---

---

Гниль в её голове. Главы 1-6

            Глава седьмая, в которой Рогатый приглашает Эс-тридцать в свой мир

            После этой встречи с монстром жизнь Эс должна была бы прийти в относительную норму. Она, в конце концов, знала теперь, что её воспоминания реальны, что догадки о происхождении Рогатого верны, что у самой у неё есть место, куда можно будет уйти когда-нибудь, где ей будут рады. Рогатый обещал, что проводит её в Замок — надо только немного потерпеть.

            Но летели недели, а он всё не возвращался, и Эс-тридцать не могла перестать думать о том, что он забыл её, бросил, потерял дорогу к ней — всё, что угодно она вменяла ему в оправдание. Девушка не верила, что Замка нет. Ей могло показаться единожды, но теперь она с удвоенной страстью отстаивала его существование. Но ей по-прежнему никто не верил, а чудовище и не думало появиться и развеять сомнения окружающих.

            Тогда Эс снова начала себя резать. От обиды, от ненависти к себе, от отчаяния. Может быть, она надеялась даже ненароком поранить себя очень сильно, чтобы Рогатый явился и спас ей от смерти, чтобы хоть кто-нибудь начал серьёзно относиться к её словам. И хотя Эс-тридцать ограничивалась кожными порезами, мысли её порой уходили много дальше.

            Она часто подолгу не могла уснуть ночами, распластавшись на спине и глядя на потолок. Можно было бы рассматривать на нём трещинки и шероховатости, но их не было. Эс-тридцать была вынуждена созерцать белое полотно, прикрытое темнотой. Однако скучно ей не было.

            Лишившись ножа, Эс почти сразу приобрела новый, на этот раз её собственный, поменьше и не такой качественный, купленный в супермаркете по акции за копейки, но её нуждам и он мог послужить. Он, впрочем, сейчас был спрятан там, откуда его хлопотно было доставать и где невозможно было найти, если только не знать, что он тем, и не особо тянул к себе хозяйку: её голову по-прежнему занимал нож для разделки рыбы.

            Она ощущала его тяжесть в руке, перехватывала в странное, не предвещающее ничего хорошего положение: лезвием к себе. Так не режут, так закалывают. Дыхание становилось прерывистым. Эс-тридцать заносила огромный нож над самой собой. Вот он легко разрезает кожу, брюшину, кишечник и сальник и наконец упирается в позвоночник. А сама Эс-тридцать не чувствует боли. Нет, вместо неё эйфория!

            Она боялась этого. Желание вогнать себе нож в живот вовсе не было тем безобидным царапаньем кожи. Оно было ужасающим и мучительно притягательным, перерастало в видение, во что-то осязаемое, но в реальность перейти у него не получалось. Была одна помеха — Эс-тридцать.

            «Мерзкая, пугливая девчонка! — Мысль носилась по голове, словно испуганная кошка. — Ты сама этого хочешь! Нож у тебя всегда под рукой!»

            Мысль, конечно, была правильной: имелись и желание, и возможности, но здравый смысл ещё не окончательно покинул разум Эс-тридцать: может, она и не сильна была в физиологии, но подобные действия, вероятнее всего, привели бы к её смерти, а это пока не входило в планы Эс. Так что бредовое желание могло сколь угодно уговаривать свою хозяйку и пытаться торговаться, а Эс-тридцать была непреклонна.

            Впрочем, вскоре Желание отыскало компромисс. Пришлось, конечно, пойти на некоторые уступки со своей стороны, но Эс-тридцать на эту самую сторону всё-таки удалось переманить.

            А первым, что подтолкнуло Желание к смягчению условий, стал переезд сестры Эс-тридцать.

            Её кровать давно уже стояла в комнате Эс, хотя спать там девчонка наотрез отказывалась.

            — Я боюсь! — кричала она. — У неё в комнате кто-то чёрный и страшный!

            Взрослые понимали, в чём тут дело: малышка просто не хотела взрослеть. Так они думали, по крайней мере, но соглашались некоторое время идти у неё на поводу, и девочка ночевала в спальне с одним из родителей, второго временно выселяя в гостиную на диван. Но терпение родителей было не вечно, и в один из вечеров они уже не поддались на истерику. Как ни старалась девчонка выпросить у родителей последнюю-препоследнюю ночь в их спальне, усилия её оказались тщетны: пришлось спать на отдельной постели в комнате с сестрой.

            Саму Эс-тридцать такой расклад тоже не то, чтобы устраивал, но поделать она ничего не могла. Было бы неплохо, если бы Рогатый вдруг явился и немного припугнул её, но он и не думал прийти.

            Засыпала малышка быстро, раскинувшись звездой и свесив некоторые конечности на пол, одеяло спустя минуту лежало у девчонки поперёк живота. Лишний ребёнок в комнате, пожалуй, совсем не мешал бы своей старшей сестре, если бы спал беззвучно. Но она сопела, храпела и говорила во сне, и Эс-тридцать, привыкшую уже ночи напролёт смотреть в окно и в тишине думать о чём-то своём, это неимоверно нервировало.

            Ко всему прочему выяснилось, что Эс-тридцать крайне чутко спит, и в таких условиях уснуть она не могла вовсе. Недостаток сна перерос в его почти полное отсутствие. Эс вынуждена была засыпать в наушниках с вывернутым на максимум звуком, чтобы не слышать раздражающего сопения сестры.

            Она пыталась поговорить с родителями.

            — Мама, она сопит и храпит, я не могу уснуть, — ныла Эс. Он неё отмахнулись как от назойливой мухи. — Сделай что-нибудь, — попыталась она ещё раз.

            — Ну что я сделаю?! — возмутилась мать полукриком. — Беруши себе купи!

            Она ушла, не дожидаясь, что ей ответит дочь. Забавная всё-таки женщина! Просит делится с ней проблемами и переживаниями, и жутко злится, получая отказ. А в ответ на переживания и просьбу помочь… всё равно злится. Как ни старалась Эс-тридцать понять свою маму и подстроиться под неё, ничего не выходило.

            — Я тогда будильник не услышу, — буркнула она в пустоту, не ожидая даже того, что её слов кто-нибудь ждёт.

            Вот на такую, жутко невыспавшуюся и невыслушанную, близкую к истерике Эс-тридцать Желание запросто могло бы оказать влияние, чем оно не преминуло воспользоваться.

            Это случилось ночью, когда Эс в очередной раз, включив музыку погромче, пыталась предаться мечтаниям перед окном. Голова от громких звуков у неё болела. От примерно литра выпитого за вечер кофе во рту оставались вяжущее ощущение и кислый привкус. Эс отставила чашку, выключила музыку, обхватила голову руками и заплакала. Как же она устала!

            Рука почти бессознательно потянулась в ручке окна и тут же одёрнулась. «Завтра будет лучше, — заверяла себя Эс-тридцать, — просто потерпи». Она была убеждена в своих словах, потому что тогда ей казалось, что хуже этого её состояния ничего уже быть не может.

            Она упала на постель там же, где сидела — казалось, от усталости она вот-вот уснёт в любой позе и любом месте. Но сон не шёл. Сквозь вакуум, не пропускавший даже её собственные мысли, до Эс-тридцать донёсся храп. В отчаянном жесте она попыталась зажать уже руками — способ совершенно бездейственный, Эс убедилась в этом эмпирическим путём. Ещё одна ночь угрожала превратиться в бессонную.

            «Да задуши ты её», — неожиданно подсказало Желание.

            Растрёпанной и нервной Эс-тридцать, не спавшей с начала недели, оно не показалось хоть сколько-нибудь странным и неприемлемым. Схватив подушку, она направилась к постели сестры. Та, не чувствуя никакой опасности, продолжала мирно сопеть. Резким движением Эс плотно прижала подушку к её лицу, сдавила шею, девчонка проснулась, начала брыкаться и что-то приглушённо верещать. И тут наконец в голове Эс-тридцать что-то щёлкнуло: она осознала, что её поведение мягко говоря выходит за рамки. Жалости к сестре она, однако, не испытывала, было какое-то тихое, злое удовлетворение от того, что, проснувшись, сестра перестала продуцировать раздражающие звуки.

            Понадеявшись, что хоть теперь ей удастся уснуть, Эс-тридцать упала в постель. Сон наваливался удушливой пеленой, прилипал к мыслям медленно. Эс уже толком ничего не соображала и не могла координировать собственные движения, когда сквозь пелену, разорвав её на мелкие клочки, прорвался храп.

            С громким стоном отчаяния Эс-тридцать рывком поднялась и схватила подушку. На сей раз она уже не преследовала никаких жёстких целей — просто разбудить сестру. Старшая ударила её подушкой, девчонка проснулась, обиженно посмотрела на Эс-тридцать и заревела.

            — Заткнись, — зашипела на неё Эс, — и дай мне поспать!

            Она швырнула подушку на свою постель.

            В коридоре раздались шаги и вскоре, с оглушительным грохотом открыв дверь, на пороге появилась мама. Вид у неё был помятый и заспанный, но оттого не менее разъярённый.

            — Какого хрена вы не спите?!

            — Она меня бьёт! — заходилась младшая.

            — Я из-за неё уснуть не могу! — попыталась возмутиться Эс-тридцать.

            — Мне всё равно! — перебила обеих мать громким шёпотом. — Легли спать обе! Ещё хоть звук отсюда услышу!..

            Злобно зыркнув и не закрыв за собой дверь, она удалилась в темноту коридора. В принципе, дальше таких вот злобных зырков в исполнении невысказанных угроз мама не заходила, хотя Эс знала, что если она ещё пару раз поднимется с кровати в эту ночь, то ей достанется. В отношении неё руки распускались, с сестрой обращались иначе. На это, конечно, была весомая причина, но Эс от этого легче не становилось.

            По всему выходило, что и в эту ночь ей не удастся тут уснуть.

            Едва сдерживаясь, чтобы не наорать на свою семью и не побить мерзкую сестру, выживающую её из комнаты, Эс-тридцать схватила свою подушку и одеяло и, пнув на прощание младшую, пошла спать на диван в гостиной.

            Так можно было бы поступить и сразу, в первую ночь, когда ей совсем не удалось уснуть — Эс-тридцать прекрасно это понимала, но её комната была единственным местом, где ей было спокойно и уютно, это место дышало Эс-тридцать, и ничто, казалось, не могло её оттуда выветрить. Ничто, кроме малолетней сестры. Эс не хотелось вот так запросто отдавать это место. Без боя, хотя ни о каком бое и речи не шло. Девушка надеялась добиться какого-то компромисса путём общения с матерью, но ей было не до того.

            Мать волновало, что из-за ссоры сестёр не выспится она сама, длительная бессонница Эс-тридцать её не занимала.

            Так злая Эс-тридцать оказалась на диване в гостиной. Жёсткая шершавая обивка, которую Эс поленилась застелить простынёй, отсутствие штор, фонарь за окном, светящий в незашторенное окно. Обычно Эс здесь не нравилось, но сейчас она была счастлива оказаться в тишине.

            Она уютно завернулась в одеяло и закрыла глаза. Сон не спешил приходить к ней.

            Зато Эс-тридцать остро ощутила на себе липкий насмешливый взгляд. Девушка открыла глаза, села и осмотрела комнату: сначала она не заметила ничего необычного, потом разглядела небольшую мелькающую тень возле дверного проёма. Обнаружив себя, тень начала расти и обретать форму, и вскоре перед Эс-тридцать стоял Рогатый.

            Он не спешил здороваться, как не делал этого никогда, а на Эс-тридцать напал ступор, как это было в их первую встречу. Теперь, однако, он был вызван не животным страхом перед чудовищем — хотя она по-прежнему трепетала и благоговела перед ним, Эс думала теперь, что если бы ему пришло в голову убить её, он бы уже давно это сделал — а возмущением.

            — Ты всегда приходишь невовремя, — обиженно фыркнула она.

            Неужели не мог Рогатый появиться десятью минутами ранее, попасться на глаза младшей сестре Эс, выдворить её из спальни? Эс было чертовски обидно.

            — Напротив, — усмехнулся чёрт, подходя ближе и опускаясь на край постели. Теперь он мог наконец расправить спину и плечи. — Я прихожу именно тогда, когда нужно.

            Он лукаво скалился, и Эс-тридцать вдруг устыдилась собственных слов. Ведь монстр был прав: он явился именно тогда, когда ей нужно было утешение, когда никто не захотел выслушать, когда сама Эс готова была выпрыгнуть в окно — он пришёл и подарил ей крохотную толику надежды, догадку о другом мире и других существах, которые примут Эс, какой бы она ни была. Он пришёл, когда она блуждала по городу, не отличая одну улицу от другой, не зная, вообще-то, куда ей теперь идти. Рогатый вывел Эс.

            Оба раза чёрт явился к ней случайно: неприятности у Эс в эти моменты были всего лишь совпадением. С ней, вообще-то довольно часто случались разного рода неурядицы, и всегда можно было бы найти, в чём поддержать Эс-тридцать, но Рогатый ни за что бы не признался, что их встречи были всего лишь стечением обстоятельств. Нет уж! Пусть думает, что ему не всё равно, что он лучше знает, когда и где ему нужно быть — пусть доверится.

            Думая об этом, Эс-тридцать пристыжено опустила голову. Рогатый не стал мешать её размышлениям. В комнате повисла тишина.

            — Почему ты им не показываешься? — спросила наконец девушка. — Другим. Взрослым.

            — Они бы меня всё равно не увидели, — пожало плечами чудовище.

            Эс воззрилась на него с непониманием. Как это, не увидели бы? Вот же перед ней существо, которое говорит и цокает копытами, оставляет следы, прикасается к вещам и к ней, Эс-тридцать... И что насчёт сестры? Маленькая ведь тоже его видела!

            — Это, — попытался объяснить Рогатый, — не для всех. Ты ведь знаешь на самом деле, хотя это знание и ускользает от тебя. Все дети видят нас...

            — Но я не ребёнок! — возразила она. — Мне уже семнадцать!

            Рогатый фыркнул, насмешливо и презрительно. Ей семнадцать! Мнит себя взрослой?! Ему уже несколько веков, что ему годы Эс-тридцать? Краткий миг? Да и что значат его века в перспективе тех тысячелетий, что он мог бы прожить?..

            Эту мысль он попытался отогнать рукой, встряхнув головой при этом. С оставшегося рога от этого резкого движения что-то откололось и упало на одеяло.

            Эс-тридцать узнала в этих его движениях себя саму — она точно так же прогоняла дурные, слишком навязчивые мысли — её стало тепло и спокойно рядом с Рогатым, даже таким неприязненным.

            — Ты выросла, — согласился он холодно, — но не повзрослела. Ты открыта, как ребёнок. Ты веришь в чудеса, веришь, что тебя кто-то спасёт, веришь в меня, в Замок... Как только ты перестанешь грезить, цепляться за обрывки своего прошло мира, как только станешь закрытой для восприятия всего, что находится за пределами Реалии, ты сможешь нормально в ней жить. Будешь счастлива здесь.

            — Но я не хочу быть здесь, не хочу забывать! — воскликнула девушка. Забери меня отсюда.

            Рогатый зло улыбнулся. Он выглядел приличнее, чем в прошлую их встречу, хотя всё равно потрёпано: на месте отломленного под самый корень правого рога появился небольшой бугорок, кожа на руках срослась, хотя сломанные пальцы по-прежнему были изранены и кровоточили.

            — Куда мне тебя забрать? — Он насмехался над своей собеседницей и даже не пытался этого скрыть.

            — В тот Замок, где мы были раньше, — сомневаясь в собственных мыслях ответила Эс.

            Она смутно помнила, где они были раньше — по одному только сну, повторяющемуся до одурения. Там было чисто и красиво, лежал белый снег, и стоял Замок. Кажется, там шла война с Отрядом Спасения. Но, может быть, она уже давно закончилась, и Эс будет позволено вернуться?

            — В ад? — уточнил Рогатый. Эс-тридцать показалось, что он вскинул бровь, но в темноте ночи она не могла быть в этом уверенна, особенно, если учесть, что бровей у чудища и вовсе не было.

            — В ад? — переспросила она в полный голос, и слова её были напоены горькой усмешкой. — Если там был ад, тогда что это?

            Растянув рот на пол-лица в страшной улыбке — хотя Эс-тридцать вовсе не была уверена в том, что он улыбается — он замотал головой.

            Наивная, глупая девчонка! Думает, что она что-то знает! Все её знания — это чьи-то чужие суждения и мысли, факты, вдолбленные в неё в школе и вычитанные из книг. Павшая принцесса давно забыла, что чтобы знать что-то, нужно это понять, принять, самой прийти к выводам, а придя, не переставать подвергать их критической оценке. Быть может, в какой-то мере Эс и была права: это место подпортило её, покрыло несмываемым слоем грязи и вполне могло не нравится ей настолько, чтобы Эс-тридцать почитала его за ад.

            Эс-тридцать…

            — Ты помнишь своё имя? — неожиданно спросил он, до одурения растягивая слова. — Твоё другое имя, — тут же поправился он, угадав, что она хочет ответить: «Конечно, помню! Я Эс-тридцать», — не то, которым тебя называют здесь.

            Пристыжено опустив взгляд, Эс-тридцать замотала головой. Она чувствовала, что Эс-тридцать вовсе не её имя, с ним жилось некомфортно, и что-то, вообще, с ним было не так. Она время от времени занималась тем, что примеряла другие имена, но отыскать своё пока не получалось.

            — Ты Орсолья, — подсказал ей Рогатый, и к своему удивлению девушка не услышала в его голосе ни насмешки, ни упрёка. К этому имени она тоже не почувствовала ничего.

            — Ты назвал меня так? — спросила Эс-тридцать. Спросила потому, что не видела разницы между именами, данным кем-то одним и кем-то другим. Почему бы ей самой не назвать себя? Но Рогатый кивнул, а возражать ему, говорить, что данное им имя ей тоже не по нраву, Эс не рискнула.

            — А теперь вставай и пойдём, — велел он.

            Орсолья сползла на пол, Рогатый не стал дожидаться, пока она решится, он даже не оборачивался: чудовище подошло к окну, отодвинуло герань, открыло створку и запросто поставило ногу на подоконник. Эс-тридцать невольно позавидовала ему: её роста, даже при том, что она была чуть выше среднего, для таких манёвров не хватило бы. Рогатый соизволил наконец обратиться к ней с тем, чтобы удостоверится: Эс за ним последует. На всякий случай — а может, из вежливости — он сделал приглашающий жест своей страшной рукой и как ни в чём не бывало перешагнул через подоконник.

            Она и сама не знала, чего испугалась тогда: будто бы он мог упасть, или словно это падение могло бы ему чем-то навредить. Зажав рот ладонью, Орсолья кинулась к окну и только теперь заметила, что сразу за ним простирался вовсе не ночной воздух: по ту сторону оконной рамы лежала Туча. На ней невозмутимо стоял Рогатый, протягивая девушке руку.

            Эс уже полезла было на подоконник, как вдруг в её памяти всплыла небольшая сцена из прошлого: большой зал — тот самый, с которого начинался преследующий её сон — на этот раз тоже полный детей и залитый светом, просачиваясь сквозь толстое стекло стены, Туча — намного больше той, что лежала сейчас под её окном — начинает подниматься, в отчаянном жесте двое мальчишек пытаются на неё запрыгнуть, проваливаются, словно никакой Тучи и нет, все над ними смеются…

            Девятый этаж. Если она точно так же провалится, никто не засмеётся — будет много слёз. Наверное, много… Во всяком случае Эс-тридцать хочется в это верить.

            — Она выдержит, — вдруг сказал Рогатый, словно прочитав недобрые мысли Эс. — Не бойся и будь сегодня моей гостьей.

            Он по-прежнему протягивал ей свою костлявую лапу, и ему, казалось, совсем не тяжело её так держать: он не выглядел ни усталым, ни испытывающим неловкость. Опираясь на руку Рогатого, Эс-тридцать взобралась на подоконник, вдохнула поглубже, зажмурилась и шагнула в ночь.

            Сердце её учащённо билось, но вниз, вопреки всем своим приручённым страхам, Орсолья не полетела. Рогатый не солгал: Туча держала её.

            Относительно самой же Тучи ожидания Эс-тридцать не обманывали: она немного пружинила под ногами, а на ощупь была склизкой и холодной. Ноги сантиметра на два утопали в студенистой массе, с глубиной она не становилась плотнее, и у Эс-тридцать не было никакой уверенности в том, что через секунду она не провалится.

            Хотя Рогатый ей, конечно, пообещал. Рогатый… До сего момента он не сделал Орсолье ничего дурного, но отчего-то в его слова с трудом верилось. Словно он просто играл с Эс-тридцать и в любой момент мог избавиться от надоевшей игрушки самым жестоким способом.

            Туча оторвалась от стены и поплыла над засыпающим городом. Она двигалась медленно, под ногами при этом что-то шевелилось, словно Туча перекатывалась по твёрдой поверхности. От этих её колебаний Эс-тридцать стало ещё страшнее стоять здесь, девушка тряслась от ужаса. Ко всему прочему, отчалив, Туча словно бы стала меньше: оступиться и упасть с неё теперь совсем ничего не стоило. Девушка оцепенела, боясь, что любое её движение неизбежно приведёт к потере равновесия и падению. Вдруг она почувствовала, как её рук касаются лапы Рогатого. По сравнению со слизью, из которой состояли Тучи, они были даже приятными на ощупь: холоднее, чем её собственные, но всё-таки тёплые, чуть влажные, а не такие склизкие, что можно утонуть или выскользнуть. А ещё они были цепкими и сильными. Что-то подсказывало Эс-тридцать, что добыче ни за что из хватки Рогатого не вывернуться. Но сейчас она не была его добычей — монстр всего лишь придерживал её за локти, не давая оскользнуться.

