному коридору, следую за человеком в халате. Он, проходя мимо двойных дверей слева от себя, указал на них рукой, а сам двинулся дальше. Меня внесли в светлое помещение, отделанное кафелем, и уложили на хирургический стол. Стянув с меня пальто и рубашку, безмолвные носильщики бросили их в угол и вышли из операционной, оставив меня один на один с моей болью. Я слышал, как капли моей крови падают на чистый пол.

Я не знал, выживу я или нет. Раны нестерпимо болели, кровь лилась не переставая, хоть я и старался изо всех сил зажимать дыру в животе. Мне не хотелось умирать. Не хотелось исчезать, бросать Мэри, оставлять Китти. Не хотелось забывать о них. Не хотелось навсегда оставаться в темноте.

Я сжал зубы и, что было силы, нажал на живот.

Вдруг вернулся мужчина, сменив свой домашний халат на белоснежный докторский и натянув резиновые перчатки. Он подошел ко мне, подтянул к моему животу крупную лампу и включил ее. Вспышка на секунду ослепила меня. Хирург осмотрел рану, затем отошел в сторону так, чтобы я не мог его видеть. Совершив необходимые приготовления, он встал надо мной:

– Не бойтесь, юноша, все будет в порядке. Вероятно. Поспите пока.

И он приложил к моему рту тряпку, от запаха которой я мгновенно потерял сознание.

V

Я очнулся, лежа на постели в полумраке. Голова кружилась, сильно тошнило и хотелось пить. Перед глазами все плыло и я, желая зацепиться взглядом хоть за что-то, уставился на свою забинтованную руку. Повязка на ней была свежая, крови видно не было. Я взглянул на живот: точно такая же повязка, только в том самом месте, где должна была быть рана, пропитанная кровью, была и на нем. Удивляться было нечему: рана там была куда страшнее, чем на руке.

Я попытался приподняться и тут же пожалел об этом: в руке и животе отдало резкой болью, а голова закружилась еще сильнее.

– Ты бы лучше поспал, Дейл.

Я поднял глаза на говорившего. В углу небольшой комнаты, служившей мне больничной палатой, сидела Китти.

– Китти... Где я? Что ты тут делаешь? Ты знаешь, где Мэри?

– Тише, Дейл, тише. Давай по порядку, – она встала со стула в углу и села в ногах кровати, – Ты у одного моего хорошего друга. Он, так скажем, не совсем законно практикующий врач. Когда-то у него возникли некие разногласия с персоналом больницы, в которой он работал, из-за чего он был лишен лицензии и был вынужден уволиться. Но, как ты можешь судить по тому, что еще дышишь – лечит он не хуже других. Отвечаю на твой следующий вопрос: что я здесь делаю. Я, Дейл, не без помощи других моих друзей, привезла тебя сюда, чтобы ты не сдох в той грязной луже за борделем. Надеюсь, это ты помнишь и больше не станешь задавать мне столь глупых вопросов. И, наконец, поговорим о Мэри.

Она взяла стул и, поставив его рядом с окном, закурила.

– Я не знаю, где она, Дейл. Девочки говорили, что вчера ночью приехал какой-то тип на дорогой машине, долго говорил с нашим сутенером, потом забрал Мэри и укатил с ней куда-то. После этого ни тот тип, ни Мэри больше в бордель не возвращались, – она выпустила в окно облачко дыма, – А сегодня в бордель заявился ты, получил две пули и лишь чудом выжил! Тебе, Дейл, очень повезло, что мы с теми парнями, что привезли нас сюда, были в той же подворотне. Я вдруг услышала выстрелы и через минуту увидела, как тебя выбрасывают на улицу. Я даже согласилась не брать с них плату, лишь бы уговорить их отвезти тебя к доктору, – она потушила окурок, – И вот мы здесь: я, без цента за душой, и ты, с дырой в животе и пропавшей сестрой впридачу. 

Я медленно моргал, укладывая в голове все то, что Китти рассказала мне. Выходило, что Мэри снял (я содрогнулся от отвращения к этой мысли) какой-то неизвестный тип, сумевший договориться с сутенером на столь длительный срок. 

"Выходит, что он либо предложил тому негру увесистую кипу наличных за лучшую проститутку в его борделе," – думал я, – "либо надавил на него своими связями, которые имели влияние на сутенера. Оба варианта характеризовали его как большого человека. Но что он, имевший такие средства или связи, забыл в одном из самых грязных и темных районов Чикаго? Кем был тот тип и куда он увез мою сестру?"

Я был готов перерыть весь Чикаго, заглянуть в каждый грязный угол, убить всякого, кто посмеет меня остановить, лишь бы найти Мэри. Но раны мешали мне тотчас же встать и отправиться на поиски ублюдка. 

Вместо этого я, заплетающимся языком, обратился к Китти:

– Китти, послушай, – она обернулась ко мне и в ее небесных глазах я сумел разглядеть вспыхнувшую искру, – Ты должна найти кого-нибудь, кто сможет достать информацию о том парне, что увез Мэри. Кого-нибудь достаточно влиятельного, чтобы твой сутенер не смог и рта раскрыть против него. Вы должны прижать его по полной: пусть расскажет кем был тот тип, где его можно найти и почему Мэри не вернулась. Не жалейте ублюдка. Выбейте из него все, что он знает. Мы должны найти Мэри. Мы обязаны.

– Мы? – ехидно спросила она, косясь на мой перебинтованный живот.

– Ты же видишь, Китти, я не в состоянии сделать это сам. Да и таких влиятельных знакомых у меня нет. Если бы я только мог сейчас добраться до него! – я сжал простыню в кулак, – Но я не могу, Китти, не могу! Поэтому и прошу тебя об этой услуге.

Она встала со стула и снова села в ноги моей кровати. Помолчав несколько секунд, она тихо сказала:

– Никакой услуги не будет, Дейл.

Я уставился на нее. Она отвела взгляд и поправила прическу. Лицо ее сохраняло нейтральное выражение.

– Никакой услуги, Дейл. Только сделка.

Я улыбнулся.

– Ты же знаешь, что у меня ни гроша за душой. О чем идет речь?

