Профессор Никанор Петрович Петров прекратил нервно мерять шагами лабораторию, в который раз за этот вечер стащил с носа старомодные очки, и, машинально выхватив из кармана бархатистый лоскут, принялся натирать им толстые, покрытые сетью тончайших царапин, стекла. Затем задрал руку к потолку, где плафон источал ровный приглушенный свет, щурясь, проверил на свет чистоту линз, и водрузил очки обратно на переносицу. Поправил на шее скромную синюю бабочку, одернул белоснежный наглаженный халат. Совершив этот бессчетно повторенный за сегодня ритуал, снова вернулся к пульту управления.

Немолодого ученого переполняла решимость исполнить задуманное, но потные ладони и проступившие на бледной шее алые пятна выдавали сильнейшее волнение. Позади тернистый путь длинною в жизнь, осталось сделать единственный шаг, ради которого пришлось пройти десятки испытаний, преодолеть сотни преград. Сегодня и сейчас, другого шанса не будет.

Занося руку над выпуклой синей кнопкой, Никанор Петрович бросил беглый взгляд на монитор, куда транслировалось изображение с наружной камеры. Грудой огромных черных муравьев у двери толпились силовики. Удар, еще – петли разлетелись, створка шибанула в сторону, и в тот же миг Никанор Петрович рывком опустил палец на кнопку.

Ни в помещении, ни за его пределами ничего не изменилось. Но профессор знал, что отлаженный механизм сработал четко, отворив темницу и выпустив давно томившегося там зверя: его творение, его дар человечеству, который безвозвратно изменит мир вокруг. К лучшему, разумеется, только к лучшему, ко всеобщему благу.

С чувством выполненного долга Никанор Петрович вздохнул так глубоко, как вздыхает человек, с неимоверным трудом взобравшийся на горный пик, и, встав на его вершине в полный рост, во всю грудь вдыхает свежий горный воздух, окидывая взглядом победителя простирающиеся у подножия поля. Тут же спало внутреннее напряжение, накатилась слабость, закружилась голова. Удовлетворенно улыбаясь, Никанор Петрович опустился в рабочее кресло. Еще есть какое-то время до того, как группа захвата ворвется в лабораторию.

Путь и правда, был проделан немалый. Начался он много лет назад, в прошлом Никанора Петровича, настолько далеком, что большинство воспоминаний о нем утратили четкость, выцвели, как сентиментальные старые фотографии, хранящиеся в семейном альбоме. Но это воспоминание было другим, сочным и живым, навсегда врезавшимся в память ученого ярким пятном.

Тогда вихрастый восьмилетний очкарик Никанорка только перешел во второй класс. Беззаботные деньки сменяли друг друга: школа, игры с друзьями во дворе, простые ежедневные заботы – все как у множества других его сверстников. В один ничем не отличавшийся от других день Никанорка вернулся из школы, повесил в прихожей курточку, аккуратно поставил рядком ботиночки, забросил ранец с учебниками в угол и поспешил на кухню – очень хотелось есть. Мама, как обычно, была еще на работе. Она тогда очень много работала. Отец ушел из семьи в тот же год, когда родился Никанорка, так что даже лицо второго родителя он знал лишь по фотографиям со свадьбы. Мать постоянно пропадала на работе, тянула на себе их маленькую семью. Хотя Никанорка считал, что его тянуть никуда не надо, ведь он уже ходит в школу, а, значит, достаточно взрослый, чтобы позаботится о себе самостоятельно.

Мальчик поставил на плиту большую чугунную сковороду, достал из холодильника подпаленную кастрюльку со вчерашней картошкой. Немного времени – и посеревшее холодное месиво покрылось аппетитной румяной корочкой, а по квартире разлился дразнящий аромат жареного. Навалив горку подрумяненной картошки, прихватив большую кружку чая, Никанорка устроился у экрана, на каком-то канале как раз крутили мультики. Будь мама дома, обязательно отругала бы за то, что он ест у телевизора, но пока еще было полно времени, чтобы все сделать и замести следы.