            Он бы ни в коем случае не позволил ей упасть, даже если бы Орсолья сама этого захотела: не для того он годы потратил на то, чтобы вырастить её, на то, чтобы отыскать, потеряв. Не зря у неё возникли мысли о том, что добыча из лап Рогатого не ускользает. Орсолье тоже не ускользнуть — вопреки своим рассуждениям она всё-таки была его добычей.

            Почувствовав на своих руках эту железную хватку, Эс-тридцать к собственному удивлению несколько расслабилась и успокоилась. Упасть с огромной высоты — если только Рогатому не взбредёт в голову нарочно её отсюда скинуть — ей явно не грозило. Ко всему прочему из-за этого его неожиданного жеста Эс стало казаться, что Рогатый всё-таки слышит её мысли, и ей стало стыдно за них. Она неуверенно подняла голову, чтобы наткнуться на его взгляд и прочесть в нём упрёк или угрозу, но Рогатый не смотрел на неё. Не мигая, он вглядывался вдаль. Эс-тридцать тоже попыталась рассмотреть там что-нибудь, но ничего не увидела.

            Тогда она набралась смелости и спросила:

            — Ты что, слышишь мои мысли?

            Рогатый рассмеялся своим жутким, больше походящим на предсмертные хрипы, смехом:

            — О, да! Ты очень громко думаешь, Орсолья, можно сказать: кричишь!.. Удивительно, что никто другой не слышит, как ты взываешь о помощи.

            — То есть, — уточнила Эс-тридцать, — ничьи другие мысли ты читать не можешь?

            Чёрт посмотрел на неё с жалостью, как на безнадёжную идиотку, и Эс успела уже пожалеть о том, что спросила, но тут же спохватилась, что и эти сожаления чёрт уже, конечно, тоже услышал.

            — Что за сквозняк у тебя в голове? — недовольно пробормотал Рогатый. — Я ведь всего пару минут назад говорил тебе о детях, о невзрослеющих и тех, кто просто остаётся очень восприимчивым на протяжении всей жизни. Ясновидящих, как вы говорите.

            Сказав так, как говорят они, Рогатый невольно рассмеялся вновь: кто тогда все остальные? Видящие неясно? Люди с затуманенным взором? Они как будто сами понимали, что что-то с ними не так, что они не видят огромной части мира или даже нескольких, но упорно не желали открыться.

            — Когда ты открыта для чего-то, — продолжил он уже спокойнее, — то не только ты можешь видеть, слышать что-то, но и оно видит и слышит тебя. У тебя больше сенсорных систем, чем принято использовать среди людей...

            Она ничего ему не ответила. Зачем бы общаться с помощью мыслей, если можешь сказать вслух? Всё это было, конечно, здорово и очень заманчиво, но казалось не слишком полезным. Рогатый не стал переубеждать её.

            Туча тем временем начала растекаться дальше вперёд, потом словно упёрлась в стену, и уже по ней поползла в ширь. Девушка вновь повернулась к Рогатому с тем, чтобы спросить о происходящем, но тот не обратил на неё внимания. Туча неумолимо подтягивала их к вертикальному пятну, и Эс испугалась, что за ним, возможно, что-то есть, что-то, чего она не видит, но обо что вот-вот разобьётся. Из стальной хватки Рогатого было не вывернуться. Да и куда ей деться? Отсюда было два пути: вперёд и вниз. Неизвестно, что из этого было хуже, но Эс-тридцать могла не терзаться подобными вопросами — Рогатый давно уже всё решил за неё. Он ещё крепче стиснул пальцы на руках своей, как он выразился, гостьи. Она даже вскрикнула, но тут же закрыла рот и зажмурилась. Пальцы, инстинктивно выставленные вперёд, погрузились в мерзкую слизь. Однако парой сантиметров дело не ограничилось: вскоре скользкая субстанция окутала запястья, локти, по-прежнему поддерживаемые Рогатым, и коснулась лица. Эс-тридцать почувствовала, что не может дышать, и инстинктивно попыталась вырваться. Лапы Рогатого даже не дрогнули. Слизь залепила девушке нос и уши, каждую пору. На секунду Эс оказалась утопленницей в странной вертикальной луже и успела за это время отчаяться и смирится со своей участью, и тут ощутила, как Туча отпускает кончики её пальцев. Девушка освободилась от слизи так же быстро, как и погрузилась в неё. Не осталось ни налёта, ни плёнки, даже волосы по-прежнему были сухими и чистыми.

            Тиски, сжимавшие её руки, несколько ослабились. Эс-тридцать, подобного не ожидавшая и отчего-то почуяв в этом жесте неладное, обернула лицо к Рогатому. Тот смотрел ей прямо в глаза, не мигая.

            — Добро пожаловать, моя принцесса! — прошипел он, искривив рот в безобразной улыбке.

            Ему хотелось бы вести себя с ней иначе, хотелось бы быть ласковым и добрым, хотелось, чтобы улыбка его дарила свет. Раньше, когда Орсолья ещё жила в Замке, так получалось. Он не притворялся и не хотел выглядеть так, этот свет вырывался из него против воли. Рогатый боялся себе в этом признаться, но ему нравилось это ощущение тепла, наполнявшее его, когда рядом была Орсолья. Он был привязан к ней и не знал, что станет делать, когда ей придёт пора уйти из Замка, и когда Соль всё-таки ушла, раньше срока, не по правилам и не туда, он понял, что этот свет погубит его. Таким, как он, ничего светлее ночи не полагается. Огонь пробирался под кожу и разъедал её, изгонял из тела Рогатого тьму, она вытекала через раны на руках и обваливалась витками рогов. Как ни старался монстр спрятать свет, который дарила ему Орсолья, все его видели и в тайне, страшась гнева Рогатого, насмехались над ним и его привязанностью к человеку. Он и сам презирал себя за это.

            Уход Орсольи из Замка мог бы стать его спасением: раны срослись бы, губительный огонь потушили бы слизь и желчь… Но глядя на то, как прирастают к искривлённым пальцам лоскуты чёрной кожи, Рогатый чувствовал, как всё сильнее щемит у него в груди. Он бы сказал, что это болит его душа, если бы верил, что она у него имеется. Это страшное, терзающее его чувство не давало Рогатому существовать, мешало найти замену Орсолье и больше никогда о ней не вспоминать. Свет мерк, но даже так причинял Рогатому жуткие страдания. Он отрёкся от самого себя и своей сущности, наплевал на мнение ему подобных и кинулся на поиски своей Соль. Годы он потратил, заглядывая в окна, вынюхивая, словно собака, её след, ходя дорогами, которыми она ходила, чтобы однажды наткнуться на Эс-тридцать. На то жалкое подобие чистой души, которым он некогда обладал. Как она шарахнулась от него в ту их первую встречу! Какие ужас и отвращение читались в её глазах! Она испугалась того, что сама с ним сделала, даже если не осознавала этого или не помнила… Какая ирония! Она была не менее ужасна, чем он сам. Свет в его душе в то мгновение погас, переродился в нечто неправильное, противоестественное, и больше Рогатый не мог подарить этому человеку ни одного ласкового слова.

            Он и сам не мог бы точно сказать, почему тогда сразу не ушёл, не растворился в тенях и не вернулся на Тучи: часть сознания Рогатого наталкивала его на мысли о мести — жестокая девчонка, пусть и невольно, заставила его страдать, а прежде чудище никогда этого не испытывало — другая же часть отчаянно цеплялась за надежду, что где-то в Эс-тридцать есть Орсолья, её нужно только отыскать и разбудить. Позже, не у неё на глазах, он собственными когтями раздерёт своё лицо — теперь оно быстро заживёт — от отчаяния и злости на самого себя: если бы только он не предавался упоению своей болью, если бы не наделся забыть Соль, а сразу кинулся за ней, может, она бы осталась прежней. Может, она тоже сначала ждала его, припоминая данное Рогатым обещание прийти за ней, заверения, что это ненадолго, а потом отчаялась и забыла, зарастив оставленную им дыру в душе. А может, она только счастлива была избавиться от него.

            Не в правилах Рогатого было спрашивать, чего хочет его жертва — а Орсолья или Эс-тридцать, если ей теперь нравится так, по-прежнему оставалась его добычей — и он и тогда решил всё за неё. Он прожил — если это можно назвать жизнью — дольше и имел все основания считать себя мудрее, кроме того, монстр желал Соль только лучшего, хотя никаким боком себя самого в эту концепцию вклинить не мог, и именно это дало Рогатому право считать, что он лучше знает, как распорядиться жизнью этого человека. Тем более, что эта жизнь уже давно самому человеку не принадлежала…

            Восстановление воспоминаний было в единственном возможном случае сопряжено с потерей души. Утратой им. Он мог бы вычленить из Эс-тридцать Орсолью, но это всё равно была бы не та Орсолья, которую он знал, он бы больше не смог ей обладать. Кто-то усмехнулся бы: «К чему такая морока, Рогатый? Она и сейчас не совсем Орсолья, ты придёшь ровно к тому же результату!», другие бы понимающе кивнули — месть. О, дело было не совсем в мести! Люди забрали у Рогатого то, что по праву принадлежало ему! Забрали и изменили! Только он может распоряжаться своей собственностью, и если кому и лепить из Орсольи нечто иное, то именно Рогатому! Тогда он и понял: дело было даже не в возвращении Орсольи, а в отшелушивании от неё Эс-тридцать. Где-то там, в глубине лежал ещё осколок той чистой души, и чудовище обязано было его раскопать, обжечься об него, позволить ему спалить себя — это подарило бы ему счастье и избавление — то, что существам с угольными глазами не полагается. Поэтому он решился на такой отчаянный шаг: подарить Орсолье — и только ей — частицу себя и того мира, в котором она должна была находиться, отравить её, выжечь в ней добро и любовь, если они ещё остались. Тогда он сможет вернуть её.

            А пока Рогатый мог лишь ненадолго пригласить Соль в гости, чтобы заставить её вспомнить и заново привыкнуть к месту, в котором ей вскоре предстояло жить.

            Туча плыла невысоко: примерно два метра над уровнем снега. Внизу стелилась идеально-ровная белоснежная гладь, поблёскивающая в лучах… Эс-тридцать осторожно посмотрела по сторонам: солнца нигде не было, как не было теней или чего-нибудь, что могло бы эти тени отбрасывать. Ни деревьев, ни хотя бы сугробов. Возможно, Туча давала тень, но подойти к её краю и проверить Эс не решалась. На горизонте снежная гладь переходила в ровную небесную серь.

            Место было скучным, но тихим и покойным, и Эс скорее нравилось тут, чем нет. Немного запоздало к немалому своему удивлению девушка обнаружила, что ей не холодно. Она даже имела смелость поделиться своим наивным удивлением с Рогатым. Он нахмурился.

            — Это потому, — ответил монстр, помолчав, — что ты здесь не пленница. Ты у меня в гостях, и моя воля в том, чтобы тебе не было холодно.

            — А здесь есть пленники? — невпопад спросила Эс-тридцать.

            Рогатый устало замотал головой, однако если в невежестве этой девчонки и была чья-то вина, то именно его. Это он и подобные ему скрывали от обитателей Замка, что за снежная пустыня их окружает. Они делали это намеренно: замковым это знание было бы совершенно ни к чему, только расстроило бы и испугало лишний раз.

            — Где, по-твоему, мы находимся? — спросил он, понадеявшись, что Орсолья достаточно сообразительна и сможет избавить его от объяснений.

            Но она, ещё раз для верности оглядевшись, только пожала плечами.

            — На каком-то поле? — робко предположила Эс-тридцать.

            Рогатый обречённо вздохнул.

            Орсолья попыталась рассуждать логически: это место было словно противовесом Реалии, девственно-чистым, тихим, не заполненным ещё однообразными домами. Оно будто бы нарочно было таким пустым, чтобы его можно было заполнить чем угодно: самой прекрасной музыкой, самыми уникальными существами.

            — Это Фантазия? — с надеждой предположила Эс-тридцать. Что же ещё могло быть за гранью Реалии?!

            С тяжёлым вздохом чёрт покачал головой.

            — А ведь я, между тем, тебе уже говорил, всего минут десять назад. Какой же ты стала невнимательной, твоя светлость! — Последние слова он выплюнул, словно яд. Эс поёжилась, но отстраниться от Рогатого у неё всё равно не вышло. — Давай-ка я тебе здесь всё покажу, раз уж представилась такая возможность… Принцессе же нужно знать свои владения, как ты считаешь?

            Эс-тридцать считала, что это такая своеобразная шутка. Рогатый был не в себе, а может, эти причуды как раз были присущи ему подобным. Во всяком случае соображения Эс хватило на то, чтобы не дёргаться и не хамить существу намного больше и сильнее, с рогами и длинными когтями. Она осторожно кивнула. Рогатый выглядел удовлетворённым, Туча понесла их вперёд, пейзаж вокруг не менялся.

            — По твоей просьбе, дорогая Орсолья, мы в аду. Довольна? — Эс-тридцать ничего ему не ответила, потому что не знала, что отвечать, но Рогатый и не смотрел на неё. — Здесь, в месте, которое ты обозвала полем — хотя, пожалуй, это и правда на него похоже — мы держим грешников. Вон один, гляди!

            Притянув девушку к себе поближе, Рогатый вытянул вперёд свою обтрёпанную руку и указал на крошечную тёмную фигурку. Эс присмотрелась: мужчина средних лет, он выглядел вполне обычным человеком, только по пояс увязнувшим в снегу и рыдающим от отчаянья. Он заламывал руки и молотил гладь вокруг себя. К нему тянулась глубокая борозда, которую мужчина оставил, пробираясь сквозь снег, но с каждым мгновением этот след становился всё короче. Он словно зарастал.

            Эс-тридцать смотрела на это чудо, открыв рот. Её намного больше заинтересовал пластичный снег, чем рыдающий мужчина. Как было бы здорово, если бы такой выпадал хотя бы изредка в Реалии, если бы он заносил собой её уродливые угловатые очертания, если бы прятал под собой раскрошившийся кирпич и ржавчину балконов. У них было бы место для чего-то прекрасного...

            Тут Эс осеклась. Стали бы люди строить что-то новое, уникальное, зная, что через пару-тройку десятков лет их труды заметёт снегом, заметёт навсегда? Нет, едва ли. Даже теперь, строя на века, они возводили эти коробочные ряды: их просто нисколько не смущала мысль о том, что на серость и уныние придётся таращиться всю свою жизнь. Их это устраивало. Уж тем более люди не стали бы заморачиваться над своим окружением, будучи уверенными, что оно скоро пропадёт. Они бы, наверное, снова начали ставить бараки...

            — Осторожно, — предупредил её Рогатый, хотя необходимости в этом не было, зато слова позволили ему вновь завладеть вниманием гостьи, — не дай этому человеку заметить себя, чтобы он не пошёл за нами. Надежда у грешника — это совсем не то, что мы приветствуем. Мы не подлетим ближе…

            Туча, словно повинуясь его словам, изменила своё направление и сделала крюк, чтобы обогнуть грешника. Впрочем, он до того был поглощён своими переживаниями, что не заметил бы Тучу, даже приблизься она к нему вплотную.

            — С пытками, как можешь заметить, мы не особо извращаемся: грешники отведённый им срок шатаются по снежной пустыне. Ориентиров нет, даже дорогу назад они найти не могут… Зато ничто не мешает размышлению о моральном облике и собственных прегрешениях! Когда срок выходит, они с головой увязают в снегу и там обретают покой. — Он помолчал немного. — Вот и вся экскурсия, моя дорогая Орсолья, можем полетать ещё немного или много — на твоё усмотрение — но уверяю, ничего иного ты здесь не увидишь. У тебя есть какие-то вопросы?

            Эс-тридцать задумалась. Это место и эта ситуация, пожалуй, были самыми странными из всех, в которых она оказывалась или могла бы оказаться. Сказанное Рогатым звучало весьма правдоподобно, но в то же время Эс с трудом верилось, что она оказалась в аду, да ещё и в гостях. В конце концов девушка решила, что это всего лишь очередной дурацкий сон, и искать в нём смысл и истину — дело пустое.

            Из-за неизменности окружавшего их пейзажа было неясно, движется Туча или же стоит на месте. Рогатый вновь выглядел так, словно ему до собственной гостьи не было ни малейшего дела: он уставился вдаль, где Эс-тридцать решительно ничего разглядеть не могла. К тому же она вдруг обнаружила, что теперь монстр всего лишь осторожно поддерживает её, оберегая от падения, а не впивается до боли. Эс всё-таки решила вернуть себе его внимание, задав первый же пришедший ей в голову вопрос:

            — А что будет, если грешники наткнуться друг на друга, соберутся толпой и поднимут восстание?

            — Они не встретятся, — отчеканил Рогатый, заглянув Эс-тридцать прямо в глаза. Она даже подумала, что про вопросы он сказал просто так, из вежливости, а спрашивать ей на деле ни о чём не стоит. — Во-первых, радость моя, ад большой: он простирается так далеко, насколько грешнику хватит сил уйти. Когда человек бредёт по пустыне, она отращивает новый коридор, почти всегда новый. Они, конечно, пересекаются, но… Как видишь, путников в нашей пустыне не слишком много. Это во-вторых. Кое-кому везёт, и всякие черти низшего порядка, которые не прочь полакомить подгнившими душонками, нападают и пожирают их…

            Шелестящий голос Рогатого вдруг отдалился, вместо заснеженных просторов перед Эс-тридцать предстал тронный зал с обвалившейся стеклянной стеной. По полу разливался такой вот кисель, на котором она теперь стояла, плиты и осколки обагрила кровь. Кто-то сшиб её с ног, Эс упала в чёрную слизь и увидела в ней своё отражение: растрёпанное, перепуганное, со свежим порезом на щеке. Её слух наполняли сотни голосов, стонущих и кричащих, умоляющих о пощаде. Кого? Она подняла голову: прямо перед ней двухголовое чудовище с телом и ножками паука терзало в одной из огромных пастей мальчишку, тот истошно верещал, а потом смолк и обмяк.

            Отчаянно замотав головой, Эс прогнала наваждение и с ужасом уставилась на Рогатого.

            — Везёт? — одними губами произнесла она.

            — Везёт. Можно секунды ощущать острую боль, можно вечность скитаться в пустоте. Ты бы что выбрала?

            Девушка замялась. Оба варианта, как ни крути, были ужасны. Она бы, пожалуй, выбрала уйти отсюда и забыть это место и Рогатого, словно ночной кошмар. Эс-тридцать не произнесла этого вслух, но всё равно насторожилась: вдруг чудовище услышало эти её мысли и обиделось. Рогатый и ухом — которого у него не было — не повёл.

            Было это место лучше или хуже её дома? Здесь Эс-тридцать тоже не чувствовала ни поддержки, ни понимания, но это переносилось легче. Наверное, дело было в том, что Рогатый — не родной и не друг ей — в общем-то, и не был обязан понимать и принимать её. С другой стороны, дома не было угрозы быть съеденной заживо… А она ведь так рвалась сюда!

            Но в то же время Орсолья отчаянно отказывалась верить его словам. Да, казалось бы, чёрту незачем врать ей, и не было никого другого, у кого можно было бы спросить... Но что Замок? Он был прекрасен. Всё это место было прекрасно. Белое, девственно-чистое, на котором стоял Замок...

            Она вдруг спохватилась: его не заносило снегом, он не проваливался! То есть тут можно что-то создать, и оно будет существовать! И то единственное место, что было тут создано, было прекрасно. Нет, какая-то часть души Орсольи решительно не могла поверить, что сейчас она в аду.

            Рогатый всё ещё не смотрел на неё. Он и не надеялся, что Эс-тридцать ответит ему. Даже Орсолья не могла бы этого сделать. Человечий век короток, и большая его часть проживается в заблуждении и глупости. Возможно, Эс-тридцать достаточно духовно зрелая, чтобы понять, но вряд ли. Обычно люди её лет всё принимают за шутку, и ад им кажется местом забавным, а пытки — сущей ерундой. Они максималисты, но мыслят узко — им не понятны значения слов «вечность», «жертвенность». Кое-какие люди оставались такими на всю жизнь, но Рогатый верил, что однажды Орсолья поймёт весь ужас. Он верил, потому что знал: ей уготована достаточно долгая жизнь, чтобы понять всё, что только смогут предоставить ей для понимания три доступных мира.

            — Я помню, — начала Орсолья, даже не уверенная, что он её слушает, — или может, думаю, что помню Замок. В нём жила я и ещё дети. Только дети… — Рогатый обернулся и внимательно посмотрел Соль прямо в глаза. Он больше не насмехался над ней. — А потом пришли такие, как ты, и напали на их! Скажи, в чём эти дети так нагрешили?

            Голос звучал надломлено: Эс-тридцать ещё не совсем поняла, что есть Рогатый, но ей уже стало ясно — он обретёт свой моральный облик в её глазах прямо сейчас. Пока этот разговор не сулил ничего хорошего им обоим.