– О вашей с Мэри квартире. Она мне сразу понравилась. Маленькая и опрятная. Очень уютная. Правда, обои портят впечатление. Желтые, потертые и грязные – они могут свести с ума. Но их всегда можно переклеить, не беда, – она улыбнулась, – Мне нужна ваша квартира, Дейл.

Я откашлялся. В животе при этом отдало.

– Квартира? Зачем она тебе? Или тебе мало своей?

– У меня нет квартиры, Дейл. С чего ты вообще мог взять, что она у меня есть? – она посмотрела на меня так, будто упрекала в моем невежестве, – Я живу в съемной комнате. Это ужасная клетушка под самой крышей, тесная и вечно сырая. С потолка там всегда льет, по полу, бегают мыши, а в щелях прячутся тараканы, – ее лицо выразило омерзение при воспоминании о своем жилище, – Я уже давно не могу найти себе другого жилья. Мне это надоело, Дейл. Я хочу жить как человек. Я хочу вашу квартиру.

– Но... Подожди, Китти, а как же мы?

Она улыбнулась холодной улыбкой.

– А что вы? Снимайте комнату, спите на улице, мне все равно. Я лишь хочу, чтобы мои муки прекратились. И теперь, когда все так удачно сложилось, у меня есть реальная возможность добиться этого. Но ты не переживай, Дейл. Если ты перепишешь на меня свою квартиру, я обещаю, я найду людей, которые достанут тебе любую информацию из этого сутенера. Может быть, даже помогут тебе найти Мэри. В этом можешь не сомневаться.

Я не верил своим ушам. Как Китти могла такое сказать? Как она могла на такое пойти? Как та Китти, с пламенем сгорающего мира в глазах, могла продать весь этот мир за 15 квадратных метров в грязном доме, построенном в грязном районе грязного города?

– Боже, я надеюсь, ты шутишь...

– Никаких шуток, Дейл. Квартира в обмен на информацию. И точка.

Что мне оставалось? Я не мог ни ударить ее, ни закричать, ни даже приподнятся, чтобы заглянуть ей в глаза. Я ничего не мог.

Только вдруг, сам не поняв как, я прошептал:

– Она твоя.

Китти живо встала, набросила на плечи пальто и направилась к выходу. Остановившись у дверей, она бросила:

– Завтра-послезавтра я вернусь сюда с документами на владение квартирой и знакомым юристом. Информация о человеке, забравшем Мэри будет уже у меня, – она послала мне точно такой же воздушный поцелуй, как и в ту ночь, – До встречи, Дейл.

Я рухнул на подушку и, воя от бессилия, уставился в потолок. Через полчаса, терзаемый мыслями о Мэри и нашем бездомным будущем, я уснул.

VI

Китти вернулась через день, как и обещала. Я уже чувствовал себя лучше, но доктор, в чьем доме я жил, говорил, что мне нужно было побыть у него еще хотя бы неделю. Спорить с ним я не мог – единственное, на что я был способен тогда, это короткие прогулки по коридору. Меня это злило, я по-прежнему не находил себе места. Поэтому увидев Китти в дверях моей комнаты, я несказанно ей обрадовался.

Она привела с собой человека в деловом костюме с чемоданом в руках. Он поздоровался со мной и, достав какие-то бумаги из него, уселся на стул в углу.

Китти была в черном пальто на распашку, из-под которого виднелись короткая синяя юбка и красная блузка с вырезом. На ее ногах были чулки и туфли на высоком каблуке.

– Здравствуй, Китти. Что, прямо с работы ко мне?

Она взглянула на себя и демонстративно запахнула пальто.

– Привет, Дейл. Ну что, ты готов подписать нужные бумаги?

– А ты знаешь, где Мэри?

– Знаю. И тебе это не понравится. Так ты подпишешь?

– Почему я должен тебе верить?

– Потому что у тебя нет выбора, Дейл. 

Она знала, что была права. Это знал и я.

Бросив взгляд на сидящего в углу человека, я сказал:

– Давай сюда своего юристишку.

Человек в костюме подошел к кровати и чинно протянул мне документы и ручку. Мне не терпелось услышать новости о Мэри и я, положившись на честность Китти, впервые в жизни поставил подпись, не вчитываясь в текст документа.

Китти улыбнулась. В ее улыбке было чувство триумфа и сбывшейся мечты. Я видел, как в ее глазах она сжигает свою старую комнату, вечно сырую и заполненную тараканами. Я видел, как она становится хозяйкой 15 квадратных метров, хозяйкой целого мира. Я снова видел то пламя, охватившее небо ее глаз.

Она, взяв документы в руки и отдав юристу деньги, застыла на месте.

– Китти, черт возьми, ты уже получила свое! Теперь сядь и расскажи мне наконец, что случилось Мэри!

Она вздрогнула, прижала к груди бумаги и села на стул в углу, будто боясь, что я отниму у нее ее сокровище.

– Мэри у Палмера, Дейл. Они прижали сутенера и он раскололся. Все рассказал. Мэри у Палмера.

– У Палмера? У сенатора? Что ты несешь?

– Так и есть, Дейл. Сутенер не мог соврать, уж поверь мне. Его крепко прижали. Он сказал, что Палмер предложил ему пятьсот баксов за ночь с Мэри. Он и согласился. А увидев, что Мэри не вернулась даже к утру, понял, что его надурили, но ничего сделать против сенатора не мог. Кстати, ребята, что добыли эти сведения, тоже ничем нам помочь не смогут. Палмер – слишком крупная рыба даже для таких, как они.

– Таких как они? – автоматически спросил я, хотя мысли мои и были заняты другим.

– Мафия, – коротко сказала Китти.

Откуда у нее были знакомства в мафии, я точно знать не мог, но догадывался. Китти была красивой проституткой, а мафиози – частые клиенты борделей. Сложи два и два: и вот, ты уже знаешь половину секретов Чикаго!

Но меня волновало другое:

– Где мне найти Мэри? Заявиться прямо в дом к этому Палмеру?

– И словить еще одну пулю? Ну уж нет. Говорят, у него есть загородный дом южнее Чикаго. Если он и мог куда отвезти проститутку, так только в него. К тому же в него будет легче попасть – не нужно будет убивать людей и бить стекла в центре города.