Перевод к мультику был ужасен, но Никанорку захватил сюжет. В небольшом домике жила бедная, но дружная семья: мама, папа, дочка и два сына. Все усердно работали, поддерживали друг друга, общались с соседями, сообща решали семейные проблемы. Но вдруг идиллия кончилась, началась война. На городок сбросили ядерную бомбу.

Старые телевизоры не могли похвастаться таким качеством картинки, как появившиеся позже плазмы или ЖК, но маленький Никанорка на всю жизнь запомнил, как ярко и детально была прорисована сцена взрыва. Цветное вдруг стало черно-белым, резко-контрастным. Во весь экран распустился алый цветок. Идущие по своим делам нарисованные человечки останавливались, в недоумении смотрели в небо, прикрывая руками огромные мультяшные глаза от лучей, что слепили сильнее солнца. А потом белая волна накрыла их. Одежда на телах испарялась, пузырясь, лопалась и слезала кожа с искаженных болью и криком лиц, рвались мышцы, кости ломались и развеивались горсткой черного пепла. Девочка с шариком в руках, сгорбленный старик, полицейский, мама с младенцем – в считанные секунды умерли в страшных мучениях. Пытавшаяся убежать от взрыва собака в приступе нестерпимой боли вцепилась зубами в деревянную оградку, перед тем как с нее слезла шкура, а глаза вытекли из орбит и испарились. А потом из всех окон вылетели стекла, целые здания стали рассыпаться в пыль.

Никанорка напрочь забыл про картошку. Он смотрел на разворачивающееся на экране зрелище широко распахнутыми глазами. Наконец не выдержав, отвернулся, закрыв лицо руками. Под пальцами стало мокро.

Мама всегда говорила, что мультики это только для детей. Но кому и зачем нужно показывать детям такие ужасы? Вернувшись с работы, мать застала Никанорку с красными от слез глазами и в расстроенных чувствах. На рассказы о причинах отругала за то, что смотрел ужастики – они не для детей. Возражения, что это был просто детский мультик, остались без внимания. Но обида от непонимания со стороны близкого не шла ни в какое сравнение с впечатлением от мультика.

Позже мама, уступив настойчивым расспросам сына, рассказала, что сюжет странной жестокой анимации – не чистая выдумка, что много лет назад одна страна действительно сбросила бомбу на другую, и погибло много людей. Сколько погибло собак, она сказать не смогла.

Именно с того дня маленький Никанорка решил, что приложит все усилия для того, чтобы нигде в мире больше никогда не случилось ничего подобного. Чтобы не рушились дома мирных жителей, не умирали дети, старики и ни в чем не повинные собачки. Для этого, уверил себя Никанорка, следует обезвредить все ядерное оружие на земле. Угроза уничтожения всего человечества нажатием одной лишь кнопки повергает в страх одних и дает власть другим – так не должно быть, думал мальчик. Вот бы была такая же кнопка, только действовала наоборот…

К своей мечте Никанор Петрович шел упорно и методично: окончание школы с золотой медалью, красный диплом, блестящая карьера ученого. Правда, как оказалось в дальнейшем, заниматься наукой сложно без должной базы и финансовой поддержки. Наилучшие перспективы перед Никанором Петровичем открывались в Минобороны, ведомстве, которое ученый ненавидел больше всего в жизни. Оттуда однажды и пришло предложение, составленное так, что сомнений не возникало – отказаться будет плохим выбором. Структура имела серьезное влияние, к тому же, там и только там были готовы предоставить современные лаборатории, выделить объемное финансирование на испытания. Талантливому ученому быстро нашли применение в отрасли, ведомству постоянно требовалось новое оружие, мощнее и совершеннее предыдущего.