            Рогатый внимательно смотрел в глаза своей спутницы, чуть зеленоватые, цвета болотной тины и видел в них своё отражение: чёрные угли вместо глаз, зеркал души, отражающих гнетущую пустоту, огромный растянутый в злой улыбке рот и покрытая струпьями кожа. Урод, каким ему и полагалось быть. Рогатому было безразлично, что скажет о нём весь мир и Эс-тридцать, но теперь, когда он будил Орсолью, ему вовсе не хотелось оставить в её мыслях такой след. Но оправдаться он не мог, даже если бы захотел — такие поступки у людей не находят прощения.

            — Ни в чём, — ответил он наконец. — Дети были безвинны и кристально чисты, какими им и полагается быть. Ты когда-нибудь слышала о том, что люди продают души за исполнение своих желаний?

            Эс-тридцать неуверенно кивнула. Она, разумеется, слышала и даже верила в эти истории, когда интересовалась потусторонщиной, пытаясь выяснить, кто она и откуда, но не совсем понимала, к чему ведёт Рогатый. Девушка страшно злилась на него за всё, что их сейчас окружало, хотя понимала — это не вина монстра. По крайней мере, не его одного. Надо было заставить себя его выслушать, и Эс пообещала себе молчать, пока Рогатый не завершит свой рассказ.

            — Нас можно грубо разделить на три группы. Про низших я тебе уже рассказал: они питаются теми, кого поймают в снежной долине. Другие покупают души и пожирают их после выполнения желаний этих людей. А мы… Я не стал бы жрать эту падаль, даже если бы в ином случае умер. Это гнильё, мусор! Поживи лет двадцать в Реалии — погрязнешь в грехах и пороках, начнёшь морально разлагаться… И вот этот суперпотребитель приходит ко мне и говорит: «Хочу стать миллионером, продам тебе за это свою душу!», тем самым он берёт на себя страшный грех, сделка с адским отродьем! Ему не нужна собственная душа! Знаешь, почему? Да потому что она прогнила насквозь! Его душа и так моя, с чего бы мне за неё ещё и платить?!

            Он выглядел до того злым: шипы и наросты на плечах вздыбились, глаза расширились, растрескавшаяся кожа между ними собралась в крупные складки, рот искривился, обнажая длинные острые зубы, пальцы вновь до боли стиснули её локоть — что Эс-тридцать не на шутку испугалась и даже подумала на минуту о том, чтобы попытаться удрать от чудовища. Рогатый это заметил и несколько смягчился.

            — Тогда у нас родилась великолепная идея, — продолжил он, — одна душа другой стоит, если ты меня понимаешь… Мы предупреждали об этом другую сторону сделки — они были почти поголовно согласны! Ты представь! Есть ли душа у человека, согласного отдать в ад ребёнка?! Что они там собирались нам продавать?! — Рогатый зашёлся истерическим смехом. Ему было горько: Орсолья чувствовала это и удивлялась: неужели ему, чёрту достаёт чувств, чтобы отчаиваться и разочаровываться в людях? Чтобы сострадать детям? Но ведь он мог бы и не похищать их, не заключать сделок! Рогатый не стал выслушивать неозвученные душевные метания Эс, он продолжил: — В итоге они доживали отведённый им срок с исполненным желанием и чувством вины за чужую непрожитую жизнь, после чего попадали в снежную долину, где их, если повезёт, пожирали, а мы забирали взамен новорожденного ребёнка…

            — Но где тут справедливость?! — в ужасе воскликнула Эс, совершенно забывшая о том, что собиралась позволить Рогатому объясниться.

            — Её нет, — в голос хохотнул Рогатый. — Её, твоя светлость, вообще нет нигде в мире!

            — А почему силы света во всё это не вмешаются? — севшим голосом спросила она, на глазах выступили слёзы от осознания проигрышности собственных позиций. — Если есть ад, есть же и рай? Кто-то же оттуда вам противостоит?

            Рогатый посмотрел на неё чуть ли не с жалостью. Рот его кривился в попытке сдержать смех внутри, но через секунду монстр уже практически беззвучно — при его шелестящем голосе было похоже, что чудовище в агонии и задыхается — расхохотался. Эс-тридцать видела эту корчащуюся рядом с ней фигуру сквозь пелену слёз: каким он оказался ужасным, этот монстр, которого она поначалу сочла своим другом.

            — Рай, дорогая Орсолья, давно закрыт за ненадобностью, а ангелы передохли от тоски, — ответил Рогатый, прекратив смеяться. — Вы столько грешите, что всё равно оказываетесь здесь. Какая разница, попадёшь ты сюда сразу после рождения или спустя шестьдесят лет?

            — Но ведь есть и хорошие люди, — отчаянно прошептала Эс-тридцать.

            — Это для других людей они хорошие, — пожал плечами Рогатый. — Нам-то что? Ты сейчас видишь во мне монстра, но подумай вот о чём, — он осторожно повернул девушку лицом к себе и поднял её подбородок, — ты ведь не винишь волка за то, что он ест кролика — хотя кролик не плохой — просто жизнь так устроена. Мне подобные питаются человеческими душами, свою природу я не сам выбрал, и ты не в праве меня за неё винить.

            — А кто её за тебя выбрал?

            Прежде Эс-тридцать никогда не задумывалась о чертях и прочих обитателях ада, об их желаниях и мыслях. Уж тем более она не думала всерьёз об их происхождении. Казалось, что это люди, которых при жизни и людьми-то назвать было нельзя: тираны, маньяки — после смерти они перерождаются во что-то вот такое.

            Но сейчас, когда она стояла прямо посреди ада и смотрела в глаза одному из его обитателей — как он считал — высшего порядка, Эс не могла представить себе, чтобы при жизни он был плохим человеком. В его глазах не было ни проблеска света, Рогатый был груб и зол, насмешлив и прямолинеен, и всё же Эс-тридцать казалось, что в его взгляде она читает вселенскую печаль, что жизнь чудовища ему не в радость, и он очень от неё устал. Но может, всему виной был их разговор и темы, которые он затрагивал.

            — Кто? — переспросил её Рогатый. — Ты мне скажи. Кому так сильно было нужно это место со всеми его обитателями? Кто создал рай и ад? Кто не мог руководствоваться собственной моралью, и ему понадобились рамки и устрашения? Кому было недостаточно душевного спокойствия от того, что он причиняет благо ближнему своему, и он возжелал за это награды? Кто до такой степени возненавидел себе подобных, что пожелал им вечных мучений? Из чьей больной фантазии я рождён, ответь мне, Орсолья, кто за меня выбрал мою природу?

            Рогатый говорил спокойно, не плюясь ядом и не насмехаясь. Он низко склонился и приблизил своё лицо к девичьему так, чтобы даже при желании она не смогла отвести взгляда.

            Желание такое у Эс-тридцать как раз возникло: Рогатый смотрел своими бездонными чернильными глазами в самую её душу. Он мучил её таким нехитрым способом, ждал и желал получить ответ.

            — Человек, — наконец выдохнула Эс-тридцать.

            — Верно, — прошептал Рогатый, — человек.

            Его влажная рука легла на её щёку, туда, где раньше были шрамы. Он думал о том, зачем, вообще, исцелил эту глупую девчонку: она уже давно перестала быть его Орсольей, но всё же Рогатому казалось, что она и теперь сможет его понять.

            От этого прикосновения Эс-тридцать вздрогнула и зажмурилась, пытаясь прогнать ощущение. Рогатый осторожно отвёл руку и отстранился.

            — Человек возжелал погрязнуть в грехах, и попросил об этом нас. Нам ни к чему было отказывать! Хочешь немного пищи для размышлений? — чёрт усмехнулся ей. — Грехи-то люди себе придумали, а вот способы искупить их — нет. Никакие подаяния нищим и перевод старушек через дорогу не избавят тебя от попадания сюда за то, что когда-то давным-давно ты возжелала жену ближнего своего.

            — Их можно отмолить, — возразила Эс-тридцать.

            Она не была верующей и тем более религиозной — забавно, что именно ей выпала сомнительная честь общаться с представителем нижней сферы — но её слова звучали твёрдо: люди могут меняться, и неправильно было бы судить человека за его прошлое, которое давно пережито, позабыто, искуплено.

            — Нет, — покачал головой Рогатый, — это не совсем так работает. Чтобы твоё «отмолить» подействовало, нужно раскаиваться. Допустим, ты возлегла с кем-нибудь до брака...

            Девушка невольно фыркнула: её забавляла эта манера Рогатого иногда вворачивать в свою речь старомодные слова и выражения. Наверное, ему в силу возраста это было позволительно, но усмешку сдержать всё равно не вышло. Чёрт, впрочем. не обратил на это никакого внимания и продолжил:

            — У вас ведь сейчас даже не принято любить тех, с кем вы спите! — голос монстра сделался злым. Он неожиданно узнал в своих словах самого себя, но ведь он-то был чёртом! Он вообще не мог любить! Орсолья же сейчас пыталась доказать ему, что люди лучше, что они достойны прощения... Да ни черта они не достойны! У них есть чувства, есть души, а они отшвыривают их, забывают то единственное, что им надо бы беречь!

            Он постарался успокоиться, чтобы говорить дальше, чтобы Соль услышала его:

            — Итак, ты спишь с кем попало или совершаешь любое иное неблагодеяние, а потом молишься. А потом снова погрязаешь в своём любимом грехе. Ты можешь биться коленями и лбом об пол в своих молитвах, можешь даже в храм пойти и исповедаться, но пока для самой себя в глубине своей души или разума, или во что ты там веришь, ты не осознаешь, что сделала что-то не то, не раскаешься искренне, грош цена твоим просьбам о прощении.

            — Но почему я должна раскаиваться? — помолчав, выдавила Эс-тридцать. — Одно дело убийство или воровство... А прелюбодеянием я никому не наврежу.

            — Это во вред душе твоей, — холодно отрезал Рогатый. — У человека есть разум — им не должна двигать похоть. Ты что, собака с течкой?

            Эс не знала, как на такое реагировать. Слова демона звучали тем ужаснее, чем дольше девушка о них думала и чем больше понимала: так и есть. Но кое-что всё-таки смущало Эс-тридцать, и чем больше она думала об этом, тем горче становилось. Она отшатнулась от демона и чуть не упала с Тучи.

            — Но разве могут они раскаиваться, — спросила она совершенно безнадёжно, — если они счастливы?

            Она с вызовом посмотрела на монстра. Как мог он говорить о подобном ей? Разве Эс-тридцать не старалась жить правильно, так, как диктовало ей общество? Это выходило чертовски трудно! Она могла бы пойти по проторенной дорожке, употреблять наркотики, чтобы забыть свою прошлую жизнь, утопить свои несчастья в алкоголе, позволить непониманию задохнуться в чужих объятиях — таков был лёгкий путь, по которому, по выражению Рогатого, ходили собаки. Но Эс-тридцать предпочитала помнить, бороться. Она будто бы продиралась через заросли терновника, которые становились всё гуще и гуще, которые раздирали вновь и вновь её кожу — где-то за ними девушку должно было ждать благо, но его до сих пор не было видно, а она уже чертовски устала. Она оглядывалась на тех, кто шёл по лёгкому пути, и видела: они счастливы — и больше она не понимала уже, что делает в этих терновых кустах, куда идёт и зачем вообще в них забралась.

            Слышавший её мысли Рогатый понимающе кивнул.

            — Правильный выбор почти никогда не бывает лёгким, — мягко сказал он, опуская руку на плечо Эс. — Ты должна идти этим путём не потому, что надеешься на вознаграждение — его там может и не быть.

            — Тогда зачем? — по щекам её потекли слёзы. — Ты говоришь сейчас, что всю свою жизнь должна лезть через колючки, за зарослями которых даже ничего нет? Хочешь сказать, что я счастлива не буду?

            Он прижал трясущуюся и всхлипывающую девушку к себе. Ему и самому на мгновение стало жаль её, но Эс-тридцать должна была быть сильной. Она могла сколько угодно плакать, если только при этом продолжала идти сквозь терновник. Она должна была понять, что не всё, что она сделает, принесёт благо ей самой.

            — Не будешь, — прошептал он. — Но ты должна оставаться человеком. Не уподобляйся животным, выбирая лёгкий путь.

            Она заревела ещё сильнее.

            Это было важно для Рогатого: Орсолья должна была вернуть свою чистоту или хотя бы не растратить остатки, она должна была научиться думать не только о себе, понять, что правильный выбор — не всегда тот, который принесёт удовольствие и счастье ей. Только тогда она сможет вернуться в Хрустальный Замок.

            — Но почему? — выдавила из себя Эс. — Ради чего мне это делать?

            Голос чёрта сделался холодным.

            — Я уже сказал, — произнёс он, — делай не ради чего-то. Не жди благодарности или поощрения. Многие прекрасные — даже великие! — люди терпели гонения и даже положили жизнь за свои убеждения. Они не ждали, что их имена войдут в историю, что им дадут награду, славу и почёт... Нет! Они просто не могли поступить иначе и потому поступали правильно. Порой это единственное утешение, которое может подарить тебе твой выбор.

            — Но я не великая! — возразила ему Соль.

            — Никогда не поздно начать, — усмехнулся Рогатый.

            Увидев, что девушка несколько успокоилась, он подождал, пока она вытрет слёзы, и продолжил:

            — Ты говоришь, что есть хорошие люди, но плохих больше. Плохим человеком быть проще. Подумай, ты один раз говоришь себе: «Если я так поступаю, я плохой человек», и все свои будущие поступки ты можешь оправдать этими словами. Всё можно, ты всё равно уже плохой человек.

            Слышать такое было неприятно, и всё же Эс-тридцать не нашла бы в себе сил возразить: он был прав, если подумать. Она отчаянно пыталась уверить себя, что она не хуже других и хотя бы поэтому заслуживает счастья, но… Эс-тридцать вспомнила, как этим же вечером пыталась задушить маленькую сестру, как без конца хамила и изводила своими истериками семью. Да, она, пожалуй, была довольно мерзким человечишкой, и заслуживала даже меньшего, чем у неё имелось.

            Странно, но от этого осознания своей негативной стороны, Эс-тридцать и в самом деле стало немного легче. Вопреки словам Рогатого она не хотела набирать разрушительную силу, напротив — в ней пробудилось созидание, умение несколько абстрагироваться и жалеть не только себя, но и тех, кому сама Эс причинила боль.

            Она даже посмотрела обновлённым взглядом на окружавшую их снежную пустыню: хотя Рогатый называл это место адом, у Орсольи язык не поворачивался сказать так. Грешников не наказывали тут. Не варили в котлах, не кололи вилами... И даже нескончаемое одиночество при ближайшем рассмотрении оказалось вовсе не наказанием: им будто бы давали возможность разобраться в себе, осознать свою жизнь, раскаяться в чём-то. Эс сомневалась в действенности этого метода, потому что... Потому что она не верила в людей?

            Девушка с удивлением воззрилась на своего спутника: что такого он сделал с ней? Что сказал? Она ведь пару минут назад рьяно защищала людей, говорила, что не все они плохие! Так и было, не все... Но сколько же, чёрт возьми, было среди них тех, кто никогда бы не задумался о своём моральном облике! Нет, будь у них хоть бесконечная жизнь, они прокутили бы её, не оглядываясь назад, не выискивая, что можно было бы исправить.

            Таких людей Эс-тридцать тоже не винила: их можно было понять. Имеет ли смысл анализировать себя, своё прошлое? Да, если у тебя есть будущее, которое ты хочешь сделать лучше. В котором ты сам хочешь быть лучше. Но у тех, кто бродил по снежной долине, никакого будущего и в помине не было. А у тех, кто населял Реалию, и без самоанализа проблем хватало. Ни к чему усложнять себе жизнь, взваливая на плеч бремя морали — можно жить, как живётся и даже при этом не всегда быть плохим человеком.

            — И всё же, — не настолько велико было это её прозрение, чтобы Эс до конца поняла Рогатого, — ты не можешь обвинять новорожденных в том, что они грешны или станут таковыми. Почему силы света хотя бы за них не заступаются?

            — Для этого есть люди, — усмехнулся Рогатый. — Почему они друг за друга не заступятся? Почему не станут жить так, чтобы мы исчезли? Я уже сказал тебе, что все обитатели рая давно покинули вас, разочарованные. В сущности, если хочешь знать, где и можно отыскать чистую душу, так только в Хрустальном Замке.

            Эс-тридцать подняла на него взгляд, полный недоумения. Рогатый остался доволен произведённым впечатлением и расплылся в улыбке.

            — Есть, конечно, и те, — продолжал он, видя, как гостья увлечена его рассказом, — кто после сделки найдя крохотную душу, сразу же её пожирает. В некотором роде это гуманно, но не очень сытно. Мы же забираем вас в Замок…

            Она так и не поняла, двигалась ли Туча или пространство вокруг неё, но вскоре на горизонте появилась сверкающая бесчисленными гранями фигура. Она стремительно приближалась, и вскоре в ней уже угадывались очертания Хрустального Замка.

            Это был не тот Замок, который припоминала Эс-тридцать, но он по меньшей мере был очень на него похож — наверняка, немного в мире стеклодувов-строителей. Замок был готичен: он уходил в серое небо тощими шпилями и расцвечивал снег вокруг себя солнечными лучам, пропущенными через изящные витражи.

            — Узнаёшь? — спросил Рогатый у своей спутницы. Та замотала головой: ей помнилось что-то совсем другое. — Мы его подкорректировали немного после того набега, раз уж всё равно пришлось перестраивать, решили сделать в этот раз что-то эстетичное. Но это тот же самый Замок, в котором жила ты. Ты ведь это помнишь?

            В голосе монстра была надежда, а вовсе не уверенность. Эс-тридцать не стала его разубеждать — кое-что она всё-таки помнила — и согласно кивнула. Чудовище осталось вполне удовлетворено: не всё ещё было потеряно, она вспоминает и скоро совсем обретёт свою утерянную часть.

            Туча подползла вплотную к Замковой стене и принялась растекаться по ней. Эс-тридцать заметила, как маленькие фигурки внутри строения закопошились, но они скорее выглядели радостными, чем испуганными. О том, как с помощью Туч проходить через стены, Эс-тридцать ещё не забыла, и неприятное воспоминание коробило её. Девушка вся съёжилась, задержала дыхание и вцепившись в огромную лапу откровенно смеющегося над ней Рогатого шагнула в образовавшиеся слизистые врата.

            Когда она решилась наконец открыть глаза, то обнаружила перед собой толпу восторженных детей. Они хихикали и шептали что-то друг другу на ухо, поглядывая то на Рогатого, то на незнакомую им девушку. Эс-тридцать повернулась к своему спутнику: нужно ли ей что-то делать? Зачем он привёл её сюда? Показать что-то? Или может, он хочет позволить Эс спасти этих детей? Лицо Рогатого было холодным и бесстрастным.

            Они стояли в большом зале со стеклянными стенами и зеркальными вставками. Потолка не было видно: лишь слепящий свет, отражённый гранями башни и шпиля. В дальнем конце зала на возвышении с тремя ступенями стоял трон. Он тоже был из чего-то прозрачного и блестел так, что глаза слезились. Трон пустовал. Возвышение со ступенями было даже при ближайшем рассмотрении обнесено лентой. Кто-то заходил туда, чтобы отполировать трон и сменить цветы в напольных вазах, но место формального правителя было свободно.

            — Идите, — велел Рогатый детям, — займитесь своими делами.

            Он отмахнулся от них своей длинной лапой, и дети, обиженно поджав губы, разошлись кто куда. Эс-тридцать не могла бы сказать наверняка, но ей казалось, что они отчего-то любили Рогатого. Ей даже подумалось, что и она, проживая здесь, любила его. До того восторженными были их глаза, так быстро они стеклись в одно место, просто ожидая его… Люди с самых малых лет тянутся к тьме? Или с ними он предельно добр?

            — Они, в основном, играют и развиваются, — слова Рогатого вырвали Эс-тридцать из размышлений. — Тут пока много магии, её мы убираем позже, да и то не до конца. Но как видишь, тут большинству всего по пять лет, после того инцидента у нас остались единицы — нельзя заставить их обслуживать себя самим… У них всё общее, всего в достатке. Эти дети не думают о собственной выгоде, так что можно не беспокоиться, что они до срока испачкаются в грехе.

            «Это как инкубатор! — усмехнулась про себя Эс-тридцать. — Они создают тут благоприятные условия, чтобы души росли, но не портились, и высиживают их, как какие-то курицы!»

            Черти высшего порядка внезапно показались Эс-тридцать самыми жалкими существами на свете: они до того были одержимы идеей потребления чистых душ, что превратились в садоводов. Они больше не охотились и не наводили ужас, они сами растили себе пищу!

            Выражение её лица, должно быть, было крайне самодовольным, но Рогатый даже не попытался осадить Эс-тридцать.

            — Ты права, — только и ответил он, — это инкубатор.

            Рогатый вышагивал по длинному коридору, в который они свернули, нарочито медленно, словно желая показать Эс-тридцать что они сделали с некогда её Замком. Он любовался своим творением и надеялся, что Эс-тридцать тоже оценит. Она не могла не оценить! Место было красивым даже по адским меркам, Эс оно должно казаться самым прекрасным, что она когда-либо видела.