Я посмотрел на свой живот. Повязка была сухой и чистой, но я все еще не мог нормально двигаться. В моем состоянии, я бы даже не дошел до особняка Палмера, не говоря уже о возможной перестрелке. Я вынужден был ждать.

– Я понял, Китти. Спасибо.

– Ты пойдешь туда, Дейл, я не сомневаюсь, – она полезла в карман своего пальто и вынула оттуда револьвер, – Подумала, что тебе с ним будет сподручнее.

– Да. Еще раз спасибо.

Она положила пистолет на прикроватную тумбу и помахала документами у себя перед лицом.

– Можешь не благодарить меня, Дейл.

Она взглянула на меня своим взглядом, сжигающим небо. Хотела было еще что-то сказать, шумно набрала в грудь воздух, но почти сразу же выдохнула его обратно. 

Постояв несколько секунд у кровати, она сказала:

– Прощай, Дейл. Надеюсь, у тебя все получится.

И быстро вышла из комнаты, пряча во внутренний карман пальто заветные бумаги.

Я долго смотрел на закрывшуюся за Китти дверь, сжимая в здоровой руке рукоять револьвера.

– Я иду, Мэри.

VII

Поместье Палмера было затеряно среди леса. Это было старинное мрачное здание из камня, огражденное высоким забором. В тот момент, когда я вышел на опушку и смог, насколько мне позволяла тьма, разглядеть дом, только в одном окне первого этажа горел свет. Другие два этажа были полностью погружены во мрак.

С того дня, как Китти рассказала мне о Палмере, прошла неделя. Я уже чувствовал себя не так паршиво и доктор сказал, что я могу идти, не боясь растерять кишки по пути.

Поймав попутку, я доехал до поворота на дорогу, ведущую к поместью. Там я сошел с грунтовки и пошел по лесу, старясь оставаться незаметным.

Стояла темная холодная ночь. Я, глубоко вдыхая ее запах, шел по лесу, хрустя ветками и постоянно натыкаясь на стволы деревьев. Ни звезды, ни луна не освещали мне пути. Ветер выл высоко в ветвях, а с неба срывался дождь.

Я достал револьвер из кармана, затушил сигарету и, пригибаясь, двинулся к забору.

Темнота стояла непроглядная. Я мягко ступал по траве, пытаясь унять дико бьющееся сердце. Вокруг никого не было ни слышно, ни видно: только где-то в лесу шумно вспорхнула ночная птица.

Я пересек открытое пространство перед забором и прислонился к его холодному камню. Револьвер приятно лежал в руке, придавая уверености и спокойствия, не давая моему сердцу выскочить из груди.

Я прокрался вдоль забора к воротам. У них, прислонившись к своей будке и дремая, стоял вооруженный охранник. Я, не желая пачкать револьвер кровью, подобрал камень с земли, задержал дыхание и, настолько тихо, насколько мог, подошел к нему. Затем я резко встал и ударил его по темени. Он сдавленно охнул, кровь хлынула из свежей раны мне на лицо. Он обернулся и потянулся к кобуре. Я ударил его второй раз. Рука, тянувшаяся к оружию, взметнулась к голове, затем безвольно обвисла вдоль туловища и он начал сползать по стене, заливаясь кровью.

Я стоял над ним, держа окровавленный булыжник в руке. Передо мной был убитый мною человек. Осознание содеянного, словно туман, вползало в мою душу, сея в ней смятение и страх. Еще ни разу я никого не убивал, хотя на моих подработках случаев сделать это мне предоставлялось достаточно. Теперь же мои руки и глаза были в крови. Она обжигала. Я понимал, что прервал жизнь, единственную жизнь человека. Быть может даже, невинного человека.

Но он бы помешал мне. Он мог бы убить меня, встать на моем пути к Мэри.

Я отгонял эти мысли, входя на территорию поместья. Теперь мне нужно было попасть в дом. 

Не увидев никого из охраны, я подбежал к черному окну. Оно, на мою радость, не было закрыто. Я без труда влез в дом и оказался в темной комнате, пропахшей едой. Напряженно прислушиваясь, я выглянул в коридор. В нем было также темно и тихо, как и в комнате, в которой я оказался. Лишь в конце коридора из приоткрытой двери лился свет и раздавался приглушенный говор.

Я прокрался вдоль стены, проклиная скрипящие половицы, и осторожно заглянул в дверную щель.

В центре комнаты стоял человек. Он, разговаривая сам с собой, заворачивал что-то в брезент.

– Чертовы извращенцы! Каждую неделю одно и то же! Каждую Божью неделю! "Смитти, ты знаешь что с ней делать". Конечно, Смитти знает! Смитти все знает! "А почему бы Вам не прекратить убивать этих девушек, сэр?", "Почему бы Вам не прекратить резать их, сэр?". Нет, этого Смитти не знает!

Я увидел, что в углу лежат несколько точно таких же свертков, как тот, над которым работал Смитти. Меня будто обдало ледяной водой. Дыхание перехватило. Земля ушла из под моих ног. Очертания свертков, запах, стоящий в комнате и слова Смитти не оставляли других вариантов. В этих свертках лежали мертвые девушки.

Вдруг половица подо мной скрипнула особенно громко. Смитти обернулся. Я быстро убрал голову из дверного проема и встал, приготовившись напасть на него. Тут же я услышал звук возводимого курка. Сообразив, что, стоя у самой двери и не имея шанса на отход, я представляю идеальную мишень, я просунул руку с револьвером в дверную щель и три раза выстрелил вслепую. Смитти шумно упал, выронив пистолет. Я вбежал в комнату.

Он лежал, раскинув руки. Из его широкой волосатой груди вытекала кровь, заливая пол вокруг. Испачкав в ней свои туфли, я подобрал пистолет Смитти и подошел к столу.

На столе, закутанная в брезент, лежала девушка. Ее обезображенное лицо застыло в гримасе ужаса. На нем еще можно было разглядеть следы красоты: высокий лоб, ровный нос и нежный подбородок резко контрастриовали на фоне пустых глазниц и разрезанного рта. Я, содрогаясь всем телом, отвернулся от нее и проблевался на тело Смитти. Ему было уже все равно.