Как иронично было попасть именно в отдел по ядерным разработкам. Но оно и к лучшему, решил ученый: держать врага поближе к телу. Коллеги ежедневно видели чистенький опрятный халат Петрова, но сам-то он знал, что эта показная чистота прикрывает его давно утонувшую в грязи совесть. Ну, ничего, утешал себя мыслями Никанор Петрович, когда-нибудь всему этому настанет конец. Когда-нибудь он уничтожит разом все, что сам и породил, и останется только мир и спокойствие. Много лет он втайне трудился над собственным изобретением.

Никанор Петрович не питал надежд, что его внерабочая деятельность останется незамеченной для руководства, а потому очень спешил. Конечно, в отличие от мощных боевых машин, что он разрабатывал для ведомства, спрятать свой проект было куда проще. Никанор Петрович назвал его «вирусом мира», но на самом деле к живому это изобретение не имело ни малейшего отношения. Это были нано-роботы с одной единственной функцией – уничтожить ядерное оружие. А запускался процесс нажатием синей кнопки. Оформлять устройство таким образом было не обязательно, знал Никанор Петрович, но именно таким было орудие мира в его детских фантазиях. Своего рода дань тем наивным мальчишеским мечтам.

Топот в коридоре нарастал, словно шум накатывающего прибоя, и вот волна ударила в дверь, та распахнулась, поддавшись грубой силе, и стены лаборатории заполнились резкими отрывистыми криками и суетой. Но силовики безнадежно опоздали – «вирус» уже было не остановить. Никанор Петрович все еще сидел в мягком рабочем кресле, безучастным взглядом взирая на происходящее. Он безропотно сдался силовикам, делал, что сказали, шел, куда потребовали, сопротивляться ведь уже не имело смысла.

Декорации реальности сменяли друг друга перед глазами ученого, как кадры кинопленки. Вот его грубо затолкали в машину, вот привезли в незнакомые застенки, больше похожие на убежище бандитов, чем на ведомственное учреждение. Притащили в неприятно пропахший сигаретным дымом тесный кабинет и усадили за стол напротив мужчины с грубым отталкивающим своей хмуростью лицом.

– Майор Напин, – отрывисто представился военный. – Как остановить эту дрянь?

– Никак, – не переставая улыбаться, ответил арестованный, разглядывая стену за спиной майора. На сколе краски, как на спиле дерева, можно было прочитать всю историю этого помещения. Например, то, что когда-то стены были охристо-желтыми, а не синими. – Да и зачем останавливать?

– Зачем останавливать?! – вдруг сорвался мужчина в униформе. – А зачем вы ее выпустили! Вы хоть понимаете, что натворили? Зачем вы это сделали?

– Понимаю, – кивнул Никанор Петрович. – Чтобы спасти собачку.

Майор гневно засопел, но взглянув в широко распахнутые ясно-голубые глаза профессора понял, что поднимать этот вопрос было пустой затеей: Петров присутствовал в кабинете лишь физически, в то время как его разум витал где-то далеко, в стране розовых пони и радужных единорогов.

Допрос затянулся, что основательно утомило Никанора Петровича. Военный вернулся к своему первому вопросу, но ученому нечего было ему сказать, он упорно твердил свое «никак». На каждое такое «никак» майор, яростно рыча, обрушивал массивный кулак на полированную поверхность стола. Это раздражало Петрова, вздрагивавшего каждый раз от резкого звука. Потом Напину позвонили, и он долго слушал голос в трубке, грозно хмуря брови, изредка бросая короткие фразы в ответ. Закончив разговор, позвал караульного и приказал увести Петрова с глаз долой.

Никанора Петровича препроводили в сырую неуютную комнатушку с крошечным зарешеченным окошком и просиженной койкой. Пахло еще хуже, чем в кабинете майора. Профессор смиренно уселся на потемневшее от пятен покрывало и приготовился ждать дальнейшей участи. Уже через несколько часов он понял, что ужасно проголодался. Шаткое здоровье понуждало ученого строго блюсти диету. Малейшее отклонение влекло не самые приятные последствия, как минимум слабость или легкую тошноту. Но в кутерьме последних событий было не до соблюдения режима.