            Так оно и было: девушке приходилось двигаться расторопно, чтобы не отстать от Рогатого, но всё равно не могла не заметить окружающего её великолепия. Оно не было вычурным и вульгарным, выпячивающим всё своё богатство, нет, строение было скромным и изящным, грациозным и утончённым. Оно поражало своей монолитностью и органичностью даже при использовании таких вычурных материалов.

            Пропущенный через витраж свет окрашивал половину лица девушки в тёмно-зелёный.

            — И зачем ты мне его показываешь? — Эс-тридцать решилась наконец задать вопрос, тревоживший её с самого появления Замка в её поле зрения.

            — Чтобы ты осознала, сколь бессмысленным будет сопротивление нам. Ну, проберётся кто-то сюда, разграбит наши запасы — мы построим новый кормозавод и завезём на него новое сырьё. Таковы твои реалии: безуспешность и безысходность. И раз уж я к тебе пришёл — потому что дал обещание своей Орсолье — тебе придётся со мной мирно сосуществовать. Можешь приступать к принятию своей участи, можешь для начала закатить истерику.

            Истерить Эс-тридцать вовсе не собиралась. Рогатый был прав — она вдруг поймала себя на мысли, что он прав, если не во всём, то очень во многом, но так, наверное, было потому, что Рогатый жил уже много веков и имел возможность как следует изучить устройство мира — смирение было для Эс лучшим выходом.

            Глядя на свою сохраняющую спокойствие — не отчаянно сдерживая внутри штормящие эмоции, но спокойную искренне — спутницу, Рогатый удовлетворённо улыбался. Вот она, его Орсолья, наивная и невинная, но принимающая мир таким, каков он есть, осознающая себя и понимающая, что маленькая пружинка может вывести механизм из строя лишь до тех пор, пока её не заменят на новую. В их мире эти замены осуществлялись до того молниеносно, что не всегда удавалось отследить. Эс-тридцать уже не могла ничего сделать — она давно была вне механизма. Просто эта заржавевшая и погнутая пружинка была памятна и дорога Рогатому, и пока он был не готов с ней расстаться.

            — Мы работаем, — продолжил он свой рассказ, кое-как оторвавшись от Орсольи, — над их духовным ростом и развитием, над самосознанием. При этом подавляем агрессию. Они идеальны! — Если у него и была мечта, то она воплотилась в этом Замке и его обитателях. Когда, резко втянув в себя воздух, монстр опустил венчанную рогами голову, Эс-тридцать заметила недобрый безумный блеск в его глазах. Казалось, он вот-вот бросится на неё. Но Рогатый стоял на месте, потом вдруг рванул вперёд так, что Эс пришлось бежать, чтобы успеть за ним, продолжая говорить. — Когда они созревают, мы даём бал, торжествуем, что плодам нашего труда удалось не пропасть, а после забираем с собой на Тучи, где хозяин наконец может вкусить выращенную душу.

            — Хозяин? — удивилась Эс-тридцать. От бега её голос стал хрипловатым и тихим, слова еле слышно вырывались на выдохе, и это было очень похоже на манеру говорить Рогатого.

            Они шагнули в пышную оранжерею. От тяжёлого аромата сырой земли и мясистых листьев закружилась голова. Эс-тридцать мутило от влажности и удушливого запаха, но отстать от Рогатого она не решилась — монстр и не думал сбавлять темп, он резво обогнул круглый фонтан, мерно журчащий, с кувшинками на водной глади, и продолжил шагать вперёд. Эс-тридцать, спотыкаясь, бежала за ним.

            Само это место и присутствие в нём Орсольи — павшей и забывшей себя — жутко нервировало чёрта: он желал получить её, вернуть себе, и это невыполненное желание ввергало Рогатого едва ли не в ярость.

            — Хозяин, — повторило чудовище. — Если ты покупаешь что-то, ты ведь становишься этому чему-то хозяином?

            Он был — снова — прав. В затуманенном разуме Эс-тридцать на мгновение возникло желание хоть раз оказаться правой в споре с Рогатым. Только спорить с ним не выходило — один аргумент монстра разом отметал все доводы, которые могла бы привести девушка.

            Да и что толку было спорить с ним? Зачем ей вытаскивать отсюда этих детей? Затем, быть может, что Рогатый взывал к глубинам души Эс-тридцать, веля ей поступать правильно, не задумываясь о себе? Но будет ли правильно увести их в Реалию? Она грязна и уродлива, она не принимает, не любит тех, кто хоть на миллиметр отошёл от лекала. Ей было тяжко жить там — о ней никто не хотел заботиться! Нет, Реалии не нужны эти дети! Они никому не нужны...

            Орсолья отмела вздорную мысль и поспешила за чёртом.

            Тем временем Рогатый пересёк оранжерею и распахнул створки простой стеклянной двери. Она вела на улицу, внутрь ввалился прохладный чистый воздух, и Эс-тридцать сразу стало легче дышать, хотя в ушах всё ещё шумело, а мысли плавали в удушливом тумане. Она подумала даже о том, чтобы поблагодарить Рогатого, но не успела: монстр впился когтистыми пальцами в её руку и выволок на улицу. Эта боль окончательно отрезвила девушку.

            Ноги тут же окунулись в нечто склизкое и холодное. Опустив взгляд, Эс-тридцать увидела Тучу.

            Поднимались они быстро и с такой же скоростью удалялись от Замка. Эс-тридцать в этот раз чувствовала, что перемещается в пространстве, но это ощущение было каким-то странным, неправильным: не было ветра, бьющего в лицо, не было изменения центра тяжести, ни намёка на потерю равновесия. Лишь по частой вибрации под ногами и шарящему по снежной пустыне в поисках одному ему видимых ориентиров взгляду Рогатого Эс судила о том, что они не стоят на месте.

            Неподвижное солнце пропало из поля зрения одновременно с Замком.

            Едва они начали подниматься, Рогатый отпустил руку девушки — она тут же осторожно принялась её растирать — и как прежде теперь только поддерживал Эс-тридцать, чтобы она не свалилась. Глаза его сузились и смотрели недобро.

            «Он злится, — догадалась Эс-тридцать. — На меня? Но разве я что-то сделала не так? Что-то не то спросила? Что теперь будет?»

            Вопросы не роились в её голове, они медленно падали друг на друга, словно снежинки. Часть сознания говорила Эс-тридцать о том, что Рогатый намного её крупнее и сильнее, в случае чего может запросто разорвать её на части голыми руками, и находиться с таким зверем рядом, когда он не в настроении — совсем небезопасно. Вторая часть говорила ровно то же самое, но она не паниковала — сделать в сложившейся ситуации Эс-тридцать едва ли что-то могла, можно было только смириться и смотреть, что будет дальше.

            Рогатый действительно злился. Отчасти его злость была адресована именно Эс-тридцать, а отчасти — себе самому. Он перестал быть ей хозяином, когда отпустил пять лет назад, когда не вцепился в неё когтями и зубами… Нет. Орсолья перестала быть его собственностью уже давно: с того самого дня, когда Рогатый перестал относиться к ней, как к вещи, или в лучшем случае как к скотине. Он считался с её мнением и мирился с недостатками. Почему? Он и сам не знал. Умом монстр всё-таки сознавал, что если и может на кого-то злиться, то лишь на себя: Орсолья была самой обыкновенной — не слишком умной или талантливой, или красивой — при желании можно было бы накупить ещё целую армию таких. Дело было в нём и только в нём — чудовище, снизошедшее до маленьких человеческих радостей, пожелавшее подарить кому-то толику добра и света. Он осознал это сразу, но не избавился от глупой идеи. Нужно было поглотить душу Орсольи сразу, а не заниматься всякой ерундой, нанося ей праздные визиты и попивая приторный чай из расписных чашек. Может, и со следующей душой было бы так же, кто знает? Но ведь он не стал избавляться даже от этой…

            Да, конечно, её можно было бы прикончить теперь — мерзкую девчонку, не дающую ему покоя. Но она извалялась в грязи Реалии и её грехах: его Орсолья годилась теперь разве что на корм бродячим собакам! Он не жрёт падаль! И тем не менее, это падение он допустил сам. Слишком много он сделал не так на этом отрезке своего бесконечного жизненного пути… К счастью, у Рогатого впереди лежала целая вечность для работы над ошибками. О, уж он-то, проводящий века в обществе грешников, осмысляющих свою жизнь, знал, что это такое! Он умел перебарывать себя, превращать себя во что-то новое.

            Ему легко давались метаморфозы. Он мог превратиться в Орсолью и в любого другого человека, потому что понимал их, потому что перерос их уже давно. От этой мысли становилось горько и спокойно — поделать ничего нельзя было — найдётся ли однажды кто-то, кто сможет примерить маску самого Рогатого, сыграть его достоверно, понять его?

            Понемногу, занятый своими мыслями, Рогатый успокоился. Они, вообще, старались быть спокойными, по крайней мере, пока находились в Замке — перепугай толпу детей своей неуправляемой яростью, и чёрта с два ты их потом убедишь, что ты им друг. Сбегут, чего доброго, из Замка, ищи их потом, собирай по всему аду! Он и теперь не собирался рвать и метать, но присутствие рядом беглянки вызывало в Рогатом такой шквал эмоций, который он просто не в силах был сдержать. Хотелось ей отомстить за причинённое беспокойство, хотелось отмыть её душу до прежнего состояния, хотелось вновь владеть ей, хотелось, в конце концов, снова чувствовать то моральное удовлетворение, которое он испытывал прежде от общения с Соль. Рогатый не отдавал себе в этом отчёта, но он даже не был уверен в том, что собирался её когда-нибудь съесть.

            Взгляд его упал на спутницу: Эс-тридцать держалась с видимым спокойствием, но на Рогатого не смотрела. Она отвела глаза, словно стараясь заглянуть за край Тучи. Чудовище обняло девушку за плечи, как делало это в её детстве, и притянуло к себе. Совестно за внезапную эмоциональную вспышку и прерванную экскурсию Рогатому не было, потому что он вообще не страдал от наличия стыда. Эс, однако, на его жест не отозвалась.

            — Ты не боишься меня. — Это скорее была констатация факта, нежели вопрос.

            — А это имело бы смысл? — Она осторожно подняла взгляд на Рогатого и наткнулась на его холодные чёрные глаза. Он смотрел на девушку с уловимым любопытством: как она будет себя вести? Рогатому казалось, что она должна бы биться в истерике или хотя бы трястись от ужаса — Эс-тридцать же держалась со спокойствием, присущим скорее его роду, нежели людскому. С другой стороны Рогатый никогда прежде не водил людей в ад на экскурсию, а потому не мог бы сказать с уверенностью, как они в таких ситуациях себя обычно ведут. — Если бы ты хотел что-то сделать со мной, уже бы сделал. Если захочешь впредь — я тоже не смогу тебе противостоять. Страх дан человеку, чтобы он не приближался слишком к опасному зверю. Если ты уже зажат у зверя в объятиях, бояться бесполезно.

            Рогатый улыбнулся — девчонка была сообразительной, более того — она сумела приручить свой страх. Так не каждый сможет, даже если будет сознавать много больше, чем Эс-тридцать. Улыбка его была кривой и чересчур широкой, она совсем не шла Рогатому, но Эс не стала ему об этом говорить. Вместо этого спросила:

            — Вы специально ведёте себя так сдержанно с детьми, чтобы они не боялись? Те, в Замке, были рады тебя видеть…

            — Да, — только и ответил Рогатый, не пускаясь на этот раз в долгие объяснения, — специально.

            — И поэтому, когда приходит срок, кхм, собирать урожай, вы срываетесь, показываете свою истинную сущность и рвёте жертву на части? Вы, вроде, кажетесь цивильными, но в то же время ведёте себя как звери.

            Понятия о цивильности у них были разные, Рогатый только усмехнулся ей в ответ. Чего добились люди, создавая и совершенствуя свои цивилизации? Повышения качества жизни? Да, пожалуй. Что ж, Эс-тридцать живёт, используя все мыслимые удобства, а он, Рогатый, существует во мраке и темноте, кормится раз в несколько лет, а развлечений у него столько, что он не стал отказываться даже от возможности поболтать с человеческой девчонкой. Но несчастливы они оба одинаково.

            — У каждого, — сказал Рогатый вместо того, чтобы спорить о качестве жизни, — свой стиль сбора урожая, как ты выразилась. То, что ты видела в день, когда вас спасли, было сделано от отчаяния. Мои родичи злились, что им не удалось вырастить эти души, и вложенные в них силы и терпение не окупились, что придётся начинать всё заново… Хотя некоторые всегда так жестоки и упиваются страданиями жертвы. Но, если тебе интересно, я бы с тобой так не поступил — я, как вы, люди, любите выражаться, гуманный.

            Он тихо, надсадно рассмеялся, и Эс-тридцать не поняла, смеётся Рогатый над самим собой или над людьми. Девушка, впрочем, даже думать не хотела, какая участь её могла бы ждать.

            — Раз уж ты заговорил об этом, — это ведь был судьбоносный для неё момент, Эс-тридцать не могла не спросить, — почему ты тогда меня не убил? Тебе не было жаль потраченных на меня сил?

            Ответом ей была тишина. Эс-тридцать осторожно посмотрела на Рогатого: бесстрастное лицо было обращено вперёд, глаза смотрели в серое никуда. Когтистая лапа сползла с её плеча.

            Он не смог. Не смог тогда поднять руку на этого ребёнка. Она была особенной... Они всегда опаивали детей, приносимых в Замок, зельем, чтобы они не боялись, но Соль... О, Рогатый помнил ту минуту, когда взял крошечный свёрток с младенцем на руки: она посмотрела на чёрта серьёзно и внимательно и не заплакала. Она его не испугалась! Разве мог Рогатый не удивиться тогда этому? Такая девочка попалась ему впервые! И отдавая Орсолью в руки нянек, уже тянущих к ней бутылочку с чем-то мутно-фиолетовым и искристым, он почти против воли, но твёрдо и строго сказал:

            — Не надо. Я хочу, чтобы она росла без магии. Это будет эксперимент...

            И Орсолья росла. А Рогатый знал все эти годы, что между ними есть нечто большее, чем между остальными детьми Замка и их хозяевами, что Соль, возможно, оказалась даже более открытой и восприимчивой к их миру, чем любой другой человек, будто бы она была рождена здесь... Зная это, чёрт не мог не думать о том, что у такого ребёнка он станет забирать душу силой. Она не боялась, она верила ему, может быть, даже любила. И Рогатый хотел, чтобы всю себя она отдала добровольно, понимая, покоряясь своей судьбе. Такой он видел свою принцессу.

            Теперь же она стояла перед ним, растрёпанная и заплаканная, в отчаянии и несчастии, но всё ещё его не боящаяся, и Рогатый подумал, что ещё не всё потеряно. Что она отдаст ему свою душу.

            — Не захотел, — сказал чёрт после продолжительного молчания.

            — Ты любил меня? — неожиданно даже для самой себя спросила Эс. Слова прозвучали буднично, словно ничего и не значили, и откровенно говоря, в этом вопросе не было ничего, кроме праздного любопытства.

            Рогатый тоже немало удивился такому вопросу. Он даже оторвался от созерцания однотонного неба и повернулся к гостье, уставившись на неё чуть округлившимися глазами. Как ей, вообще, в голову это взбрело?

            По мановению руки с разодранными пальцами перед ними вновь выросла стена чернильной слизи. Эс-тридцать увидела её периферическим зрением, однако, когда скользкая мерзость начала окутывать её, не зажмурилась и не отвернулась: она продолжала в упор смотреть на Рогатого, который тоже не шевелился, выдерживая взгляд своей маленькой собеседницы. Слизь заползала ей в уши и открытые глаза, липла к зубам и языку. Сначала было мерзко, потом Эс-тридцать вообще перестала чувствовать своё тело, и эту ощущение тоже ушло. Ноги и руки вернулись к ней, когда Туча вновь поплыла над Реалией. Теперь она двигалась медленно и едва ощутимо, как и прежде. Рогатый всё так же неотрывно смотрел на Эс-тридцать.

            — А что, по-твоему, — спросил он, — есть любовь? — Ответа дожидаться чудовище не стало и сразу продолжило: — Большинство тебе подобных считает, что любовь это почти маниакальное желание кем-то обладать. Вы держите тех, кого называете любимыми, возле себя, помогаете, — это слово он выплюнул, как кусок испорченного мяса, — принимать лучшие для них решения, и, в целом, обеспечиваете жизнь комфортную и безопасную. Ты согласна?

            То, что говорил Рогатый, казалось Эс-тридцать вполне адекватным, но всё же какая-то неправильность была в его словах и том, как монстр произносил их. Ему будто было противно говорить об этом, и одновременно он насмехался над людьми. Но, может, одна только мысль о любви претила чудовищу?

            Прежде Эс-тридцать никогда всерьёз не задумывалась о любви, её значении и проявлении. Зато она поймала себя на мысли, что до этой встречи в Рогатым она, вообще, мало о чём задумывалась. Всю жизнь она была погружена в себя, недопонимание со стороны окружающих и вызванное им щемящее чувство в груди. Теперь вдруг оказалось, что понимать в ней было нечего — Эс-тридцать была вовсе не настолько глубокой, чтобы кто-то боялся нырнуть в этот омут, она была всего лишь эгоистичной пустышкой. Но теперь девушку это мало тревожило: ей не было дела до того, что скажут люди и поймут ли они её, общество Рогатого, считающего всех людей пустыми и недалёкими, пришлось ей по душе много больше.

            Внизу город светился сине-фиолетовыми вывесками и окнами и желтушными отблесками фонарей. Улицы были пусты и тихи. По дорогам плутали одинокие автомобили. Пошёл снег.

            — И да, и нет, — ответила после долгого раздумья Эс-тридцать. — Конечно, если ты любишь кого-то, то будешь заботиться о его благополучии. Но любящий человек не станет держать на привязи, он позволит выбирать свой путь и искать собственное счастье. Нет ничего хуже, чем жить долго и несчастливо, а если ты тотально контролируешь кого-то, решая, как ему будет лучше, то иначе и быть не может. Так я думаю.

            Рогатый молчал — Эс-тридцать и сама прекрасно ответила на свой вопрос. Взгляды на любовь у них совпадали, хотя Рогатый был убеждён, что не способен на неё: обладать кем-то и полностью его контролировать — это извращение, а не любовь. Он держал Орсолью в золотой клетке, растил как свинью на убой. О какой любви она, вообще, говорит? О том, что он отпустил её, может быть? Да, та прихоть стала необъяснимым проявлением чего-то для Рогатого нового. Возможно, он и впрямь относился к Орсолье чуть лучше, чем ко всем своим прошлым жертвам, но он даровал ей ненадолго свободу лишь потому, что сам так захотел, и пусть решение было неправильным для них обоих, за ним вовсе не стояло счастье Соль. Это была игра — теперь он понимал: ему было скучно, а с вызывающей странные чувства — и уже потому особенной — Орсольей можно было развлекаться и экспериментировать. Отрави её душу своим собственным ядом в придачу к той саже, которой пачкает Реалия, и смотри, что получится.

            Ожидая продолжения разговора Эс-тридцать обратила лицо к Рогатому. Брови вскинуты, в глазах живой интерес: она тоже изучала его, со всеми демоническими повадками и поведением в чужеродной среде. Рогатого это немного развеселило. Совсем чуть-чуть.

            — Нет, Орсолья, — сухо сказал он, — я никогда тебя не любил.

            Сияющих вывесок внизу становилось меньше, шеренги фонарей поредели, голые деревья тянули свои кривые, как пальцы Рогатого, ветви к Туче и Орсолье, которая на ней стояла.

            — Именно поэтому безо всяких сомнений и совершенно наплевав на твоё желание, я однажды заберу тебя с собой навсегда.

            Эс-тридцать осторожно улыбнулась. Ей как раз очень хотелось бы этого — остаться навсегда в Замке посреди ада, красивом, тихом и спокойном месте, быть навещаемой время от времени Рогатым и перебрасываться с ним горстками слов. Но ему — как сам Рогатый только что сказал — на её желание было плевать.

            — Ты сказал, — осторожно заметила девушка с лукавой улыбкой, — что никогда не любил меня... Кого-то другого ты любил?

            Чёрт усмехнулся: эта девица так нелепо и неумело флиртовала с ним, что Рогатый невольно сжалился:

            — Нет. Я не способен на любовь.

            — А может, способен? — Она передёрнула плечами. — Может, тебе просто нужно быть открытым и восприимчивым? Может, поцелуй настоящей любви даже вернёт тебе человеческий облик?

            Не в силах больше сдерживаться, Рогатый в голос расхохотался. Наивное дитя, выросшее на сказках, верящее в сказки, отчаянно цепляющееся за них! И она уверяла, что уже взрослая! Но что можно было взять с неё? Ведь это принцесса, проведшая большую часть своей жизни в Замке — только подумать! — выстроенном из хрусталя. Он сам поселил эту девчонку в сказке и не мог теперь смеяться над тем, что Эс-тридцать в сказки верит.

            — Нельзя вернуть то, чего у меня не было, — проговорил он, переводя дыхание. — И уж поверь, людей я перецеловал!..

            Прозвучало это не горделиво и не насмешливо, но очень фальшиво. Так, словно за словами Рогатого, за его поцелуями крылось что-то гораздо большее. Орсолья бросила взгляд на его длинный, безгубый, весь в шрамах рот и поняла, что она об этом "больше" узнавать не хочет.