Утерев рот рукавом и по-прежнему дрожа, я подошел к другим закутанным трупам.

Раскрыв первый сверток, я увидел в нем другую, изуродованную точно также, девушку. Передвинув ее, я осмотрел вторую. Такие же раны были и у нее: пустые глазницы и обезображенный рот.

Их еще оставалось пять-шесть, когда я нашел ее. Мэри была абсолютно голая, закутанная в такой же бурый брезент, как и другие жертвы. На указательном пальце ее правой руки поблескивало мамино золотое кольцо. Глаз у нее не было, а рот был разрезан вдоль щек. Лишь лицо ее, так похожее на лицо нашей матери, не выражало ужаса. Оно было спокойно и кротко, как в те вечера, когда мы вместе ней плакали и мечтали о том, что однажды уедем из Чикаго и заживем новой, светлой жизнью. Черные волосы, которые я гладил на рассвете, мягко лежали на белых, холодных плечах.

Она была мертва.

Я закричал.

– Нет, Мэри! Нет, нет, нет! О Боже! О Боже милостивый! Как это?! Что они сделали с тобой?! Что они натворили?! Нет, Мэри, нет! Не надо, Мэри! Мэри, нет!

Я кричал, долго кричал, не понимая, что со мной, не понимая, что я кричу. Я обнимал холодную Мэри, целовал ее изуродованное лицо, заливал пол, улитый кровью Смитти, своими слезами.

Я впадал в безумие. Землю вырвали у меня из под ног. Мэри, моя младшенькая сестренка, последнее, что освещало мою черную жизнь, безвольно висела у меня на руках, холодная, словно камень. Я рыдал, пытаясь зуглушить этими рыданиями собственный крик ужаса, скорби и безысходности.

Тьма объяла меня. В глазах потемнело, ноги налились свинцом. Я растворялся во мраке, не имея ни сил, ни возможности выбраться из него. Мир вокруг меня горел, разлагался и гнил.

Дождь лил за окном, стремясь затопить его и окончить мои страдания.

Вдруг на дворе раздались выстрелы и окна в комнате разлетелись вдребезги. Я упал на пол, прикрывая голову руками. За звуками выстрелов я слышал крики и шум бегущих ног.

Люди Палмера пришли за мной.

Я не мог бросить Мэри здесь. Но и унести ее отсюда, рискуя быть подстреленным я тоже не мог. Тогда я решил похоронить ее вместе с этим поместьем, рядом с другими замученными сенатором девушками.

Я приподнялся на локтях, схватил со стола керосиновую лампу и со всей силы разбил ее стену. Пламя взметнулось и быстро принялось за дерево, которым изнутри был отделан весь дом. Чертовы скрипучие половицы сгорали у меня на глазах.

На карачках, пачкаясь в крови Смитти и собственной рвоте, я дополз до выхода. Пламя уже добралось до стола. Находясь в коридоре, я обернулся.

– Прости меня, Мэри. И передавай привет маме с папой...

Встав на ноги, я достал пистолет Смитти.

– ...Ведь я скоро буду с вами.

Я двинулся по коридору. Проходя мимо кухни, я заметил человека, пытавшегося влезть в комнату через то же окно, что и я десятью минутами ранее. Вскинув руку с пистолетом, я выстрелил в него. Он вскрикнул и упал обратно на улицу. Я подошел к этому окну и тут же отскочил от него, напуганый пулей, просвистевшей у меня над самым ухом.

Опасаясь быть бездарно застреленым, я снова вышел в коридор и завернул за угол, стремясь выйти на другую сторону дома. Я надеялся, что им не хватит людей, чтобы окружить меня. 

Дойдя до окон противоположной части дома и не услышав на улице за ними шума, я выскочил в одно из них. Живот мой при этом разрывался от боли. Я дотронулся до него рукой и, придвинув ладонь как можно ближе к глазам, увидел на ней кровь. Чертыхнувшись, я еще раз вслушался.

В доме стояли крики, слышалась ругань, люди просили воды. Я улыбнулся, представив как они мечутся, пытаясь потушить пожар.

– Горите, ублюдки. Горите вместе с моей Мэри и другими девочками.

Держась одной рукой за живот, а в другой сжимая пистолет Смитти, я побрел к забору. Взобравшись на невысокий сарай, я перелез через ограду и, спустившись на руках, оказался в лесу. Живот болел нестерпимо.

Я пошел к дороге. Дождь лил, словно из рваной раны, верхние ветви деревьев скрипели и гнулись под порывами ветра. Было нестерпимо холодно и непроглядно темно. Я тихо радовался про себя, потому что имел хорошую память и мог дойти да трассы даже на ощупь.

Поместье позади меня уже вовсю пылало. Люди сенатора не справились с огнем и он, возможно, пожрал кого-нибудь из них. Я надеялся на это. Пламя было сильным, охватило уже два этажа и, взметаясь к небу, лизало оконные рамы третьего. В нем сгорали и те чертовы половицы, скрипящие от каждого прикосновения пылинки, и незакрытые по чьей-то неаккуратности окна. Пылал в нем и Смитти, который все знал и умер, облеванный Дейлом Валентайном, и темная кухня, пропахшая едой, и молодые, красивые девушки, изуродованные больным разумом и властными руками, и моя тихая, кроткая сестра вместе с ними.

Что мне было делать? Ради чего мне оставалось жить? Я чувствовал, как дождь разъедает мне кожу сквозь пальто, а ветер дожидается момента, как бы поскроее развеять мой прах над пеплом поместья. Я бы мог всунуть пистолет Смитти, заляпанный его кровью, себе в рот и спустить курок. Покончить со всем этим одним выстрелом. Покончить с безысходностью, нестерпимой болью в животе, скотской жизнью и непрекращающимся холодным дождем. Остаться в этом лесу, недалеко от сестры, быть похороненным среди листвы и грязи.

Тихо. Мирно. Вечно.

Но другая смерть заставляла меня отказаться от этой затеи. Смерть, чьим вестником и оружием должен был стать я. Справедливая, неизбежная и страшная смерть одного из самых влиятельных людей Чикаго. Кара за грехи. Кровная месть. Убийство, о котором еще долго будут писать газеты и сочинятся книги.