Петров робко поинтересовался у дежурившего снаружи конвоира насчет питания для задержанных. Тощий мужичок в форме на какое-то время скрылся из виду, а затем притащил две упаковки лапши быстрого приготовления.

– С куриным или говяжьим вкусом предпочитаете, профессор, – ухмыльнулся он, демонстрируя цветные упаковки.

– Простите, но мне это нельзя, – попытался объяснить Петров. – Видите ли, у меня аллергия на пшеницу, и, к тому же, это слишком остро, у меня…

– Ну, не хотите, как хотите, – равнодушно пожал плечами конвоир и вместо лапши протянул Петрову бланк отказа от питания.

– Так ведь я же не отказываюсь, просто прошу что-то другое, – жалобно протянул Петров

– А нету другого, – развел руками конвоир. – В военную тюрьму переведут, там и придирайтесь, а тут не ресторан.

Ученый удрученно вздохнул и отказался, в надежде, что потом будут варианты получше. Но и к вечеру, и на следующий день ничего не изменилось: профессор все так же сидел в крошечной зловонной камере, а из питания предлагали только лапшу. На расспросы профессора о том, что собираются с ним делать дальше, стражник не мог ответить ничего вразумительного.

В конце концов, прислушиваясь к жалобно подвывающему от голода желудку, Никанор Петрович решил сдаться. С одной упаковки ничего страшного не должно произойти, подумал он и позвал конвоира. Только приправу попросил не добавлять.

Под вечер Никанору Петровичу стало худо. Невообразимо тошнило, слабость цепями сковывала все тело. Дыхание давалось с невообразимым трудом, будто тяжесть легла на грудь. В какой-то момент ученому показалось, что даже сердце отказало и перестало стучать. «Надо бы позвать на помощь», – думал профессор, безвольно валяясь на тюремной койке, как выброшенная на песок рыба. «Еще одну минуточку, и встану…», – говорил он себе, устало прикрыв глаза.

Никанор Петрович очнулся в небольшой светлой палате. За окном голосили городские птахи, возвещая наступление нового дня, рядом с больничной кушеткой суетилась худенькая белокурая медсестра. Заметив, что пациент открыл глаза, девушка бросилась к нему проверять реакцию, а затем умчалась в коридор. Оттуда раздалось удаляющееся «Доктор, пациент в двести пятой очнулся». Петров покосился на календарь на стене: дата отличалась от той, что он помнил, на два года.

Подоспевший врач объяснил, что Никанора Петровича доставили в клинику в состоянии комы, которая продлилась ни много ни мало – два года. За этот период никто не навещал пациента, но от Минобороны исправно приходили счета на лечение.

Еще несколько дней профессора продержали в больнице для реабилитации, после чего он снова оказался за одним столом с майором Напиным. Тот бросил на Петрова короткий взгляд из-под нахмуренных бровей, заполнил какой-то бланк и рывком всучил его профессору.

– Подпишете на третьем этаже, в триста сорок втором, заберете свои манатки и проваливайте, – буркнул он.

– А как же суд? – удивился Петров. Он ожидал хоть какого-то возмездия за деяние против безопасности страны.

– Да кто же вас тронет, – огрызнулся майор. – Вы все еще сотрудник ведомства, а все ваши разработки – его собственность. Такие как вы сейчас на вес золота, стране нужно новое оружие, на замену уничтоженного вами, с альтернативным принципом действия.

– Какое оружие? – опешил ученый.

– Такое оружие! Родину защищать!

– Да от кого, помилуйте? – все еще не понимал Никанор Петрович.