            Чёрт же вспоминал самое начало своей жизни, тот день, когда вдруг воплотился в Реалии. Некто пожелал продать душу — это было во времена невероятно богобоязненные, и одного только этого желания, этого отчаяния хватило, чтобы создать новое существо, тёмное, одинокое, абсолютно пустое внутри, движимое одним только голодом и готовое сделать что угодно, лишь бы утолить его. У Рогатого тогда ещё боли оба рога и целая кожа. У него даже был нос! Но он не был человеком, как ни крути. Со временем он научился перебарывать голод, стал высокомерным, надменным, начал видеть в людях не только еду, но и развлечение и пищу для своего разума. И он стал уродлив, как ни один из людей.... С каждым годом Рогатый становился всё меньше и меньше похожим на них, и внешне и внутренне: пока чёрт искал, чем ещё можно заполнить свою пустоту, люди всё охотнее и охотнее соглашались отдать душу. Со временем Рогатый понял и это: души мельчали, и оставляли после себя совсем крохотные пустотки, которые и заполнять-то не было нужды — их можно было просто не замечать.

            Теперь он мог бы перенять человеческий облик, но вернуть... Стать навсегда человеком? Стать смертным, получить выбор, трудный, определяющий его суть. Хотел бы он на себя взвалить ту ношу, которую предлагал Орсолье? Хотел бы принимать верные решения, не думая о награде? Нет, Рогатый не хотел бы этого, и к счастью, это не представлялось возможным.

            Туча осторожно подползла к панельному дому с открытым настежь, несмотря на мороз, окном на девятом этаже. Она коснулась стены и замерла.

            Уходить не хотелось. В попытке задержать мгновение Эс-тридцать повернулась к дому спиной.

            — Ты убьёшь меня? — спросила она у монстра. — Когда заберёшь насовсем?

            — Зачем мне тебя убивать? — удивился Рогатый. — К твоей весьма сомнительной свежести душонке я даже притрагиваться не хочу.

            Замечание было обидным, но Эс-тридцать только хихикнула. Душу свою она и ещё бы раз охотно продала Рогатому за возможность побыть в Замке, раз уж прошлую, заключённую кем-то другим, сделку, наверное, можно считать расторгнутой.

            Не то, чтобы Рогатому надоело общество Эс-тридцать, но о её состоянии он уже вполне мог судить, а находиться рядом весь период её превращения он совсем не был намерен, хотя соблазн был велик. Пожалуй, он будет прятаться в тенях и зеркалах и подглядывать в окна время от времени, раз уж Эс не закрывает на ночь шторы. Но сейчас надо было прощаться: пусть останется одна и варится в соку собственных мыслей. Рогатый осторожно поднял девушку и усадил её на подоконник. Этот жест вновь вызвал у Эс-тридцать тихое хихиканье. Ночной воздух и поведение этого урода совсем вскружили ей голову.

            Рогатый уже собирался исчезнуть.

            — Постой! — воскликнула Эс-тридцать и, опасно наклонившись вперёд, попыталась поймать монстра за плечо. — Куда деваются тела тех, чьи души вы забираете? Вы выкапываете им потом могилы?

            Она снова засмеялась. Рогатый смотрел на неё буднично. Эс-тридцать воображала, что он сейчас закатил глаза, утомлённый её расспросами, но по углям, вправленным в его лицо, ничего было не понять.

            — Немного яда в слюне, и тела расплавляются в гомогенную массу, — ответил монстр. — Вот это, — он указал себе под ноги, — по-твоему, что?

            Девушка посмотрела в указанном им направлении. Там решительно ничего не было. И тут до неё дошло: Тучи! Всю эту ночь она каталась на останках своих соседей и старших товарищей!

            Лицо её скривилось от ужаса и отвращения, горло сдавил спазм. Неистово одёргивая ноги, словно пытаясь таким способом очиститься от налипшей трупятины, Эс-тридцать свалилась с подоконника в темноту гостиной. Сквозь открытое окно она видела, как смеющийся над ней Рогатый удаляется, растворяясь в ночи. Эс-тридцать вырвало, а потом ещё долго скручивало рвотными позывами.

            Глава восьмая, в которой Эс-тридцать идёт к психологу

            Овсянка в тарелке остыла и стала студенистой, Эс-тридцать к ней даже не притронулась. Кусок в горло не лез. При воспоминании о том, чем кончилась прошлая ночь, хотелось разрыдаться. Девушка сжимала в ладонях чашку с ещё тёплым кофе и видела своё отражение на глянцевой поверхности. Сделать хотя бы глоток она тоже не могла себя заставить.

            Как отвратительно всё вышло! Эс-тридцать казалось, что она нашла себе друга или по меньшей мере собеседника. Он принимал её со всеми её странностями, со всеми болезнями и причудами, со всей её пустотой и жалостью к самой себе. Рогатый её принял, а она его? Подумала, что ад — это милое местечко, по которому можно запросто гулять?

            Рогатый должен был ткнуть её носом в самую суть этого места. Эс-тридцать тогда пребывала в том возрасте, когда мистическое кажется забавным и притягательным, и оттого даже Рогатый, хотя он и вызывал в девушке первобытный страх, всё равно нравился ей. Она не могла ещё сознать всё его зло и ту жертву, которую хотела ему принести. Она не умела ценить жизнь и не понимала, насколько ужасна пытка в снежной пустыне. Лишь по собственной ограниченности Эс-тридцать спрашивала обо всём, что видела, не просила вернуть её домой и вообще наслаждалась прогулкой. Она горько поплатилась: отныне в бесконечных снах её будет преследовать не только малышка Дей, но и все те, чьи смерти Орсолья видела в Замке. Они будут падать у её ног и, цепляясь за длинный подол, утягивать к себе, обовьют её ноги и руки, станут с оглушительными криками обращаться в слизь, заползая остатками пальцев ей в уши и рот. Эс-тридцать проснётся в холодном поту, и в каждой тени ей будет видеться силуэт погибшего, а в каждом облаке, проплывающем за окном, — Туча. Рогатый отпустил её из ада, проводил почти до самой постели, но… Как он там говорил? Для каждого вновь прибывшего преисподняя отращивает новый коридор? Да, всё верно… Коридор Эс-тридцать протянулся до самой Реалии. Превосходная шутка, Рогатый!

            Мать смотрела на Эс-тридцать с беспокойством.

            — У тебя болит что-то? — не выдержав, спросила она.

            Болит? Если у Эс-тридцать что и болело в тот момент, так только душа. Вернее, она ощущала ненависть, презрение и отвращение к самой себе, и от того, что не могла вырвать из себя отравленный кусок, почти физически чувствовала боль.

            Не поднимая головы от чашки, Эс-тридцать покачала головой. Потом, чтобы избежать разговора, припала к ней губами и долго пила.

            Говорила её мать в то утро приторным елейным голосом, ничего хорошего не предвещавшим. Вообще, их разговоры резко заканчивались на доброй ноте: женщина была вспыльчивой, а её дочь не находила отношения с матерью достаточно доверительными, чтобы делиться с ней сокровенным. В этот раз — Эс-тридцать поняла это по взгляду матери и тому, как она держалась — будет не допрос, а просьба или даже, может, предложение. Легче от этого не становилось. Обычно она предлагала дочери то, что было ей совсем неинтересно, и жутко обижалась, когда Эс отвечала отказом. Итог был неизменен — громкая ссора. Эс-тридцать хотелось закатить глаза всякий раз, когда к ней приближалась мама, однако она так не делала и оставалась сидеть, ожидая, из-за какой же ерунды они поссорятся на этот раз.

            — Меня беспокоит, что ты себя режешь, — продолжила мама, убедившись, что её слушают. Нашла, о чём беспокоиться! Эс-тридцать могла бы теперь задуматься о том, чтобы выброситься из окна, лишь бы забыть ужасы минувшей ночи, если бы не знала, что после смерти увязнет в своих кошмарах навечно. — Я хочу, чтобы ты сходила к психологу.

            Мысль была вполне здравой — Эс-тридцать, говоря по правде, хотелось с кем-то поделиться своими переживаниями, и психолог для этой цели вполне подходил. Она охотно согласилась.

            В холле, где Эс-тридцать ожидала своего приёма, было тихо и прохладно. Девушка за стойкой регистрации едва слышно что-то писала, диванчик, обтянутый бежевой кожей, почти не скрипел. В большом аквариуме напротив не было видно рыбок, зато колыхались огромные водоросли. На маленьком журнальном столике было великое множество разнообразных брошюр. Эс-тридцать осторожно перебирала их: «Что делать, если мужчина ушёл?», «Краткое пособие для матерей-одиночек», «Как выжить с мужем-тираном?» и прочее в том же духе. Она слышала когда-то, что все несчастны по-разному. Теперь выходило, что по-разному несчастливы только мужчины, а у женщин одна проблема — отсутствие мозгов и самоуважения. Может, в ней тогда и играл юношеский максимализм, но ни тогда, ни после Эс-тридцать не поняла, почему женщины, у которых проблемы с мужем, идут к психологу, а не в суд за разводом. Брошюрки она с тяжёлым вздохом отложила.

            По правую руку сразу за угловым диванчиком, на котором Эс-тридцать и сидела, была дверь, ведущая в комнату для групповых занятий. Там были уютные кресла-мешки, фитболы и длинные палки, обмотанные поролоном. Эс представлялось, что на этих групповых занятиях довольно интересно, и ей бы хотелось как-нибудь туда попасть, но возможности пока не представлялось.

            За этой комнатой начинался коридор, усеянный дверьми. Они вели в кабинеты, и как раз там Эс-тридцать побывать уже довелось. Это было года три или четыре назад, и тогда Эс-тридцать тоже была здесь по желанию своей мамы, хотя её мнения в тот раз не спросили, а просто поставили перед фактом: ты идёшь. Дело было в социализации Эс, вернее, её отсутствии и конфликтах с семьёй.

            Выявился весьма удручающий факт, о котором Отряд Спасения как-то невзначай забыл Эс-тридцать предупредить: оказалось, что детям Реалии своего мнения иметь не полагается, а если оно всё-таки появилось, то необходимо засунуть его куда-нибудь поглубже и придавить чем-то потяжелее, чтобы не высовывалось. Эс-тридцать — которая хотя тогда этого и не помнила — до того бывшая принцессой, чьё мнение ставилось во главу стола, а оспорить его могли лишь те, кто ходит по Тучам — привыкла к несколько иному жизненному укладу и свою дочку зрения горячо и аргументировано доказывала. Обычно её не слушали, иногда отмахивались: «Не лезь во взрослый разговор!» Эс-тридцать иногда даже ловила себя предположении, что чем старше становится человек, тем он более слеп и глух, и тем он тупее. Когда спустя много часов мучительных поисков истины выяснялось, что права была именно Эс-тридцать, она в этом подозрении лишний раз уверялась. Она надеялась, однако, что взрослые поймут, что её слова — не пустой звук, и кое-какие соображения и у неё имеются, но этого не происходило, и в следующий раз от неё вновь отмахивались, как от назойливой мухи.

            Тогда Эс-тридцать решила, что если уж её слова ничего не значат и никому не нужны, то и вовсе не стоит их произносить. В ответ на глупые и нелепые причуды взрослых она теперь только закатывала глаза. Если её о чём-то спрашивали, отвечала коротко и безразлично — по её всё равно не будет.

            Тут-то и выяснилось, что она нелюдимая и асоциальная, не готовая пойти на контакт, и заботливый взрослый приволок её в кабинет психолога — взрослого, готового выслушать её ребёнка с тем, чтобы потом сказать то же самое родителю, раз уж между этими двоими встал языковой барьер.

            И вот совсем ещё юная Эс-тридцать сидела в простеньком кресле, по левую руку от неё — мама, а перед ними обоими — психолог. А за окном было темно, и под чьими-то шагами скрипел снег.

            — С чем вы к нам обратились? — спросила психолог, глядя в первую очередь именно на девочку. Голос у неё был ровный, улыбка едва заметная — она хотела показаться приятной, но не слишком эту приятность навязывала. Эс-тридцать она нравилась.

            — Она не умеет общаться, — ответила мать. Хотя психолог говорила скорее с самой Эс-тридцать, в центр обратилась именно её мама, так что она имела право считать вопрос адресованным себе. — Может игнорировать вопросы, часто хамит и срывается на семье.

            Женщина не выглядела злой, вид у неё был скорее озабоченным, но её слова задели Эс-тридцать — она поджала губы и свела брови. Интересно выходило: если игнорировали её, значит, Эс-тридцать говорит вещи незначительные или недостаточно громко, чтобы её услышали, если игнорировала она — значит, не умеет общаться. Как ни посмотри, виноватой оказывалась именно Эс.

            Эс-тридцать не задумалась тогда о том, насколько странно было валить всю вину на ребёнка, совершенно не задумываясь ни о том, как всё это отразится на ней, ни о коррекции собственной модели поведения. Она лишь многими годами позже поняла, насколько сами эти люди нуждались в помощи: незнание и непонимание порой хуже всякой болезни разрушают человека и его социальные связи. Виноватым никогда не может быть один, и кто-то должен был донести это до взрослых того периода её жизни.

            Психолог подняла руку, призывая прекратить поток обвинений в адрес Эс-тридцать. Мама девочки покорно закрыла рот и уставилась на руки, покоящиеся на коленях. Психолог обратилась к Эс-тридцать:

            — Скажи, почему ты себя так ведёшь?

            Хотя она, похоже, верила во всё, что ей наговорили про Эс-тридцать, психолог совсем не винила девочку за это. Совершенно чужой человек казался заинтересованным в ей проблемах больше, чем семья. Во всяком случае, она согласна была выслушать Эс-тридцать.

            — Они… — начала было Эс, но голос её сорвался. — Они меня…

            Губы затряслись, горло сдавил спазм, из груди вырвался судорожный всхлип. Слёзы потекли двумя ручьями. Эс-тридцать было стыдно за них, но успокоиться она не могла.

            Ей было ужасно жаль себя, непонятую и непринятую. Эс-тридцать не помнила, где жила раньше, но была совершенно уверена, что не просила поместить её в Реалию. За двенадцать лет её отсутствия семья прекрасно приспособилась к существованию без Эс-тридцать, они завели другого ребёнка, и Эс полагала, что они уже не думали да и не хотели, чтобы она возвращалась. Они не нуждались в ней и не собирались заниматься её адаптацией. Её не слушали и не замечали. Из маленькой личности Эс-тридцать превратилась в глазах окружения в не обладающую разумом биомассу. Ей не хотелось жить так, не хотелось хоронить свои мысли в угоду кому-то. А самое ужасное заключалось в том, что это не она изменилась. Иная среда разрушала её и вгоняла в депрессию, но сделать с ней хоть что-нибудь Эс-тридцать не могла.

            Она хотела объяснить всё это психологу, попросить её как-то устроить возвращение в то место, откуда Эс «спасли». Плевать ей, что там за плен такой, и что через пару лет Рогатый поглотит её душу — там к ней относились, как к человеку.

            А здесь? В Реалии все, как один, твердили, что нет никакого Замка, что возвращаться некуда. Ну разве они не чудовища? Разрушили целый мир!

            Но вместо слов из девочки вылезали только всхлипы и что-то нечленораздельное. Ей протянули платок, и Эс-тридцать долго громко плакала, сокрушаясь о потерянной не по её воле судьбе и свободе. На то, чтобы хоть немного успокоиться и изложить свои нехитрые мысли у неё ушёл почти час — всё отведённое им время. Психолог только кивала.

            — Дай мне свой номер, — попросила она Эс-тридцать. — Я бы хотела с тобой одной поговорить, без мамы, если она не возражает.

            Она не возражала, а Эс-тридцать была рада, что кто-то теперь станет её слушать.

            Но больше девочка туда не пришла. Первое время пыталась записаться, но не было свободного времени, а потом осознала, что проблема ушла. К ней стали прислушиваться по крайней мере в мелочах, на неё не давили больше в принятии решений и не навязывали свою точку зрения. Эс-тридцать ощутила свободу и вновь осознала себя человеком. Ей было хорошо от этого осознания.

            Лишь годы спустя она поймёт, как обидела тогда свою семью, усомнившись с их любви и понимании. Конечно, они любили её, только их любовь соответствовала их понятиям и устоям и не была похожа на ту, к которой привыкла Эс-тридцать. Своей слепотой по отношению к их заботе, своим неверием в их любовь, Эс-тридцать ранила свою семью ничуть не в меньшей степени, чем саму себя. Ради неё пошли на уступки, и перекроили жизнь так, чтобы она соответствовала представлениям Эс-тридцать. Когда она поймёт это, ей станет стыдно за свои слова, но Эс-тридцать от них не отступится. Она не хотела бы ранить других, но так и не поняла, почему должна была смириться со своей незначительностью.

            Из проёма, ведущего в комнату для групповых занятий, показалась девушка. Она осмотрела холл и наткнулась на одиноко сидящую на диванчике пациентку.

            — Эс-тридцать, я полагаю? — Она вежливо улыбалась и вообще вызывала исключительно симпатию. Эс кивнула. — Идёмте за мной.

            Эс-тридцать поплелась следом за ней в тот коридор, который начинался у стены с аквариумом. Он был тёмен и пуст, но идущая впереди отыскала дверь и отворила её перед Эс.

            — Заходи и садись, — она скорее предлагала, чем указывала, и Эс-тридцать покорно вошла.

            Большое окно во всю стену, светлый ковёр в центре комнаты, на котором друг напротив друга два кресла. Кажется, там ещё были шкафы и нечто невысокое, вроде комода, но в этом Эс-тридцать вовсе не была уверена. Она даже не осматривала помещение, в котором оказалась — выцепила единым изображением и сразу уселась в кресло напротив двери, спиной к окну.

            Расположившись таким образом, Эс-тридцать сразу увидела вошедшего в комнату её нового психолога и удивилась. Им оказалась та самая девушка, проводившая её в кабинет. Она вернулась, держа в руке блокнот и ручку. Она была стройна и красива, с идеально уложенными волосами, в изящном платье и на каблуках. Эс-тридцать было неловко даже находиться с ней в одном помещении. Не то, чтобы она была совсем уж дурнушкой, но на фоне психолога смотрелась какой-то грязной козой. В итоге Эс опустила глаза и весь сеанс созерцала серебристую пуговицу пальто, лежавшего на коленях, которую к исходу часа чуть не открутила.

            — Что тебя беспокоит? — Психолог перестала улыбаться, но лицо её от этого не сделалось ни грустным, ни злым, как это происходило с Эс-тридцать. Девушка подняла ненадолго взгляд и тут же вернула его к пуговице.

            — Я себя режу, — ответила она, но тут же добавила: — мою маму это беспокоит. Не меня.

            Пальцы её невольно от пуговицы переместились к манжетам рукавов толстовки и натянули их до самых пальцев. От этой привычки прятать руки она не избавится никогда. Даже спустя годы, когда Эс-тридцать не будет беспокоиться о том, что подумают о ней и её шрамах, перестанет их стесняться и сможет надеть майку, всякий раз длинные рукава она станет растягивать. Даже думая о том, что надо от этого отучиться, что она портить собственные вещи, и что так вовсе не красиво, рукава её водолазок всё равно будут заканчиваться только у пальцев.

            — А зачем ты это делаешь?

            Резонный вопрос, который задают все, кому не лень. Зачем она это делает? Если бы только сама Эс-тридцать знала ответ! Правильный, правдивый, хоть какой-нибудь. Кажется, она сюда как раз за тем и пришла, чтобы кто-то за неё разобрался, зачем Эс-тридцать себя режет, и что ей с этим делать.

            — Мне от этого легче становится. — Эс-тридцать избрала тактику, подразумевающую выкладывание всей имеющейся правды. — Когда больно и хочется плакать или даже сдохнуть, немного покромсаешь себя, и легчает.

            Девушка ненадолго подняла глаза: ей была любопытна реакция на свои слова: психолог что-то помечала в своём блокноте.

            — А тебе не с кем поговорить о том, что тебе больно?

            Этот вопрос можно было счесть жуткой глупостью или провокацией. Эс-тридцать тогда, однако, не подумала ни об одном из этих вариантов, позже сначала в её голову приходил первый, до второго приходилось додумываться. Зачем бы ей, окружённой заботливыми людьми, всегда готовыми выслушать, поддержать и дать, если их об этом попросят, совет, тащиться сюда и изливать душу совершенно незнакомой девушке, рядом с которой ей и находиться-то неловко.

            Она шмыгнула носом, подумав о том, что её, возможно пытаются заставить подумать хорошенько, и начала перебирать в голове всех знакомых. Тех, с кем можно поговорить по душам среди них решительно не было, о чём Эс-тридцать и сообщила психологу, не удостоив её на этот раз даже взгляда.

            — Скажи, какие у тебя отношения со сверстниками?

            Этот вопрос Эс-тридцать, кажется, уже задавали. Точно! Это был тот неприятный молодой человек из Отряда Спасения, пришедший справиться о её адаптации.

            С тех пор ничего не изменилось, хотя прошло уже пять лет. В этом отношении Эс-тридцать удалось сразу найти комфортную для себя позицию и хватило мозгов не пытаться её покинуть. Она всё ещё держалась особняком, но изгоем себя не чувствовала. Общество утомляло её, одиночество же дарило блаженную тишину и свободу. Наедине с собой она вольна была говорить и делать, что хочет, включать музыку, которая нравится ей. Можно было уйти, куда вздумается, не будучи скованной компанией, можно было творить глупости. Самодостаточность Эс-тридцать была для неё настоящим сокровищем.