Я оставался жить, чтобы убить сенатора Палмера.

Лес кончился и я вышел на обочину шоссе. Кровь продолжала сочиться сквозь прижатые к ране пальцы, смешиваясь с дождевой водой.

Я убрал пистолет Смитти в карман и выставил руку, ловя попутку. Через несколько минут рядом со мной остановился черный "Форд", ослепляя фарами мои, залитые слезами и кровью, глаза.

Мужчина, присвистнув, выглянул с водительского места.

– Друг, да тебе в больницу нужно! Садись скорее, я тебя подброшу!

– Мне не нужно в больницу, – говорил я, забираясь в машину, – Лучше отвезите меня на один адрес. Меня там ждут.

Он недоверчиво взглянул на меня, затем пожал плечами и сказал:

– Дело твое, друг. Говори, куда ехать.

Я назвал адрес врача, с которым меня познакомила Китти, и мы тронулись в путь.

VIII

Дождь прекращался. Последние его капли все еще бросались под машину в отчаянном порыве остановить ее. Прохожих почти не было: только редкие ночные гуляки и пьяницы, спавшие на ступенях закусочных, мелькали за стеклом новенького "Форда". Они смазывались и искажались в каплях умирающего дождя, задержавшегося на холодном стекле.

Пока мы ехали по шоссе, ни я, ни водитель "Форда" ни проронили ни слова. Мне разговаривать не хотелось, а он, видимо, опасался первым начинать диалог. Однако, угнетенный запахами пота, крови и рвоты, которыми я наполнил его машину, в городе он все-таки не выдержал и заговорил:

– Ты, друг, я смотрю, не за грибами ходил.

Я отвернулся от безликих прохожих и бросил водителю:

– Нет.

Он неуверенно перехватился на руле.

– А что же ты делал там, друг?

Я взглянул на него. Он, продолжая нервно перебирать пальцами на руле, коротко поглядывал на меня, устремив, как это и полагалось, все внимание на дорогу.

– Мистер, вам бы лучше не знать этого.

– Отчего же не знать, друг? Как раз наоборот, лучше уж знать, чем не знать. Ведь оно как, – он переключил скорость, разгоняясь, – Знание, если можно так выразиться, подобно огню костра в темной пещере. Можно либо зажечь его и увидеть всю пещеру вокруг такой, какая она есть на самом деле, либо сидеть в темноте, гадая, что за чудовища поджидают тебя во мраке. Лично я предпочитаю первый вариант. Конечно, многие говорят: "Меньше знаешь – крепче спишь!". Мол, раз в этой темноте прячутся такие ужасные чудовища, то их лучше и не видеть вовсе. Ну а что, друг, – он, разговорившись, снова переключил скорость, – что, если нет никаких чудовищ? Что, если в темноте скрываются не отвратительные монстры, а прохладный родник, бьющий из самых чистых глубин Вселенной? Получается тогда, что мы просто боимся заглянуть в эти глубины?

Я с опаской смотрел на мокрую дорогу. Машина ехала ровно, разбрызгивая лужи и шумя мотором. Мы разгонялись, преодолев отметку в 50 миль в час. 

Мысли водителя показались мне интересными. Он будто выплескивал на меня все то, что у него накопилось за весь наш молчаливый путь.

– Но что, если там и правда чудовища?

– Тогда возьми палку из горящего костра и убей их, черт возьми! – засмеялся он, – Друг, да кто вообще сможет тебе помешать, когда у тебя в руках правда? Правда – это твое оружие против самых мерзких и опасных чудовищ Вселенной! Нет ничего сильнее ее пламени. Только она и способна сжечь Левиафана, только ее он и боится!

– Вы красиво говорите, мистер, – я сделал паузу, обдумывая сказанное водителем, – Но вы не сказали, что огонь должен еще и греть, и светить людям.

– Он и будет греть им, он и будет светить! Ты только неси его им, неси огонь людям! Не бойся обжечся, не пугайся жара – это нужно стерпеть, чтобы остальные согрелись и...

– ...Виновные превратились в пепел, – отчетливо проговорил я.

Водитель удивленно уставился на меня. Машину вдруг занесло и мы вылетели на встречку.

– Черт!

Грузовик, неистово гудя, промчался в метре от нас. Мы вовремя разминулись, избежав лобового столкновения. 

Я снова обыграл смерти. 

Водитель резко затормозил у обочины.

– Боже! Боже! Друг, ты видел?! Ведь на волоске были! Еще бы чуть-чуть и...

Я не реагировал на восклицания водителя, оставаясь предельно спокойным. События, произошедшие в поместье, вид тела Мэри, слова водителя о силе правды и боль в животе занимали все мое сознание, не оставляя в нем место таким мелочам, как несущийся по встречке грузовик.

– Спасибо Вам, мистер. Дальше я сам дойду.

Я выбрался из машины и пошел по тротуару, держась за живот. Мой водитель все еще ошарашено поглядывал вокруг себя, не веря, что минуту назад мог умереть.

Его слова об огне правды и ее несокрушимой силе запали мне в душу. Я знал, что делать дальше.

IX

Врач встретил меня без тени удивления.

– Что-то Вы рано, мистер Валентайн. Я, признаться, ждал Вас не раньше, чем завтра. Надеюсь, новых дыр в Вас не понаделали?

Я мотнул головой и поплелся в операционную.

– Денег у меня нет. 

– А что есть?

– Только это.

Я достал пистолет Смитти из кармана пальто. Его рукоять была сильно испачкана в крови, но в целом он выглядел как новый. Видимо, Смитти купил его перед самой смертью и ни разу еще не пускал в ход.

Врач презрительно оглядел оружие.

– Что ж, я бы, конечно, предпочел нечто более бумажное и зеленое, но за неимением, как говорится... Тем более, Вы приятель Китти, насколько я могу судить... Да и к тому же, – он вдруг выпрямился, – я давал клятву Гиппократа!

И он быстро засунул пистолет в карман халата.

Я, сняв пальто, лег на стол и поднял майку. Несколько швов разошлись и из образовавшейся раны сочилась кровь.