– Хорошо вам в больничке спалось, профессор? – ядовито зашипел майор. – Только вот сейчас война на дворе, свенийцы то тут, то там через границу норовят прорваться! А вы представляете, что творится в Рисии, в Морхаббаде? Нет? А ничего там больше не творится: вооруженные группировки сровняли наши военные базы с песком, а людей убили всех до единого! А что им теперь за это будет? Все ресурсы, все территории, за которые мы так упорно боролись – все просрано!

Никанор Петрович ошарашено хлопал глазами, пытаясь осмыслить обрушившийся на него поток информации.

– Вы понимаете, что вы натворили? – продолжал майор. – Мы больше не сверхдержава, не мировой лидер! Никто больше не мировой лидер, все сами по себе и сами за себя! Нам больше нечем грозить потенциальному захватчику, мы теперь на том же уровне, что какая-нибудь ссаная Мумзимбва! Все это время мы держимся ценой огромных потерь на фронтах! Не призвали, разве что еще младенцев да совсем дряхлых стариков! Вот, полюбуйтесь!

На этих словах он извлек из выдвижного ящика несколько папок и швырнул на стол перед Петровым. «Командир танкового взвода, лейтенант Напин Петр Ильич, погиб в битве под Анапинском, награжден званием героя посмертно», – прочел профессор бумагу из первой папки. «Полевая медсестра Напина Анна Ильинична, погибла в бою, при оказании медицинской помощи раненому бойцу», – значилось во второй.

– А… Это не? – промямлил профессор.

– Да, это мои дети, дочь и сын. Погибшие по твоей вине, говнюк! – растеряв остатки вежливости, отрубил майор. – А теперь проваливай, пока я тебя не придушил!

Не выдержав испепеляющий взгляда майора, ученый опустил виноватый взгляд, забрал бланки и вышел из кабинета. Своих детей у него не было, но он вполне мог себе представить, как чувствуют себя родители, потерявшие детей. И, если сейчас война, то таких родителей сотни, тысячи – и все по его, Петрова, вине? Но ведь все должно было быть совсем не так! План же был другой!

Будто в трансе, профессор поднялся на третий этаж, собрал нужные подписи, получил пыльный пакет с вещами, конфискованными два года назад при его задержании. Домой от отделения Петров шел пешком. Улицы за время его отсутствия не сильно изменились. Разве что всю рекламу фастфуда и косметики заменили листовки с пропагандой военной службы, а некогда оживленные шумные улицы стали безлюдными. По дорогам с грохотом горного камнепада носились военные машины, и гражданские, не смея перечить, пропускали их вперед.

По пути попалось несколько нарядов патруля: миловидным девушкам в гвардейской форме на вид было не более двадцати. Петров отметил, что вооружение молоденьких патрульных состояло из укороченных и облегченных автоматов незнакомого типа. И ни одного мужчины. Равняясь с патрульными, профессор ловил на себе долгие презрительные взгляды, слышал перешептывания за спиной. Не понимая причину, на всякий случай опускал глаза и быстренько прошмыгивал мимо. Неужели все знают, что это он – виновник всего того, что происходит вокруг?

Никанор Петрович забрел в знакомый магазинчик, купить бутылку воды – в горле пересохло. Он миновал стеклянные двери и замер в нерешительности: таких пустых полок он не видел со времен раннего детства, когда в стране даже простые продукты были в дефиците. А вот стоимость товаров напомнила шутку из старого телешоу: «Это у вас цены или номера телефонов?». Только вот смеяться совсем не хотелось.

– А почему две цены? – спросил он скучающую продавщицу.

Та оживилась, завидев покупателя, но разглядев Никанора Петровича, состроила кислую мину.

– Ну и шуточки у вас, – не слишком вежливо отмахнулась она.

– Никаких шуток, я правда не в курсе, – поспешил заверить профессор. – Вы разве меня не узнаете?

– А вы что, герой войны какой, или генерал? – настороженно прищурилась продавщица.