            Психологу об этом, увы, сказать было нельзя. Эс-тридцать не совсем понимала, как работают их мозги, но едва ли они сильно отличались от мозгов не психологов, а те такого жизненного уклада не признавали. Эс-тридцать уже тошнило от бесконечных вопросов о друзьях и предложений с кем-нибудь её познакомить.

            Людям было некомфортно с Эс-тридцать, а ей — с ними. «Улыбайся почаще, — говорили Эс, — и люди к тебе потянутся». И зачем ей так называемые друзья, с которыми придётся притворяться жизнерадостной? Пусть или примут её со всеми слезами и психами, или катятся к чертям! С какой стати она должна пожертвовать своим комфортом ради них? Кто они ей? Её лучшим другом стал демон, который собирался её сожрать, но передумал после того, как Эс-тридцать вывалялась в собачьем дерьме. О таком, пожалуй, говорить не стоит никому и никогда. И вовсе не потому, что Рогатого едва ли можно было назвать её сверстником.

            — Нормальные, — соврала Эс-тридцать. — Обычные, как у всех.

            — Но у тебя есть друзья? — не унималась психолог. Эс-тридцать в ответ её только кивнула. — Почему ты с ними не говоришь о своей проблеме?

            Почему? Потому что для Эс-тридцать это никакая не проблема? Потому что с «другом» они всю ночь гуляли по аду и катались на разложившихся трупах, и было как-то не до болтовни о чувствах Эс-тридцать?

            Она вдруг поймала себя на мысли, что ей потому и нравится — даже после того, чем закончилась та ночь — Рогатый, что он сейчас один из всех окружающих её способных говорить существ не спрашивал Эс-тридцать о том, зачем она себя режет, что чувствует, и о прочих вещах, которые сама Эс считала незначительными и говорить о которых не имела ни малейшего желания. С ним можно было оставаться собой, не переворачивать свою систему приоритетов с ног на голову.

            Не случайно тогда Эс-тридцать спросила Рогатого, любит ли он её, он ещё заставил её объяснять значение слова «любовь»… Всё верно, даже по её соображениям: Рогатый давал ей право быть свободной, не требовал играть ролей. Он любил её, даже если не осознавал этого — в этом Эс-тридцать вдруг уверилась. Ей стало спокойно от этой мысли, от знания о том, что где-то есть место, где ей будут рады, и где её любят за просто так, не потому что этого требует общество. Пусть даже этим местом будет ад…

            Эс подняла голову и посмотрела сидящей напротив девушке прямо в глаза. В этом взгляде не было вызова или просьбы о помощи — Эс-тридцать было совершенно плевать на всё, что творилось в Реалии.

            — Моя мама, — она говорила размеренно и певуче, тихо, почти как Рогатый, — захотела, чтобы я пришла сюда. Поэтому я напротив вас. Не потому, что больше мне пойти некуда.

            Психолог тоже перестала улыбаться и светиться теплом, теперь она смотрела на пациентку, отражая её безразличие. Выдержав взгляд Эс-тридцать, она обратилась к своему блокноту и долго в нём что-то писала, когда вновь подняла глаза, в них было ровно то же выражение, что и в начале сеанса.

            — Что твои друзья говорят тебе, — спросила она, — когда видят твои шрамы и свежие порезы?

            Этот разговор очень быстро утомил Эс-тридцать, и ей не хотелось его продолжать. Она, вообще, была довольно замкнутой, и не привыкла вот так выставлять все свои чувства и мысли напоказ. Никто, однако, не потрудился узнать, чего Эс-тридцать хочет, и к чему она привыкла: просто надо было говорить, потому что… Потому что её мама этого хотела, а Эс-тридцать вовсе не нравилось, когда она переживала. Проще, конечно, было перестать вредить самой себе — это бы избавило её от массы сопутствующих проблем, но в таком случае ненависти Эс-тридцать не куда было бы выходить, и она бы копилась до тех пор, пока не заполнила бы девушку полностью. И кто знает, что будет тогда? Сама Эс полагала, что тогда она умрёт, в истерике не сможет контролировать разрушительные порывы и убьёт саму себя.

            Но ей приходилось оставаться на месте и покорно отвечать на вопросы. Эс-тридцать не было больно, как в прошлый визит к психологу или как всякий раз, когда ей приходилось задумываться о себе, своих мотивах и целях. Она не плакала и даже не хотела плакать. Но Эс устала, ей ещё дома надоели с расспросами о руках, и как всякий раз, когда Эс-тридцать психологически уставала от чего-то, она сейчас хотела полосовать свою кожу.

            Внезапно пуговица пальто стала самым интересным объектом в кабинете. Эс-тридцать вертела её в пальцах и пристально рассматривала уже не потому, что ей было неловко поднимать глаза или говорить о себе, а потому что потёртый и исцарапанный, почерневший у краёв кусочек металла был много лучше любого человека. Он по крайней мере не задавал вопросов. Его тоже ни о чём не спрашивали. Пуговицей быть лучше, чем человеком: висишь себе пришитый к рубашке или пальто, на отдалении от других пуговиц, тебя никто не тревожит, и можно вечно думать свои пуговичные мысли в покое. А когда ты оторвёшься, можно потеряться и начать своё путешествие с прочим мусором, а можно найтись и быть пришитым обратно. И уж наверняка пуговицы не попадают в ад. Хотя, пожалуй, и в аду лучше. Если там действительно так, как говорил Рогатый: преисподняя для каждого создаёт новый коридор, и вероятность с кем-то встретиться ничтожно мала, то там не так уж и плохо. Тихо, можно думать о своём, и никто не пристанет с вопросами вроде «Вы здесь за что?». Хотя на её голову, наверное, непременно пошлют такую вот болтливую компанию.

            Из всех этих мыслей Эс-тридцать приходилось выковыривать с усилиями, которых психолог не жалела, но интерес к беседе был безнадёжно утерян, и разговорить её больше не получалось.

            — Послушай, — сказала психолог под конец отведённого им часа, — твоя проблема — это, вообще-то, не мой профиль. Я дам тебе направление…

            Эс-тридцать усмехнулась. Стоило ли в таком случае целый её час тратить на неинтересную и, как выяснилось, ненужную беседу. Этот час не был целительным, после него — Эс это уже понимала — ей придётся ранить себя, чтобы успокоиться. Как же она теперь ненавидела эту красивую молодую женщину, сидящую напротив.

            От психолога, очевидно, не ускользнуло резко ухудшившееся настроение Эс-тридцать, презрительный изгиб её губ и морщинки, собирающиеся у переносицы.

            — Не беспокойся, — спешно принялась заверять психолог, — это не психиатр, скорее, психотерапевт. Если ты боишься, что тебя положат в психиатрическую больницу…

            Как будто это имело значение! Больницы, психотерапевты… Вот перед ней сидит одна, понять не может, что не так! Эс-тридцать больше не собиралась никуда идти и не хотела ни с кем говорить. Хватило ей уже квалифицированной помощи. Дальше она как-нибудь сама, возможно, с Рогатым…

            Всё это она думала, на ходу натягивая пальто и обматываясь шарфом. На душе было паршиво. Эс-тридцать догадывалась о том, что все её «не хочу» и «сама разберусь», скорее всего, услышаны не будут, что её попросту увезут по этому направлению и сдадут в лечебницу с жёлтыми стенами на промывание мозгов. С другой стороны, можно не отдавать это направление и вообще наврать чего-нибудь, и жить себе дальше спокойно.

            Эс-тридцать шла быстро, как всякий раз, когда ей не было нужды приноравливаться к чужому шагу. Под ногами шуршали прошлогодние листья и чавкала грязь. Весна — это время рождения чего-то нового, но в жизни Эс-тридцать всё оставалось, как и прежде, грязным, серо-коричневым, неприглядным и дурно пахнущим. За проведённые здесь годы она так и не смогла полюбить Реалию. Этот мир по-прежнему намного больше её нравился припорошенный снегом.

            В тот прошлый раз, когда она была в центре у психолога, когда возвращалась из него с мамой, снег как раз лежал. Эс плакала. Не то потому, что вывернула душу наизнанку и захлебнулась собственными переживаниями, не то оттого, что понимала: теперь всё изменится. Она ещё не успела успокоиться, и мама дала ей платок. Она обнимала Эс-тридцать за плечи, и девочка чувствовала: её любят и хотят помочь.

            Эти воспоминания терзали Эс-тридцать. Сейчас она уже не чувствовала подобного, ощущение ненужности и бесполезности, мысли о том, что она только мешает своей семье, терзали её теперь. Как ей быть с Рогатым? Со всем тем безумием, в которое она вляпалась.

            Эс-тридцать была слабым человеком, она не умела справляться со своими неприятностями, всякий раз она убегала, надеясь. что всё разрешится как-то само собой. Иногда это помогало, иногда — нет. Она жаловалась Рогатому, но родителям о большинстве её несчастий, детских или немного взрослых, было неведомо. Эс казалось, что она и так им слишком многим обязана, и в большинстве своих переживаний вываривалась в одиночестве. Не гордом — жалком и трусливом.

            От неприятных и нежеланных мыслей ей всегда помогала избавиться музыка. Эс-тридцать запихнула наушники поглубже. Она никому не скажет ни о Рогатом, ни о том, что психолог бесполезен, ни о том, что хочет быть хотя бы настолько же близка с семьёй, как это было раньше. Она никому не нужна со своими переживаниями и слезами. Так полагала Эс-тридцать.

            Придя домой, она обнаружила, что всё-таки лишилась пуговицы, которую весь сеанс упорно откручивала от пальто. Эс-тридцать шумно глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки и не разреветься.

            Не объяснить потом никому, из-за чего она плачет, что дело в чёртовой пуговице, которая была как вишенка на торте и увенчала композицию из недопонимания, безразличия и попыток влезть в её жизнь. Над ней посмеются в лучшем случае и накричат в любом другом. Эс-тридцать ненавидела плакать у кого бы то ни было на виду и выслушивать вопросы, на которые ей не хотелось отвечать. Теперь она дожидалась ночи, когда все засыпали, гас свет, и тогда можно было отставить чашку и дать волю слезам. Вернее, можно было бы, если бы комната её всё ещё принадлежала Эс-тридцать.

            Это ещё больше угнетало её.

            Бросив сумку в коридоре, Эс-тридцать скрылась в своей комнате за пузырчатым стеклом и хлопком двери, залезла на стол и тогда оказалась на уровне верхней полки.

            Это место являлось для Эс-тридцать хранилищем для сантиментов и памятных вещиц, для всего того, что не несло уже особой ценности, но девушка просто не хотела с этим расставаться. Ей нравилось залезать сюда, перебирать эти предметы, брать их в руки, вытирая пыль, и вспоминать нечто тёплое, связанное с ними. Её старые рисунки — только личное и пустяковое, работы из художественной школы Эс-тридцать хранила в папке в совершенно другом месте и в отличие от этих не пересматривала — пыльные куклы, пазлы, не увядающие веточки вербы в банке, копилка, оставшаяся без дна, круглый аквариум. Рыбки давно уже всплыли кверху брюшками. Эс-тридцать пыталась завести новых, но так и не смогла полюбить этих пустоглазых молчуний. Аквариум с лежащей на дне водорослью отправился на полку, пылиться и ждать своего часа. Сразу за его пухлым стеклянным боком лежал нож. Новый, с синей рукоятью и лезвием потоньше. Эс-тридцать прятала его тщательнее, чем предшественника.

            Рука Эс-тридцать легла на нож. В последнее время она всё реже поднималась сюда ради воспоминаний и всё чаще — к своему ножу. В последнее время Эс ленилась даже спрятать лезвие, уверенная, что здесь нож всё равно не найдут и даже не подумают искать. Полоска стали, покрытая у самого края бурыми и чёрными несмываемыми пятнами, запылилась. Эс-тридцать попыталась сдуть пыль — протирать нож она не имела никакого желания.

            Усевшись прямо на стол и сложив ноги на стоящий под ним диван, девушка задрала рукав. Кожа её пестрела полосками: белыми и бугристыми, словно накипь, рубцами, розовыми всех оттенков — заживающими, бурыми — подсохшей крови на сделанных совсем недавно порезах. Рукав изнутри весь был в разводах цвета ржавчины — следах вчерашнего приступа нелюбви к себе. За это Эс-тридцать и любила эту толстовку: она была водоотталкивающей, и кровь не пропитывала ткань, а оставалась только внутри. Или снаружи — тут как получится. Эти длинные рукава надёжно прятали страшные руки Эс-тридцать. Они теперь стали почти такими же уродливыми, как у Рогатого — осталось только пальцы переломать.

            Эс-тридцать отогнала прочь мысль о чёрте и с усилием провела ножом по коже. К палитре полос на руке добавился рубиново-красный, блестящий и влажный, усеянный бисеринами. Таким этот цвет останется совсем ненадолго — Эс закончит сегодняшний ритуал самобичевания, опустит рукав, и по коже и руке неровно размажутся рубиновые капли. К вечеру, когда Эс-тридцать станет их смывать, бросив толстовку в стирку, предварительно аккуратно её вывернув, кожу тонким слоем будет покрывать растрескавшийся светло-бурый налёт. Смывать его больно — порезы горят огнём и вновь начинают кровоточить, и в такие моменты Эс-тридцать наконец начинает чувствовать, что она жива и реальна, и ей всё равно, что ради этого ощущения её приходится причинять себе боль.

            Нож успел вернуться на прежнее место.

            В коридоре раздался щелчок отворяемой двери, копошение в замке и потом, наконец, звонок. Эс-тридцать поплелась открывать. Звонок повторился. Стало совершенно очевидно, что там, за дверью, мать, и что она, как обычно, не в духе. А теперь она рассердится ещё больше из-за того, что ей сразу не открыли. Она словно бы думала, что Эс должна сидеть под дверью, дожидаясь её прихода.

            Однако отворив дверь, Эс тридцать увидела, что женщина пребывала вовсе не в дурном расположении.

            — Ну, — спросила она, протягивая Эс-тридцать пакет и наклоняясь, чтобы разуться, — как у тебя дела?

            — Нормально, — буркнула Эс.

            Она отвечала так всякий раз, и всякий раз убеждалась, что её не слушают. Раньше Эс-тридцать поступала иначе, охотно рассказывала, как у неё прошёл день. Потом неохотно. Потом стала отделываться дежурными фразами. Когда тебе задают один и тот же вопрос трижды в течении часа, начинаешь серьёзно сомневаться в том, что ответ на него кого-то интересует, и уже не трудишься его давать.

            Пакет Эс-тридцать уволокла на кухню и принялась разбирать. Ей нравилось это в некоторой степени ощущение контроля, точная уверенность в том, что в доме есть и где оно лежит. За спиной Эс-тридцать в дверном проёме показалась её мать.

            — Ты была у психолога?

            Спрашивала она осторожно, боясь ненароком спугнуть или разозлить дочь. Эс-тридцать, конечно, ничего ей сделать не могла, зато вполне могла отказаться говорить, а жить с монстром, в которого Эс превращалась, в одном доме женщине явно не хотелось. Эту проблему она пыталась аккуратно разрешить, силилась сделать первый шаг навстречу дочери, а потом второй, третий… Но Эс-тридцать не отвечала взаимностью. Она стояла спиной, слышала осторожную поступь, но предпочитала игнорировать её.

            В ответ матери Эс-тридцать только коротко кивнула:

            — Была.

            — И как?

            Женщина отодвинула стул, соседний с тем, на котором стоял разбираемый Эс-тридцать пакет, и села на него. Девушку это даже слегка покоробило: стул был её. Не вещественно, конечно — вообще-то, в этом доме не было почти ничего, принадлежащего Эс-тридцать. Однако, когда какая-то вещь давалась ей в постоянное пользование, Эс-тридцать становилась в её отношении жуткой собственницей и жадиной. Почему-то так тут было заведено: если кто-то хоть раз брал вещь Эс-тридцать, ей эта вещь принадлежать переставала. Чашка очень быстро переходила в общее пользование, а после — в негодность. Расчёски терялись, кисти лысели и исчезали в недрах чужих ящиков. Вернуть что-то себе было невозможно, хотя девушка уже привыкла к этим вещам и заводить новые не хотела. Теперь в придачу ко всему она лишалась места за столом. Эс-тридцать в приступе жадности едва не раздавила пакет кефира. От матери, однако, всё это умудрилось ускользнуть.

            — О чём вы говорили? — не глядя на дочь, спросила она.

            — Да так, — сухо ответила Эс-тридцать — из руки её вырвали апельсин и начали чистить, — ни о чём…

            Тогда Эс-тридцать, конечно, не знала, что в центре психологической помощи есть телефон её матери, что ей позвонили и сообщили, что у Эс-тридцать имеются суицидальные наклонности, что ей требуется помощь психиатра, и без заключения о психическом здоровье в центре с Эс работать не станут. Единственным плюсом для самой девушки в сложившейся ситуации было то, что ей не придётся вновь идти туда, куда она возвращаться вовсе не собиралась.

            Глава девятая, в которой Эс-тридцать слышит Гниль

            Без боя свою комнату Эс-тридцать отдавать не собиралась. Это было отвратительно и уже даже не по-детски, но каждый вечер она упорно закатывала истерики и била сестру подушкой, прежде чем соглашалась уйти спать на диване. Однажды, не выдержав этой нервотрёпки, к дивану приговорили младшую сестру Эс-тридцать. Так девушка вновь оказалась в своей постели, и комнату больше ни с кем не делила. От проблем с бессонницей, впрочем, это Эс не избавило. Она ожидала этого и совсем не удивилась.

            Огни фонарей с улицы неплохо освещали её комнату — Эс-тридцать осмотрела её в надежде увидеть Рогатого, но она была одна. С одной стороны перспектива обнаружить в своей спальне монстра несколько пугала Эс, с другой — какая-никакая, а компания, и отсутствие Рогатого несколько её опечалило. Где-то внизу проехал одинокий автомобиль, протащив по потолку в спальне Эс-тридцать длинную полосу света. Отчаявшись уснуть, девушка села и уставилась в окно.

            «Паршиво на душе, — думалось ей. — Раньше казалось, что я чего-то достойна, может быть, чуть больше других придираюсь, но и моё счастье не за горами. А теперь? Теперь оказывается, что я просто отвратительный гадкий человек! Что мне не уготовано счастья в Реалии, потому что меня тут вообще никто не ждал! Я не напрасно чувствовала себя здесь чужеродной все эти годы — я не входила в планы этого мира, я была у него отнята, навсегда потеряна. Я больше не нужна ему».

            Эти мысли уже перестали причинять Эс-тридцать что бы то ни было. Ей не было больно от них и не хотелось плакать. Широко распахнув глаза, Эс-тридцать таращилась на крышу стоящего напротив её дома общежития, не видя его, думая свои мысли. За эти годы они осточертели Эс, но упорно продолжали лезть ей в голову. Словно, уйдя из ада, Эс-тридцать прихватила его с собой: ей некуда было идти и не с кем поговорить, мир бы пережевал и выблевал её, вздумай Эс кому-то рассказать о произошедшем. Она вынуждена была вариться в терзающей её мысли отведённый срок и надеяться, что не нагрешила на вечные муки.

            «Где там твой нож? — подумалось следом за извечной мыслью о ненужности. — Доставай, хоть немного полегчает. Может, уснёшь».

            Нож она как раз перепрятала. Не потому, что мама прекрасно видела, что Эс-тридцать продолжает резать себя, и вновь нашла его. И не потому, что Эс боялась, что его вот-вот найдут. Оказалось, что по-настоящему хорошее укрытие находилось слишком далеко, и лезть в него всякий раз, когда Эс-тридцать было нужно напоминание, что она ещё жива, а вовсе не в аду, было неудобно. Так бывало почти каждый день. Нож перекочевал под батарею, к которой вплотную была придвинута постель Эс-тридцать. Там он лежал всё в таком же раскрытом виде, и пыль не имела препятствий липнуть к лезвию.

            Было удивительно лишь то, что даже при таких жутких нарушениях всех мыслимых правил асептики, Эс-тридцать до сих пор ничего не подхватила, и ни один из её порезов даже не загноился.

            Даже в темноте девушка могла разглядеть, насколько изодраны её руки. Вереницы коротких разномастных насечек на полыхающей коже. Эс осмотрела всю левую руку, которой доставалось чаще, потом правую — на них резать уже было негде.

            «Вот бы больше рук, — возникла мысль. Но Эс-тридцать тут же одёрнула себя: — глупость какая!»

            Она откинула край одеяла, до того прикрывавший её ноги. На них тоже имелись насечки, но меньше. Они были не так заметны, к тому же на ногах было больше места, и всё же порезы здесь сильнее кровоточили и болели, а резать ногу не так удобно, как руку, поэтому рядом с вспухающими белыми рубцами темнели всего две полоски. Эс-тридцать прижала лезвие к коже — под ним уже выступили капли крови — и резко провела. Узкая расщелинка быстро заполнилась, кровь потекла по бедру на простынь. Обычно Эс-тридцать нравилось на это смотреть: вид собственной крови успокаивал её. Но не в этот раз. Эс полоснула ещё раз. Нет, легче ей не стало, зато желание резать себя ушло. Столь же внезапно, как и появилось.