– Придется заново промывать и зашивать, мистер Валентайн. Наркоз Вам не по карману, да и необходимости в нем нет, так что я бы советовал Вам просто потерпеть.

Он отошел к своему столу и стал приготавливать все необходимое для операции.

– Пока Вас не было, ко мне заходила Китти. Спрашивала про Ваше здоровье.

– Да? А в гости не звала?

Он, не отрываясь от работы, сказал:

– Не звала.

– И что же Вы сказали ей о моем здоровье?

– Сказал, что Ваша беда не в животе, а в голове. Она согласилась.

– А что не так с моей головой?

Он подошел к столу, придвинул лампу к ране и поднес к ней близорукие глаза.

– В ней не хватает огня жизни. Терпите.

И он вдруг вылил мне на живот тот самый огонь жизни, сжигающий мои раны и освещающий сознание.

X

В доме врача я пролежал две недели. Все это время он ежедневно осматривал мои раны, менял повязку и однажды даже сделал уборку комнаты, в которой я располагался. Держался он сдержанно, в разговоре интересуясь исключительно моим здоровьем. Хоть денег я ему и не платил, но он все же ухаживал за мной как положено. Китти, считал я, приложила к этому руку. Видимо, спя на кровати Мэри, она все-таки думала о ее прежней хозяйке и ее погибающем брате. 

Раны мои быстро заживали, однако умственное здоровье было окончательно подорвано. Меня мучила бессоница, а редкие сны были полны кошмаров, от которых я просыпался в холодном поту. Кругом себя я видел только бесконечную ночь и непрекращающийся проливной дождь. Еда, приносимая врачем трижды в день, не лезла мне в горло. Я каждый раз с трудом заставлял себя есть, чтобы мой организм окончательно не сдался и не погиб, оставив Мэри неотомщенной.

Через две недели после той ночи в поместье Палмера я встал с постели, надел свое старое потертое пальто, сунул револьвер Китти в карман и, сухо попрощавшись с доктором, вышел на улицу.

Было утро субботы. По грязным улицам Чикаго полз туман. Он скрывал меня от чужих глаз, лишь изредка выплевывая из своей холодной утробы прохожих, мгновенно шарахавшихся от моего вида. Их лиц я не видел.

Вывеска борделя горела в тумане, напоминая алую каплю крови, пролитую на молочно-белое платье. Вдохнув полной грудью сырой развратный воздух, я достал из кармана револьвер и ударил ногой во входную дверь. Она с шумом отлетела в сторону. 

Парнишка у входа, увидев меня, упал за стойку и прокричал:

– Это снова он!

Из дальней двери выскочили два бугая, один за одним. Оба сразу повалились на пол: я выпустил в грудь каждому по пуле.

– Эй, черный ублюдок! Я знаю, что ты здесь! Медленно выходи с поднятыми руками! У меня есть разговор!

Из комнаты раздался гневный, срывающийся на визг голос:

– Ах ты сука, ты чего творишь?!

– Выходи, я сказал!

Из комнаты, наступая на хрипящих телохранителей, вышел коренастый негр.

– Медленно! Руки держи, чтобы я видел!

Его лицо было перекошено от гнева.

– Ты труп, заморышь, ты уже холодный, изуродованный...

Я выстрелил ему в ногу. Он завопил.

– Ах ты ж конченный...

– Закрой свой грязный рот, если не хочешь получить еще одну. Будешь говорить, только тогда, когда я скажу, понял?

– Да ты...

Я прострелил ему вторую ногу.

– Ууууу!

– Понял?!

Мальчишка вдруг выбежал из-за стойки и исчез за дверью, навсегда растворившись в густом тумане.

– Понял меня?!

– Да, понял, понял я, черт тебя дери!

Я не сразу услышал его слова. Они затерялись в потоке гнева, вдруг застелившего мое сознание. Я представил, как он пожимает руку сенатору, продавая мою сестру этому ублюдку за жалкие пятьсот баксов, как он улыбается, смотря на то, как она садится в машину Палмера, и считает полученные деньги. 

Мне хотелось разможжить его наглую рожу о стену, прострелить ему живот и бросить умирать в грязную лужу, как он это сделал со мной. Но я не мог позволить себя такого удовольствия.

– Значит, слушай внимательно, мразь. Три недели назад Мэри Валентайн увез отсюда сенатор Палмер, так?

– Интересно... Меня недавно уже спрашивали об этом.

– Отвечай на поставленный вопрос, сука, – я ткнул стволом револьвера ему под ребро.

Он сморщился.

– Да, он увез ее.

– Он был частым гостем в твоем борделе?

– Частым. Заезжал сюда каждую неделю. Снимал девочек и проводил с ними целые ночи. Девочки оставались довольны, мне приходила большая прибыль. Никто не был против его визитов.

– А кроме Мэри, он хоть раз еще кого-нибудь не возвращал?

– Нет, она была первой. Да и не дал бы я такому произойти дважды. У меня каждая проститутка на счету. Я ими разбрасываться не стану.

Я достал из кармана лист бумаги, положил его на ковер, подальше от лужи крови, натекший из телохранителей, и бросил сверху карандаш.

– Пиши, что Палмер забрал у тебя девушку. Пиши, что он посещал твое заведение каждую неделю. Пиши обо всем, что так или иначе связано с ним.

Он отодвинул от себя бумагу и прохрипел:

– Не стану я этого писать. Да за такое мне ничего, кроме пули не светит!

Я сильнее надавил ему под ребро.

– Не станешь писать – тебе тоже ничего, кроме пули не светит. 

Он посмотрел на револьвер, на бумагу, вздохнул и, взяв карандаш, сказал:

– Чтоб ты сдох.

Я взял у мертвого телохранителя сигарету, сел на пол и, облокотившись на стену, закурил.

– Можешь в этом не сомневаться.

Он писал быстро. На бумаге под его черной рукой рождались такие же черные доказательства преступлений Палмера. Слова сутенера, имя которого я впервые увидел на этом самом листе, доказывали как минимум поощрение сенатором проституции. Вкупе же с моими обвинениями и доказательствами, которые я планировал получить в других борделях, где Палмер похищал своих жертв, мне должно было хватить материала, чтобы посадить его на электрический стул.