– Нет, просто последние два года я провел в коме. Пытаюсь узнать, что же произошло за это время, – объяснил ученый.

Женщина смерила Николая Петровича скептическим взглядом, очевидно, рассказ чудаковатого покупателя не казался ей правдоподобным. Но на вопрос все же ответила:

­ – Красные ценники для тех, у кого есть военный билет. А обычные для таких вот, как вы.

И бросив очередной недоброжелательный взгляд на все еще недоумевающего Петрова, пояснила, что в нынешнее время мужчина не пенсионного возраста мог не попасть на фронт только по причине наличия протекции, уймы денег или особого политического статуса.

Никанор Петрович выскреб из кошелька, который ему вернули в отделении, остатки наличности и, расплатившись за бутылку воды, вышел на улицу. До дома осталось буквально пара кварталов.

Тяжесть на душе росла с каждой секундой, становясь невыносимой. Профессор ощущал себя так, будто прожив всю жизнь в пелене собственных детских фантазий, он вдруг уронил розовые очки, и те разбились вдребезги, открыв неприглядную, но очевидную реальность. Люди не оценили дар, над которым Никанор Петрович трудился всю жизнь, они даже не подумали ухватиться за эту спасительную соломинку. Они всегда найдут повод убивать друг друга. И с этим ничего не поделать, не поможет ни высокотехнологичный вирус, ни магическая синяя кнопка – ничего. Лучшим решением было бы нажать большую красную кнопку, чтобы все безумное человечество сгинуло в огне ядерного апокалипсиса. А вместе с ним и Никанор Петрович.

Погруженный в невеселые мысли, ученый свернул на знакомую улочку. За два года забор вокруг дома профессора, да и стены самого дома покрылись пестрыми неприличными надписями, но внутрь мародеры похоже не попали – система безопасности все еще исправно работала. Никанор Петрович с трудом закрыл за собой ворота, два года стоявшие распахнутыми, и поплелся к крыльцу по лужайке, превратившейся за это время в дикие кущи.

Из кустов шарахнулось рыжеватое пятно. Никанор Петрович вздрогнул от неожиданности и остановился, щуря подслеповатые глаза на названного квартиранта, поселившегося на его дворе.

– Собачка? – воскликнул он, разглядев четвероного гостя.

Животное, заслышав человеческий голос, остановилось, и прижав уши, слабо завиляло хвостом.

– Собачка! – уже уверенно позвал Никанор Петрович. Осторожно, чтобы не спугнуть, он опустился на корточки, протягивая вперед руку.

Опустив голову до самой земли, слабо поскуливая, бродячая псина поковыляла к профессору. Она ткнулась в открытую ладонь и осторожно лизнула ее шероховатым языком.

Мир вокруг поплыл от навернувшихся на глаза слез. Профессор гладил собаку, а та, заливаясь радостным скулежом, волчком крутилась, словно встречая хозяина, которого давно не было дома. Впалые бока и свалявшаяся грязная шерсть явно указывали на отсутствие у собаки владельцев, а порванное левое ухо – о нелегкой судьбе, возможно даже, по вине людей. Но, несмотря на все выпавшие на ее долю испытания, рыжая псина все еще не утратила доверия к людям. Собака доверялась совершенно незнакомому человеку, протянувшему к ней руку, в надежде, что он не будет жесток к ней, как возможно, были люди до него.

«Я все правильно сделал, я спас собачку», – плача, бормотал Никанор Петрович. Через сомнения и самоуничижения в его душе вдруг пробился луч надежды, словно луч света через черные тучи грозы.

Все его старания были не зря, просто результат имел некую погрешность. В конце концов, всем свойственно ошибаться, лучше понять это поздно, чем никогда. У него еще есть время, и есть ресурсы, чтобы попытаться снова.

Просто в этот раз надо придумать что-то более мощное, более эффективное. Чтобы уж наверняка.