            «Кажется, это становится моей зависимостью», — подумала девушка, роняя нож обратно под батарею.

            Сама она тоже упала на постель. Осколок света над её головой оставался неподвижен. Эс-тридцать ещё раз оглядела спальню: Рогатого в ней не было.

            Можно было попытаться заснуть, но она, кажется, потому и встала, что сон не шёл. С ней часто такое бывало: приходилось часами нагонять на себя сонный дурман, лежать неподвижно, пытаясь игнорировать какие-то шорохи и движения теней, а когда под утро сон протянет ей край своего подола, цепляться за него до одурения, до боли в бледных пальцах, сон посмотрит не неё, насмешливо и надменно, рванёт на себя ткань одеяния и уйдёт не оборачиваясь. В пальцах Эс-тридцать останутся ветхие нити, дарящие ночные кошмары, реалистичные и тусклые — на хорошую фантазию их магии не хватит. Эс проснётся с полыхающим сознанием, проведёт рукой по мокрым простыне и наволочке, распахнёт окно и захлебнётся в ненависти к себе и своей жизни. Так не хотелось, а по-другому — не получалось.

            Можно было заварить себе чай. Разбудить маму шагами в коридоре и включенным чайником, выслушать всю её ругань, а потом до рассвета сидеть в темноте в одиночестве за столом, глотать горький чай и просто от этого чувствовать себя счастливой. В рассветах было всё счастье Эс-тридцать. В них, и в одиночестве. Но на кухне было коварный враг. Он стоял на тумбе возле плиты, в подставке для ножей. Длинное тяжёлое лезвие, чёрная рукоять с крохотным сколом. Этот нож терзал её, тянул к себе, пугал. Эс-тридцать явно не стоило оставаться с ним наедине, да ещё и ночью. Днём всё невещественное кажется нереальным, а этот нож — неживым. И хотя он всё так же притягивал Эс, ей от этого не было так страшно. Ночью же не оставалось уверенности в том, что ему удастся противостоять.

            Можно было включить музыку, смотреть всю ночь в окно, вспоминая, как, в общем-то, было приятно лететь над ночным городом. Эс-тридцать знала, что случись такое снова, она бы опять боялась, а ступить на Тучу ей было бы отвратительно и тошнотворно, но вместе с тем Эс-тридцать страстно этого желала и надеялась увидеть в тёмном небе чёрта. С той их встречи Рогатый не объявлялся, и девушка всерьёз раздумывала о том, не обидела ли она его. Узнать это было невозможно, или, по меньшей мере, Эс не имела понятия, как это сделать. Мысли о том, что она, возможно, больше никогда не увидит чудовище, единственного, с которым она могла поговорить по душам — хотя бы потому, что Рогатый был настоящим экспертом в области душ — терзали Эс-тридцать, и эти мысли не могла заглушить даже вся музыка мира. Они мешали ей мечтать, и таращиться в окно было совершенно бесполезно.

            В оконном стекле она не увидела бы никого, кроме себя самой, кажущейся черноглазой, с недавно остриженными волосами. Эс-тридцать не нравилась себе. Ни с угольными, как у всех монстров, глазами, ни с такой прической. Она не могла к себе привыкнуть, хотя сделала это намеренно и с чёткой причиной.

            Потолок давил на Эс-тридцать своей пустотой.

            «Иди всё-таки за ножом для рыбы», — возникла мысль.

            «Я не буду себя резать!» — тут же возмутилась сознательная часть Эс. Та непонятная несознательная сторона здорово её нервировала своими дурацкими желаниями и уговорами нанести себе увечье потяжелее.

            Скорчив гримасу недовольства, Эс-тридцать перевернулась на бок. Это обычно помогало ей слезть со скользкой темы ножа для разделки рыбы — живот оказывался спрятан за подогнутыми коленями, да и бить вот так вбок совсем неудобно. Желание уходило.

            Перед лицом Эс-тридцать оказывалась стена. Полосатые обои, неразличимые в темноте, ощутимое дыхание из угла. Эс прижалась лбом к шершавой поверхности и зажмурилась. Как же ей надоели мысли в собственной голове! С каким удовольствием она бы открыла свою черепную коробку и прополоскала мозг в проточной воде! К несчастью, это не представлялось возможным, и мысли продолжали с издёвкой хихикать над своей хозяйкой.

            «Покрась волосы обратно в белый», — предложил разум.

            «Не хочу я их красить! — вспылила Эс-тридцать. — Специально же обрезала всё испорченное и отрастила натуральный цвет».

            Обрезанные волосы и впрямь давно уже потеряли всякую форму и структуру. Эс-тридцать издевалась над ними, как только могла, пытаясь вернуть им вид, оставленный в Замке — идеально ровные светлые локоны. Она походила на куклу тогда. В Реалии же все попытки придать своим волосам хоть сколько-нибудь приличный вид увенчались потерей примерно половины шевелюры. Оставшееся на ощупь напоминало вату, и Эс-тридцать почти без сожалений избавилась от него.

            Этот аргумент нисколько не убедил её бессознательную часть.

            — Это не твой натуральный цвет, — ехидно заметила она. Так-то быстро Эс-тридцать позабыла, кем была. Позабыла Орсолью.

            Прямой и тяжёлый волос здесь почему-то стал тёмным и для своей хозяйки выглядел совершенно неестественным.

            «Рогатому это не понравится, — думала Эс-тридцать. И тут же добавляла: — да мне и самой не нравится».

            О том, с чего это вдруг она хочет понравиться чёрту, Эс не задумывалась: у неё и без того в голове был жуткий бардак, незачем было тащить туда ещё бесполезную пищу для размышлений.

            «Ну так перекрась, — уговаривала она себя. — Лучше испортить волосы, чем жить с тем, что тебе не нравится».

            Ответный аргумент тоже отыскивался быстро: «Всё равно они здесь не станут такими белыми, как раньше. К тому же они короткие! Я, даже если захочу, не завью их!»

            А она хотела. Никакие уверения себя в том, что волосы скоро отрастут, на Эс-тридцать не действовали: она ненавидела свою теперешнюю внешность, эти волосы, эти шрамы. Всё было не так, как в Замке, она становилась размокшей и серой, под стать Реалии, в которой теперь жила. Эс казалось, что если только она смирится с этой внешностью, то сможет спокойно существовать в этом мире. Но примирения не происходило — может, для этого требовалось время, но сил ждать у Эс-тридцать не было.

            «Вырви их тогда, — предложила она самой себе. — Если они не нравятся ни тебе, ни Рогатому. Вырви их! Вырви! Зачем тебе это уродство на голове?»

            «Заткнись», — велела Эс новорожденной навязчивой мысли.

            Девушка закрыла лицо руками, вся сжалась в один комок и разрыдалась. За что именно ей послано это несогласие с самой собой?

            Глава десятая, в которой Рогатый существует по своему обыкновению

            В кромешной тьме их мира вспыхнул огонёк: волшебное пламя, не дающее тепла — к счастью, им был нужен только свет. Обычно они и в темноте прекрасно ориентировались, но жеребьёвку было принято проводить при свете. Якобы, так было проще разглядеть жульничество. От споров огонёк не спасал: проигравший всё равно верещал, что его подставили, требовал повторной жеребьёвки и пытался прикончить парочку ближайших товарищей. Таковы были черти, живущие на Тучах, обитатели ада высшего порядка. Думая об этом ритуале, Рогатый поражался: какие же они жалкие и как же стыдно принадлежать к одному с ними виду. Но проиграв, он вёл себя немногим лучше, а после утешался тем, что против своей сущности не попрёшь.

           В свете волшебного пламени блестели десятки чернильных глаз. Черти стояли кругом; они жадно таращились на огонёк и надеялись, что выбор падёт не на них. Если бы у них имелся бог, демоны молились бы ему об этом, хотя иные бы поразились: участь проигравшего была не так уж страшна.

            По правую лапу от Рогатого стояла Двуглавая, хищно скалясь обеими пастями. От волнения она не могла стоять спокойно, то и дело перебирая ножками, головы её при этом покачивались. Когда левая в своей нервной качке в очередной раз ударила Рогатого по плечу, тот не выдержал и ударом копыта сломал Двуглавой тощую ногу. Коротко пискнув, демонесса воззрилась на соседа, недобро сощурив все четыре глаза.

            — Приношу свои извинения, — процедил Рогатый совсем не извиняющимся тоном. Для убедительности он даже приложил свою кривопалую лапу к груди и склонил голову — правый рог его при этом оказался угрожающе близко и глазу Двуглавой. — Как неловко! Ударил даму! С вами всё в порядке?

           Со всех сторон одобрительно зашипели и закивали головами. Заплясали блики огонька в угольных глазах.

            — Разумеется, в порядке! — ответила Двуглавая, на всякий случай отойдя от рога. Голос у неё был высокий, а манера попискивать странно сочеталась с тем шелестом, который она безуспешно пыталась перенять у Рогатого. — Ты ведь такой джентльмен! Даже перед убитыми людьми, наверное, извиняешься! Я, в отличие от них, тебя прощаю!

           Двуглавая хохотнула над собственной шуткой. Черти подхватили её смех: со всех сторон доносились разномастные сипение и гогот, бульканье и кваканье. Эта какофония разносилась над адом, запугивая грешников. Да, Рогатого многие недолюбливали — если черти, вообще, могли кого-то «долюбливать»  и откровенно потешались над ним: слишком уж ранимым и сентиментальным, по их мнению, он был. С детьми вёл себя по-людски и, поглощая души, не рвал жертву на части, наслаждаясь криками и агонией. Рогатому было всё равно: во-первых, не было такого демона, над которым прочие не смеялись бы, а во-вторых, он этих самых прочих презирал ещё больше, чем они — его. Рогатый находил своих собратьев незрелыми, а их манеры и желания уничижительными для всего их рода. Столь долгоживущие существа, по его разумению, должны становиться мудрыми, держаться с достоинством, а если и развлекать себя людскими муками, то уж явно более тонкими, нежели разрывание жертв на части.

           На глазах у себе подобных Рогатый однако старался вести себя не слишком вызывающе. У чёрта, конечно, нет никакой души, и взять с него нечего, но прикончить кого-нибудь и попировать гнилыми останками его собратья никогда не откажутся.

            — И всё же, — ответил он, опасно сощуривая глаза, — меня беспокоит, что ты теперь будешь хромать. Может, для симметрии я тебе и с другой стороны ногу сломаю?

           Демоны одобрительно завыли. Они и сами бы с радостью сломали ноги Двуглавой, хотя их она головами не била, просто ломать было весело, а ног у неё хватило бы почти на всех.

           Двуглавая разинула пасти, издавая громкие клокочущие звуки, и приняла боевую стойку: если Рогатый хочет, может хоть все кости ей переломать — посчитают потом, у кого больше. Рогатый уже собирался броситься на сестру, но тут его огрели по спине. Чёрт обернулся: слева от него, шелестя кожистыми крыльями, в воздухе висел Обрубок, мясистое существо без рук и ног. Передвигался он при помощи крыльев, руки ему заменял длинный мускулистый хвост с кисточкой на конце, как у коровы. Этим-то хвостом он и полоснул Рогатого, который от удара пошатнулся вперёд и рогом высадил Двуглавой зуб, и у которого на спине лопнула кожа, а из раны сочилась густая чёрная слизь.

           Драться ещё и с Обрубком Рогатому совсем не хотелось: он из этой битвы не выйдет или, если повезёт, останется жутко искалеченным. Обычно крылатый как раз заканчивал все споры, возникающие на Тучах, он и в этот раз пробасил:

            — Уймитесь оба, а не то я вам глотки заткну! Разберёмся уже с этим дерьмом и разойдёмся!

            Чёрные глаза его были круглыми и выпученными, как у настоящего безумца, позвонок, который Обрубок носил в носу вместо кольца, покачивался при движении. Хотя он говорил дельные вещи, и с ним вполне можно было согласиться, в глазах ему подобных Рогатый после этого считался бы трусом. Что ж, не видеться ему больше со своей драгоценной! Прохрипев что-то нечленораздельное, Рогатый повернулся к своему новому противнику: из ноздрей того уже клубами валил дым, хвост угрожающе метался из стороны в сторону.

            — В самом деле, — донеслось вдруг из толпы, — угомонитесь, и начнём.

            Лик сказавшей это был освещён лучше всех прочих: именно она держала в изящных руках бутыль с пляшущим в ней волшебным огоньком. Шея у Лебеди была ещё длиннее и тоньше, чем у Двуглавой, и клювастая голова болталась на уровне живота, там же, где её хозяйка предпочитала складывать руки.

            Лебедь была избрана в прошлый раз, но её срок вышел, и теперь жеребьёвку проводила именно она. Это был тот редкий случай, когда у одного из чертей появлялся авторитет, и никто не смел его подрывать. Случай был временным и весьма краткосрочным: Лебедь выберет следующего несчастного, и больше к её словам не прислушаются, пока она вновь не окажется в такой же ситуации. Сейчас же все покорно замолчали, Рогатый встал на своё место между Двуглавой и Обрубком и едва сдерживался, чтобы не сломать ещё одну ногу или крыло. Хвост продолжал метаться, время от времени задевая его копыта, голова рядом с сочащейся изо рта кровью покачивалась.

            Медленно переставляя короткие и толстые мохнатые ножки, заканчивающиеся перепончатыми лапами, Лебедь зашла в центр круга. Монстры взволнованно молчали. Оглядев их, Лебедь подняла бутыль с огоньком повыше, и та застыла в воздухе в горизонтальном положении.

            Они долго думали, каким именно способом следует проводить жеребьёвку, чтобы нельзя было сжульничать. Предлагали создать какое-то специальное существо или предмет, заставить детей в Замке самих выбирать… Их спасением в этом вопросе и впрямь стали люди — Рогатый полагал, что с людьми можно разве что забавляться, но нашёлся и ещё более странный черноглазый, считавший, что у людей можно даже учиться. На Тучах его уже давно не было — разорвали в драке — но способ остался.

            Замерев в ожидании, все уставились на Лебедь. Она осторожно толкнула пальцами горлышко бутылки, и та закрутилась. Теперь в глазах Лебеди наконец могло бы появиться облегчение, но в чернильной тьме оно было не различимо. Одно лишь злорадство. Однако адресовать его пока было некому: на Лебедь никто не смотрел. Каждый взгляд был прикован к бутылке и огоньку внутри неё.

            Мухлевать Лебеди было незачем — прошлый избранный в жеребьёвке не участвовал, поэтому именно он её и проводил. Вся магия, которую чудище применило по отношению к бутылке, заключалась лишь в огоньке, чтобы её было лучше видно, да в создании новой плоскости. Лебедь могла бы повлиять и на исход, но демонессе, в общем-то, было всё равно, кто её заменит.

            Бутылка начала замедляться, черти взволнованно переминались и хрустели костями. Рогатого опять ударили головой по плечу, но это его совсем не беспокоило: остановив вращение, бутылка указала горлышком именно на него. Туда, где у человека было бы сердце, а у Рогатого из груди торчал обломок собственного ребра.

            Жребий был брошен. Все те, кого в этот раз участь быть выбранными обошла стороной, расслабились и выдохнули. Откуда-то донеслось довольное бульканье, следом за ним — гогот. То ли это было нервное, а может, кто-то насмехался над неудачей Рогатого. Сам монстр не стал этого выяснять.

            Ему сейчас негласным правилом полагалось начать вопить, что Лебедь сжульничала, и требовать повторной жеребьёвки, попытаться оторвать Обрубку крыло, а Двуглавой переломать хотя бы половину ног, разбить бутылку кому-нибудь об голову, но Рогатый развернулся и пошёл прочь. Во-первых, он прекрасно знал, что Лебедь сделала всё честно, а жребий никогда не перебрасывается, а во-вторых, ему не в тягость было взвалить на себя это бремя. Рогатый даже полагал, что в некотором роде ему повезло. В спину уходящему кинули колкое замечание, но его чёрт уже не услышал.

            Туча быстро приближалась к пузырю, скрывающему Замок. С этим пузырём они хитро придумали, он и охранял, и прятал прозрачное строение. Выйти из него было можно — достаточно всего лишь достаточно долго идти без цели по снежной пустыне, и вот! — вы оказываетесь за пределами территории Замка, в аду, одинокие и беззащитные. Купол надёжно скроет то место, откуда вас принесло, следы зарастут, и обратно в Замок дороги не будет. Говоря откровенно, его можно было бы и не наделять скрывающими свойствами — пройти сквозь магический пузырь внутрь всё равно было невозможно — но демоны опасались, что толпа грешников вокруг купола, расплющивающая об него носы, видящая Замок, но не имеющая сил попасть туда, здорово напугает детей и вызовет массу нежелательных вопросов. Хотя с другой стороны такое доступное место для кормёжки очень порадовало бы чертей низшего порядка… И ещё больше перепугало бы детей, которые явно не поверили бы, что существа, пожирающие одних людей, приходятся друзьями другим.

            Ключом же для возвращения обратно были именно Тучи. Обитатели ада подстраивали это место лишь под себя: в Замок легко было доставить свежеукраденных детей, вернуть заблудившихся, но только если с ними будет чёрт. Потерянных искали редко, гостей не водили никогда. Ни о чьих нуждах, кроме собственных, демоны не заботились.

            Вскоре, однако, и у такого устройства купола обнаружился изъян: когда во время балов сфера была пронизана слизью Туч, внутрь можно было войти и из Реалии. Дело в том, что Замок на самом деле находился не в аду, он лежал между двумя мирами, соединяя их. Черти намеренно дали пузырю свойство открываться и в Реалию тоже: так можно было приносить детей сразу в Замок, минуя ад. Рогатого этот довод всегда забавлял. В аду было тоскливо даже его коренным жителям, они бродили бесцельно, упивались чужими муками при возможности или просто дрались, чтобы хоть немного разнообразить досуг. Демоны, впрочем, были не то слишком ленивы, не то довольно глупы, но не желали тратить ни единой лишней минуты на свои обязанности. От собственной лени они сотворили купол таким, каким он был. От их собственной недальновидности Замок стал доступен и для людей. Нелепо было полагать, что люди не заметят гигантскую чернильную полусферу где-то в Реалии или не станут её исследовать, сколь бы невысокого мнения чудища ни были об умственных способностях людей.

            Но появившийся вскоре Отряд Спасения всё же не заставил чертей разорвать связь Замка с Реалией. Некоторые говорили, будто перестроить купол уже невозможно, другие утверждали, что лучше пусть кто-нибудь умирает, чем они будут таскаться с младенцами через весь ад. Но всем им было одинаково весело играть в войну с людьми, и отказываться от такого развлечения черти намерены не были.

            Рогатый догадывался, впрочем, что даже откажись они от Туч, это ничего бы не изменило. Его братья и сёстры могли быть глупы или притворяться незнающими, но он понимал... Дело в восприимчивости, в открытости этому миру. В уязвимости, если угодно...

            Они похищали детей, и конечно, люди не могли этого так просто оставить. Их любовь к собственным детям — вот, что открывало дорогу к Хрустальному Замку. Их вера в чудо, надежда на него, готовность забыть о себе, крайняя степень отчаяния... И вот Они могут прикоснуться к этим взрослым, всю жизнь выстраивавшим вокруг себя стену чёрствости. А взрослые взамен получали возможность отыскать Замок.

            Получали возможность, но не право. Рогатый понимал их, даже в какой-то степени сопереживал им... Но он бы не выжил иначе.

            Туча просочилась через волшебную стенку пузыря и поползла вширь, стремясь окутать Замок чернильной тьмой. Дети уже зажгли свет в тронном зале, и строение словно фонарь в ночи освещало чертям путь. Рогатый смотрел неотрывно на поднимающуюся к трону принцессу, на собирающихся в зале детей. Последние приготовления, и вот уже их готовы принять.

            Рогатый стоял особняком и на своих собратьев даже мельком не поглядывал. Сам же он стал объектом всеобщего внимания, демоны за его спиной перешёптывались и обсуждали его в полный голос, гоготали и фыркали, но ответить им ударом копыта или кулака Рогатый сейчас не мог — перед балом все старались сохранить хоть сколько-нибудь приличный вид. Обычно, получалось не слишком хорошо: деформации всех видов, разодранная кожа и переломанные, криво сросшиеся кости с приличным видом не сочетались. Но свежевскрытый череп, вывернутые внутренности и ноги, которые совсем не переставляются, и вовсе могли повергнуть в шок. Поэтому на драки перед балом налагался прямой запрет, а его несоблюдение каралось изгнанием в снежную долину, кормиться падалью и грехами.

            — Как думаешь, — громко запищал Пучеглазый, существо крайне мелкое, размером с трёхлетнего ребёнка, с оборванными прозрачными крыльями и вытаращенными глазами, — кого он выбрал?

            — Известно, кого, — усмехнулись ему в ответ грудным голосом. Белая почиталась самой красивой среди чертей, хотя и была до крайности похожей на человека. С этой демонессой из уважения к её красоте редко сцеплялись, а оттого она лучше сохранялась и ещё более выгодно смотрелась на фоне прочих. — Свою любимицу! Он ведь даже не выглядел недовольным, когда его выбрали…

            — Думаешь, он хотел этого? — Пучеглазый искренне изумился. — Так ведь он через пару лет и сам в человека превратится!