Однако было бы наивным полагать, что я верил в судебную систему Соединенных Штатов Америки. Было бы наивным полагать, что я вообще верил в какую-либо судебную систему, кроме, разве что, револьвера в моей руке. 

Именно поэтому я не собирался идти в полицию с этими доказательствами. При лучшем исходе, меня бы просто не приняли в участке. При худшем – утопили бы в Мичигане. А я никогда не любил мутные воды Мичигана и тонуть в них не хотел.

Я собирался пойти в газетное издательство. Вечно мчящиеся за сенсациями журналисты, и хмурые, ищущие истины редакторы были моей последней надеждой. Их стремление к правде и обличению лжи в этой ситуации играло мне на руку. Доказательства, собранные мною и опубликованные в "Чикаго Трибьюн", будут решающей силой в борьбе с Палмером, если мой револьвер даст осечку. Или замолчит, не успев сказать самого главного.

"Нет ничего сильнее пламени правды. Только она и способна сжечь Левиафана, только ее он и боится!"

Сутенер закончил писать. Я взял у него лист, внимательно прочитал написанное и, не сводя револьвера с его перекошенного от гнева лица, вышел в туман.

– Ты заплатишь за это, ублюдок! Ты сдохнешь!

Я остановился под горящей вывеской и сказал окутавшему меня туману:

– Этот город забрал у меня все, что имело хоть какую-нибудь ценность для меня. Отдать жизнь, чтобы отомстить ему – это меньшее, что я могу сделать. И я это сделаю.

XI

Трое суток я бродил по городу в поисках борделей, в которых бывал Палмер. Мне нужны были доказательства его визитов к проститукам и, чтобы газета мне поверила, я решил получить сразу несколько письменных подтверждений этому. А еще мне нужны были деньги, чтобы купить себе еды, выпивки и патронов.

Налеты на бордели я устраивал днем, когда в них было меньше всего посетителей. Обыкновенно я входил к сутенеру якобы для делового разговора и с глазу на глаз, приставив ствол револьвера к его животу, просил его дать показания против Палмера. Ощущая холод оружия, вгоняющий в первобытный страх, он неизменно соглашался.

Один сутенер, как и тот негр, имел телохранителя. От него пришлось избавиться, потратив очередной патрон, за что я, в последствии, взял в этом борделе больше денег, чем брал обыкновенно.

Ночи я проводил в закусочных и подворотнях, губя себя виски и табаком. Моим единственным собеседником стал мой револьвер. Я рассказывал ему о далеких звездах, которых не видно за высотками, о неведомых морях, что скрыты за заборами и великих людях, спрятанных в утреннем тумане. Он отвечал мне молчанием – единственным верным ответом на мои истории.

Я много думал о словах моего безымянного водителя. "Пламя правды", как он назвал искренность и гласность, действительно было сильнее пуль, которые предлагал мне револьвер. В отличие от них, оно не било в одну точку, а сжигало свою жертву целиком. Этого и заслуживал Палмер – сгореть на костре, который он сам себе сложил. Я лишь подносил к нему факел.

Ночью понедельника, спустя почти месяц после исчезновения Мэри, поседевший, с бледным и измученным лицом, я сидел в закусочной. На улице шел проливной дождь, своим шумом проникающий мне в голову. Я пил дешевый виски, курил такие же дешевые сигареты и дописывал объяснительное письмо, к которому я прикладывал показания пятерых сутенеров, у которых Палмер украл девушек. Револьвер приятно лежал в кармане, придавая уверенности моей руке, бегающей по бумаге и твердости словам, которые появлялись на ней.

Я закончил далеко за полночь. Выйдя из закусочной, я высыпал все деньги, что у меня оставались, рядом с бездомным и побрел к зданию редакции. За мной медленно катилась машина, скрипя дворниками и шипя шинами по мокрому асфальту. Я обернулся только тогда, когда избавился от письма и ощутил подобие легкости на душе. 

До особняка Палмера я дошел быстро. Дождь все усиливался и я уже не слышал ни скрипа дворников, ни шелеста шин, ни стука собственного сердца. Черный "Форд", ехавший за мной, растворился в потоке небесного плача.

Только голос сестры что-то шептал мне из мрака подворотен.

Яркие огни освещали шикарные машины, припаркованные у великолепного дома сенатора. Фасад здания выделялся своей пышной красотой в общей мрачной и бедной архитектуре Чикаго, словно драгоценный камень на свалке металлолома. Искусная лепнина и широкие рамы, не желтая, но золотая краска, раскидистый палисадник и резные фонари над дверью – все это было настолько же красиво, насколько и редко для города. Его официальный дом был так непохож на его частное поместье за городом, что незнающий человек ни за что бы в жизни не помыслил, что они принадлежат одному и тому же человеку.

Я прокрался вдоль припаркованных "Бугатти" и "Мерседесов" и, подкараулив негра, охраняющего вход, нанес ему удар рукоятью револьвера по темени. Это был не первый раз, когда я убивал таким способом, поэтому того замешательства, которое я испытал у ворот поместья, я уже не чувствовал. 

Сердце, заглушаемое шумом дождя, стучало, как бешеное. Я с трудом затащил тело охранника за машину и перевел дыхание. Дождь уже смывал его кровь с тротуара.

Второго негра мне убивать не понадобилось: я проскочил мимо него, пока он выглядывал во мраке улицы своего напарника.

– Джонни? Ты где?..

Внутри дома меня встретил швейцар и окинул презрительным взглядом. Из-за шума играющей музыки ему пришлось кричать:

– Мистер...

– Валентайн, – прокричал я ему в ответ.

Пока он искал мое имя в списке приглашенных гостей я схватил со стола вазу и со всего маху разбил ее о его голову. Музыка скрыла грохот и звон, сопровождавшие падение швейцара на пол.

Я перешагнул через него и вступил в зал. Под звуки оркестра по паркету кружились пары: мужчины в строгих костюмах и женщины в пышных платьях выплясывали па, словно русские дворяне времен Александра. Роскошь их одежд в моих глазах была подобна пиру во время чумы. Последние шесть лет проведя на дне Чикаго, при том трое суток ночуя на улице и засыпая под шум дождя, я был взбешен видом их стройных, отъевшихся фигур и драгоценных камней, украшающих пышные груди женщин и часы мужчин. Мне были противны их холеные лица, выражающие превосходство над остальными, скучающие и томные глаза, ленивые движения и глупые, безпричинный смех. Они казались мне паразитами, пожирающими таких как я и моя сестра, как Китти, как тот пьяница на ступенях закусочной, кичившихся честолюбием и деньгами.

Я, одетый в грязное пальто, пропахший потом, кровью и алкоголем, был здесь лишним. От меня шарахались, на меня показывали пальцем. Вскоре все пары остановились и уставились на мою фигуру, по всей видимости, ожидая чего-то.

– Палмер!

Толпа зашевелилась. По ней пробежал шепоток. Через несколько секунд из нее вышел человек. Он был невысокого роста, белокур, одет в такой же, как и все, строгий костюм, голубоглаз и строен. Когда он заговорил, голос его оказался прокурен и груб.

– Молодой человек, чем я могу Вам помочь?

– Ты – сенатор Палмер?

– Имею честь быть им.

Я дрожал, как никогда еще не дрожал. Волнение и ярость переполняли меня.

– Помнишь проститутку, которую ты снял в борделе у Джо Смитта?

Он сделал вид, что не понимает, о чем я говорю.

– Вы, вероятно, меня с кем-то перепутали.

– Помнишь ее изуродованное лицо? Их изуродованные лица?! Пустые глаза, разрезанный рот?! Помнишь?!

– Молодой человек, я...

– Твое проклятое поместье сгорело. Я его сжег! Дотла сжег! Вместе с телом моей сестры и других девушек, которых ты замучил. 

Он молчал, нагло смотря мне в лицо.

– Ты, мразь, думал, что тебе все можно?! Что ты безнаказанно можешь лишать жизни молодых девочек?! Что бедные районы Чикаго – это твоя скотобойня?! Что мы внизу не представляем угрозы?! Хозяином жизни себя возомнил?! – я перевел дыхание, – Так ты ошибся, гнида. И это была самая большая ошибка в твоей жизни. Знаешь, что я сделаю дальше?

Его глаза забегали. Я чувствовал, что мешкать больше нельзя: еще несколько секунд и охрана схватит меня.

Я дернул руку, держащую револьвер из кармана и прокричал:

– Сдохни, подонок!

Выстрел ему в живот. Он осел, толпа закричала и ринулась к выходу.

– Помнишь Мэри, мразь?! Помнишь?!

Еще выстрел. В грудь. Он повалился навзничь, хрипя и хватаясь за раны. Толпа просачивалась сквозь двери, мешая охране пробиться в зал. Выстрелы слышались в холе. Я подошел к лежавшему сенатору вплотную и посмотрел ему в глаза.

– Ты отнял у меня жизнь, ублюдок. Ты отнял у меня последнее, что заставляло меня просыпаться по утрам, – я взвел курок, – Я же... Я принес тебе смерть... Гори.

Последний выстрел я сделал промеж его голубых глаз. Лужа под его телом разрасталась, пачкая паркет и портя дорогой костюм, надетый на нем. Он лежал, смотря мимо меня, в потолок. Я стоял, смотря мимо него, в пол.

Я был свободен.

В комнату вдруг ворвалась охрана и я услышал треск автоматных очередей. Пули больно пробивали мое, мытое дождем, погубленное алкоголем и тяжелым трудом, тело, словно пальцы – лист бумаги. Я упал лицом в пол, не успев даже закричать. 

Стало вдруг темно и мокро – то была кровь Палмера. Я слышал шум дождя за окном и тихие звуки (мне не казалось?) саксофона. 

Ничто больше не держало меня в этом городе. Я хотел скорее сбежать от вечного дождя, проклинающего этот мир. Я мечтал отмыться от крови, которая жгла мне руки и глаза. 

Я хотел домой. К маме с папой. К Мэри.

Дождь и саксофон затихли. Кровь высохла. Свет погас.

Я ушел из Чикаго.

XII

В доме сенатора, отделанном богатой лепниной и искусной резьбой, в роскошном зале для балов, где проходили лучшие вечера в Чикаго, лежали два тела – хозяина и его убийцы. Их кровь заливала паркет. Свет был погашен. Револьвер, из которого был застрелен сенатор, слабо поблескивал в свете уличных фонарей. На тротуаре стоял бродяга и играл на саксофоне заунывную мелодию, будто отпевая мертвецов.

Но он скорбел не только по ним. Он скорбел по всему роду человеческому. По страданиям, которые мы причиняем друг другу, по мукам, которые мы проходим по жизни, по тем утратам, которые выжигают в нас пустоту и тем страстям, которые превращают нас в чудовищ. Бродяга скорбел по родившимся, потому что они должны были умереть. Он скорбел по верующим, потому что они должны были согрешить. Он скорбел по жестокому Богу, терзавшему своих детей и рассвету, что всегда приходит слишком поздно.

Саксофон играл, отпевая человека и заглушая шум дождя, заливавшего ненавистный Дейлу Валентайну город.

***

Заметка в "Чикаго Трибьюн" от dd.mm.193n-го года:

"Вчера ночью, во время вечернего приема в своем доме, был убит сенатор штата Иллинойс Джим Палмер. Имя убийцы, застреленного службой безопасности сенатора, пока не установлено. Предварительный мотив убийства: личные отношения между потерпевшим и преступником.

Вместе с этой новостью в нашу редакцию поступило письмо, в котором некто, подписавшийся Дейлом Валентайном, обвиняет покойного сенатора в похищении и убийстве как минимум пяти проституток. Этому в подтверждение он приводит показания сутенеров, "владевших" упомянутыми девушками. Предполагается, что сенатор держал своих жертв в своем загородном поместье, которое, как всем известно, сгорело около двух недель назад. Сейчас полиция проверяет эти данные и проводит экспертизу на месте пожара...

"Чикаго Трибьюн" будет держать Вас в курсе событий. Какова бы не была правда – мы Вам ее дадим. И никто никогда уже не сможет у Вас ее отобрать."

29.03.2016 г.