            Говорили они нарочито громко, чтобы Рогатый услышал, пытаясь его спровоцировать. Но этот демон стоял неподвижно и даже не оборачивался. Взгляд его был прикован к единственной цели, которую Рогатый уже обнаружил в толпе. Его фигуру, однако, нельзя было назвать источающей власть и уверенность: Рогатый по обыкновению своему сутулился, лохмотья его кожи покачивались при движении. Но по крайней мере он удосужился вправить ребро так, чтобы оно хотя бы не торчало.

            И это ребро теперь беспокоило Рогатого много больше, чем сплетни за его спиной. Неизвестно было, как оно встало там, внутри, но теперь причиняло своему владельцу боль, впиваясь во что-то там, где у людей находилось сердце. Всё, о чём Рогатому удавалось думать в те минуты: как бы вырвать его из груди и выкинуть к чертям. Возможно, кому-то в глаз. Но перед балом и Рогатый тоже соизволил пригладить немного перья: он обстриг особо длинные лоскуты кожи, вытер кровь, откуда только она вытиралась, и залатал дырку, пробитую ребром. Расковырять её сейчас, чтобы избавиться от боли, означало попасть в Замок в неподобающем виде, и хотя это напрямую не нарушало закона, неприятности всё равно могли возникнуть. Потому-то монстр и искал её в толпе и пытался сосредоточиться на ней, а не на себе.

            Сзади раздались шаги: короткие перепончатые лапы Лебеди быстро перебирали по густой слизи с мерзким хлюпаньем и чавканьем. Она остановилась, лишь подойдя к Рогатому почти вплотную.

            — Это правда, что о тебе говорят? — Голос её был почти взволнованным, но он, пожалуй, всегда таковым был.

            — Что я скоро стану человеком? — огрызнулся Рогатый. — Конечно, жди! Отращу себе душу и со свойственным мне альтруизмом охотно ею с вами поделюсь!

            А что он ещё мог бы сказать? Да, это во многом была правда. Он не стал противиться, потому что изменить уже ничего было нельзя, а ему не составляло бы особого труда поддерживать Замок магией и разбираться с проблемами его обитателей. Плодородную почву, чистую воду, здоровье детей — всё это Рогатый был обязан теперь давать. Это было светлое волшебство, и возможно, оно и впрямь изменило бы его. Но стать человеком? Вот уж бред, какого он не слышал! Но ведь если хочешь спровоцировать кого-то, переврать его слова и поступки — далеко не самый плохой метод.

            Демон морщил остатки носа, но и не думал поддаваться на провокации.

            — Но ты ведь сделал выбор? — не унималась Лебедь. — Кого-то выбрать придётся…

            — Я выбрал! — зашипел на неё Рогатый, резко обернувшись и вложив в свои слова столько яда, что Лебедь едва не расплавилась, став частью Тучи.

            Растёкшись по стене, Туча открыла им проход, и Рогатый и Лебедь шагнули в Замок первыми. Они не символизировали единство или стабильность, не шли рука об руку: шаги Рогатого были слишком длинными для того, чтобы Лебедь успевала за ним. Даже если бы она хотела. Но Лебедь боялась его, а Рогатый — презирал и ненавидел её, как и любого другого представителя своего рода. Любого рода. Ну разве что…

            Толпа расступилась, согласно принятому распорядку, центр зала остался свободным для Них. Принцесса поднялась со своего трона и начала считать шаги. Ровно десять. Неизвестно, кто научил её этому, но смотрелось вполне величественно, и детям нравилось. А некоторой торжественности и властности принцессе всегда недоставало, так что и демоны не стали возражать против заведённого ей абсурдного обычая. Отсчитав — все желающие могли видеть, как губы её при этом шевелились — принцесса замерла.

            — Мы рады приветствовать…

            Рогатый не стал выслушивать эту дежурную болтовню. Он прошёл мимо принцессы, проявляя по её мнению жуткое неуважение, но ни она, ни кто-либо другой никогда не упрекнули бы в этом демона, к детям, стоящим по правую руку от неё.

            Принцесса за его спиной дрожащим от возмущения и бессилия голосом закончила приветствие. Слова были до того избитыми, что музыканты даже без её знака поняли, что правительница закончила. Вступили скрипки.

            Рогатый остановился перед девчушкой с золотистыми локонами и большими преданными глазами. В них чёрт видел одно лишь обожание. Девчонка не смогла даже дождаться, пока он протянет ей руку, приглашая на танец, она сама рванулась к нему. Совсем ещё ребёнок. Его выбор был одновременно очевиден и нет. Как можно взваливать такую ответственность на малолетнюю? Что, если она не справится? А ведь так, скорее всего, и будет! Его собратья тоже задавались вопросом, почему Рогатый выбрал её.

            Правила на этот счёт не имелось — черти, вообще, не особенно любили создавать для себя границы — но было обычным и как-то само собой разумелось, что в правители избирался старший из детей вытянувшего жребий. Меньше нянчиться с этими людьми!

            У Рогатого же имелись души и постарше, даже почти зрелые, и когда он подошёл к ребёнку, кто-то даже недоверчиво заозирался по сторонам — не шутка ли это. Некоторые до последнего не верили, что Рогатый изберёт себе в принцессы малолетку и будет несколько лет обслуживать нужды Замка, другие только понимающе переглянулись. Всё-таки этот демон был очень особенным, и что бы он ни говорил, Рогатый был очень привязан к девчонке, может, он даже любил её — так думали ему подобные.

            Положив лапы ей на плечи — Рогатый боялся испачкать собственной кровью белое платье, девчонка испуганно крутила головой: музыка вдруг стихла, и вообще, всё шло не по обычному распорядку — чудище вывело девчонку в центр зала и остановило напротив принцессы. Та стянула с головы корону.

            «… Орсолья станет править мудро…» — эти её слова въелись в память, хотя не несли в себе ни намёка на мысль принцессы.

            Черти ухмылялись: да, мол, станет. Стала бы, если бы была такой же послушной и наивной, как и передавшая ей корону! Принцесса Орсолья же была своенравна и упряма, и при этом не отличалась особыми умственными способностями — при таком раскладе у десятилетней едва ли получиться сделать мудро что бы то ни было. Рогатый и сам это понимал. Но он знал так же, что Соль вовсе не глупа, и даже если он бросит её и весь Замок на произвол судьбы, она как-нибудь выкарабкается. Пролив много слёз и размазав сопли по лицу. В отличие от многих в Замке Орсолья не потеряла своей личности, и за это Рогатый так её ценил. Поэтому выбрал её: если ему придётся часто наведываться в Хрустальный Замок и с кем-то там говорить, то пусть это по меньшей мере будет тот, кто говорить умеет. А если нет, он сможет сам её научить.

            Рогатый видел, как Орсолья вздрогнула, когда ей на голову возложили корону, заметил растерянность и страх в её глазах. Может, он был не до конца честен, полагая, что Орсолья справится со своими обязанностями, но сейчас терять лицо было нельзя. Чёрт протянул девочке руку, приглашая на танец, она слабо улыбнулась и вложила свою ладошку в его лапу.

            — Ничего не бойся, — прошелестел его голос над ухом новой принцессы. Она запнулась, вскинула голову и оторопело глянула на монстра — ну ещё бы! Прежде он никогда с ней не разговаривал, и Орсолья думала, что он этого вообще не умеет. Про себя Рогатый усмехнулся: ему, наверное, стоило больше контактировать со своей избранницей, отвечать на всю ту чепуху, о которой Соль ему рассказывала, но говорить он не любил, а особенно с людьми. Тем не менее демон знал лучше многих, насколько Орсолья глубже своих детских капризов и слов-пустышек — он наблюдал за ней. Она была особенной. Слабее всех других. Орсолья легче прочих поддалась бы тьме, но при этом не сдала бы позиций, она была честной и плевала на чужое мнение. Она легче прочих поддалась бы тьме, но тьма настолько полюбила Орсолью, что не смела её трогать. Рогатый помог ей снова поймать ритм. — Я всегда тебе помогу, — продолжил он. — Но веди себя соответственно — на принцессу смотрят все.

            Вести себя соответственно станет для неё делом нелёгким — Орсолья даже не знала, чему должна соответствовать, а уж меняться ради того, чтобы носить ненужный ей титул она и вовсе не хотела. Но её попросил Рогатый — а он знал, что к его словам Соль всегда прислушается — значит, так было нужно. Он всегда был добр с ней и желал Орсолье только добра. Незачем было расстраивать его или злить своими выходками. Соль по меньшей мере очень старалась.

            Самому Рогатому в сущности было всё равно, как ведёт себя его подопечная — его она забавляла со всей своей наивностью и диковатостью, ему бы не хотелось, чтобы Соль менялась. Он мог бы возвести для неё ледяное дерево и домик на нём — такие вещи ей бы наверняка понравились. Орсолья росла обычным ребёнком, нормальным для Реалии, но в Замке такой места не было. Даже он не сможет защитить её, когда подданные перестанут уважать свою принцессу и захотят её свергнуть. Кроме убийства всех прочих детей в голову ничего не приходило, но так Рогатый поступить не мог — эти души ему не принадлежали, и на сей счёт имелся закон. Конечно, и сама Орсолья его после такой выходки возненавидит и поддастся тьме, но закон всё же беспокоил чудовище больше.

            Охранный пузырь выпустил Тучу, и Хрустальный Замок сразу скрылся из виду. Внутри по велению Рогатого уже давно нарисовалась звёздная ночь, он знал, что после бала Орсолья поднимется в свои покои, но не станет зажигать свет — она встанет у большого окна и будет выискивать в безоблачном небе огромную чёрную Тучу. Эта мысль заставила его улыбнуться, и тут же что-то болезненно обожгло его внутри. Рогатый схватился за грудь и оскалился, разодрал заплату и, вынув сломанное ребро швырнул его в снег.

            Сквозь образовавшуюся рваную рану он посмотрел внутрь себя. Что обожгло его? Что, если все его братья правы, и у Рогатого появилась душа? Он искал голубоватый отблеск огонька, но его не было — чёрта это немного успокоило.

            Забранная принцесса неловко переминалась с ноги на ногу и улыбалась. Глазки её восторженно бегали по сторонам. Неизвестно, чего ждала принцесса, стоя на холодной слизи и глядя на серое небо и окружающих её монстров, но, наверное, полагала, что теперь её ждёт нечто ещё более прекрасное, нежели жизнь в Замке. Девушка была глуповата и безмерно восхищалась Ими даже при том, что за всю жизнь Лебедь и словом с ней не обмолвилась.

            Стоящие позади принцессы несколько её бывших подданных подобного восторга не испытывали, хотя и не беспокоились — Они вели себя обыденно и на своих гостей даже не смотрели.

            Из осторожности — хотя из Замка не было видно ничего за пределами сферы — черти дали Туче отплыть подальше. Тогда Лебедь и прочие кураторы — о чём многие из подростков даже не догадывались — этой группы окружили своих гостей. Первой напали именно на принцессу. Лебедь подошла к подопечной вплотную, обвила её шею своей. Девушка дёрнулась, но кольцо вокруг её горла лишь сильнее сжалось. Прочие кинулись было бежать, но черти похватали и их: в кого вцепились когтями, в кого зубами, некоторых, переломав кости, ударили копытами, некоторых насадили на рога и бивни. Придушенная принцесса имела сомнительное удовольствие видеть, что творится с её свитой. Девушка отчаянно царапала шею Лебеди и пыталась ударить её ногой, но демонесса наконец впилась в её плоть короткими зубками, и для принцессы всё было кончено — Лебедь поглотит её душу, а яд расплавит девушку до состояния чёрной слизи.

            Рогатый отвернулся: никогда ему не нравилось это зрелище. Он полагал, что ни к чему заставлять детей, любивших их, страдать. Особенно, если учесть, что поглощение души — вообще, процедура не из приятных. Не то, чтобы Рогатый сострадал людям, и уж точно он никогда не бросался им на помощь, вырывая из лап себе подобных — таков был распорядок вещей — просто в некотором роде этот чёрт оказался гуманистом и сам поражался этой своей характеристике.

            Может, и правы были его братья, когда смеялись и говорили, что ещё немного, и Рогатый сам превратится в человека…

            В воздухе витал отвратительный запах жжёной кожи и волос, перед толстым рыхлым человечком появилась массивная чёрная фигура, голову её венчали причудливо изогнутые рога. Человечек весь трясся, потел и так активно потирал руки, что казалось, от хочет стереть их вовсе.

            — Чем обязан? — прошелестел Рогатый, разминая затёкшую шею.

            Он втянул мерзкую вонь, ноздри его затрепетали — даже в аду пахнет приятнее, даже в том помещении Замка, где содержатся младенцы!

            — Я-я, — человечек заикался и, оставив руки, принялся теребить ворот рубашки, — я х-хочу п-п-п-п-п…

            Возникли ассоциации с крышечкой закипающего чайника, захотелось именно в него человечка и превратить. Рогатый пустил в его сторону испепеляющий взгляд — как же его выводили из себя эти трусы, не способные даже довести дело до конца! — человечек приглушённо застонал.

            Пока он собирался с силами, чтобы озвучить просьбу, Рогатый шагнул ближе и опрокинул котелок с мерзким варевом прямо на пламя под ним. Угли зашипели, из котелка в них вывалилось раскисшее свиное копыто. Кто, интересно, надоумил людей варить этакую бурду для призыва демона? Рогатый искренне надеялся, что вот именно этого человека в аду ждала не снежная долина, а котёл варёных копыт.

            — Я хочу продать душу! — выпалил человечек фальцетом. Он решил говорить быстро, пока чудище вновь не обратило к нему свои страшные глаза.

            — Это само собой, — заметил Рогатый, оглядываясь: их окружало поле бледно-серых колосьев, оцепленное рядками деревьев — красивое место! — Не на ужин же ты меня позвал. О чьей душе речь?

            — О моей. — Человечек выглядел озадаченным, он втянул голову в плечи.

            Рогатый глянул на своего жалкого собеседника и хохотнул.

            — Твоя душа, А-ноль, воняет похлеще этой мерзости! — Он кивнул на остатки варева, покоящиеся на углях. Человечек начал было что-то жалобно блеять, но Рогатый в один шаг оказался прямо перед ним, заглядывая в глаза и оскаливаясь. — И если ты не предложишь мне что-то получше, и окажется, что ты понапрасну вызвал меня, то горько об этом пожалеешь.

            Чёрт говорил по обыкновению своему тихим шелестом, медленно, упиваясь страхом этого ничтожного существа.

            Причинять боль физическую он не любил, это верно, но в удовольствии поиздеваться над душами не отказывал себе почти никогда. Люди бывали разными — в отличие от большинства себе подобных Рогатый это понимал — и далеко не каждый заслуживал общения на равных. Тот, например, кто настолько его боялся, что не в силах был спрятать страх, не имел надежды рассчитывать даже на крупицу уважения. Те же, кто имели наглость и глупость предложить ему при этом свою душу, презирались в разы больше.

            — Н-н-н-но у мен-ня нет другой. — Человечка трясло так, что демону начало казаться, что у него в глазах рябит. — И откуда?.. — Он хотел было спросить, откуда Рогатому известно его имя, но тот до того злобно посмотрел на неудачливого продавца, что человечек снова завыл. По щекам у него текли слёзы.

            Не так А-ноль представлял себе продажу души. Он предполагал, что к нему явится чёрт, как человек, разве что с рожками, он, конечно, будет злой — это как-то само собой разумелось — но мужчину не тронет: тот ведь предлагает ему чрезвычайно ценный товар. А уж когда А-ноль сообщит, зачем же это он чёрта оторвал от его чертовски важных дел, исчадие ада и вовсе расплывётся в улыбке и протянет ему контракт. В итоге предполагалось уехать с поля с неисчерпаемыми богатствами и грешить безо всякого страха — всё равно ведь в ад попадёт!

            Что в его планы никак не входило, так это то, что чёрт будет совершенно не намерен покупать его душонку, зато очень намерен выпустить А-нолю внутренности.

            Чем от страшного существа можно бы откупиться, и как бы просто выбраться отсюда живым — не говоря уже об исполнении желания — человечек не имел ни малейшего понятия. От бессилия и жалости к самому себе внутри А-ноля зарождалась истерика.

            Рогатый продолжал испытующе смотреть на свою жертву, потом выпрямился, ощетинился наростами на плечах.

            — Прошу тебя! — Человечек разрыдался и рухнул перед демоном на колени, заламывая руки. — Если бы у меня была любая другая душа…

            — Любая другая? — усмехнулся Рогатый.

            Он попал точно в цель, нетрудно было догадаться, что это жалкое существо до последнего будет цепляться за свою жизнь и к тому же окажется достаточно эгоистично, чтобы отдать чужую. Не своими руками, разумеется! А-ноль же не убийца!

            — Так и запишем: «плата в размере любой другой души»! — Рогатый продолжал открыто смеяться над человечком, но по крайней мере он получал желаемое. — Чего же ты сам хочешь? Нет, дай угадаю, денег? — Человечек активно закивал, Рогатый фыркнул, выпустив облачко пара. — Вот тебе контракт, подписывай.

            В его лапе возник длинный свиток, исписанный латынью — ей теперь мало кто владел, но обычно продавцы подписывали не глядя и уж тем более не читая — конец его тут же упал в траву. А-ноль судорожно захлопал себя по карманам в поиске ручки. Рогатый недовольно клацнул зубами — как же недальновидны эти люди! Неужели он и сам не надеялся, что сумеет что-то продать в ад? Подождав, пока А-ноль будет предельно близок к отчаянию, Рогатый полоснул его длинными кривыми когтями по руке. А-ноль взвизгнул, словно свинья и попытался зажать рану.

            — Кровью подписывай, — выдохнул Рогатый.

            — Да-да, — отчаянно закивал человечек и попытался схватить поднять упавший конец свитка.

            — Не трогай, — зашипел на него чёрт, каждое слово обильно пропитывая ядом, — пергамент. Ты разве не знаешь, как бережно нужно относиться к документам?

            — Н-ну к-к-конечно, — залебезил А-ноль.

            Он рухнул перед монстром на колени и зашарил руками, пытаясь раздвинуть траву. По рыхлым щекам человечка, в которых тонули крошечные глазки и нос, всё ещё катились слёзы, рукав рубашки стал лаково-красным, пропитавшись кровью. А-ноль отыскал конец контракта и мокрым пальцем кое-как вывел своё имя. Пергамент тут же задымился и исчез.

            По мнению А-ноля следом за контрактом должен был исчезнуть и чёрт, но Рогатый стоял на прежнем месте, недовольно поглядывая на фигуру у своих ног. Не отрывая от чудовища испуганного взгляда, А-ноль поднялся.

            — Теперь печать, — заявил Рогатый, — как доказательство, что я выполню свою часть сделки.

            Резким движением он сунул руку в грудь А-ноля и вцепился когтями в его жирное сердце. Человечек мерзко заклокотал, но вырваться не решался. Вдруг сердце его пронзила острая боль, по телу смерчем пронеслось пламя. Рогатый одёрнул руку и отряхнулся, А-ноль, держась за грудь, рухнул обратно в траву.

            Никакого подобного ритуала на самом деле не требовалось, печать не была даже формальностью. При желании Рогатый мог бы на самом деле заклеймить это жалкое существо или даже сжечь его сердце дотла, и никто бы его не обвинил, но это, по его разумению, было бы слишком скучно. Пусть человечишка думает, будто на нём стоит штамп демона, пусть живёт в вечном страхе! Он может думать, что деньги сделают его счастливым, но ничто, купленное у чёрта, счастья не приносит. А-ноля будет мучить извечный панический страх, каждый взгляд ему будет казаться осуждающим, темнота и безобидные ночные шорохи станут его врагами. Он всё будет искать в себе проявление этой печати, станет бояться, что её разглядят другие, узнают, что он сделал. Рогатый слишком презирал это существо, чтобы не подарить ему на прощание небольшой сувенир. А на сердце у А-ноля не осталось ни малейшего следа.

            Перешагнув через скорчившуюся у его ног фигуру, Рогатый побрёл к дороге. На ходу он превращался в кого-то другого. К шоссе он вышел уже человеком, высоким мужчиной средних лет с правильными чертами лица проседью в волосах. Будучи человеком, Рогатый любил производить приятное впечатление и не слишком запоминаться. Прицепиться можно было бы разве что к глазам — двум чёрным уголькам, которых у нормального человека быть не может.

            Если кому-то вздумается его искать, то эти глаза выделили бы чёрта из толпы. Изменить их вид было невозможно — таким образом мироздание не то предупреждало людей, не то говорило самому Рогатому, что до конца человеком ему никогда не стать. В общем-то, он не очень и хотел. А в том случае, если кто-то распознает в нём демона, Рогатый мог просто раствориться в воздухе. Он не боялся гулять среди людей, в некоторой степени чудовище даже хотело, чтобы его поймали — посмотреть, что из этого выйдет.

            К рассвету Рогатый добрался до города. В отличие от любого человека, которому пришлось бы проделать подобный путь, по чёрту этого заметно не было: волосы не липли к мокрому от пота лицу, походку не уродовала усталость. Человек с чернильными глазами выглядел бодрым и свежим.

            Свою часть сделки он осуществит по мановению уродливой руки, но лишь после того, как сам обретёт то, что ему было обещано. Таков был принцип Рогатого: оплату вперёд, хватит и того, что за этой оплатой он тащится сам. Можно, конечно, было бы требовать от продавцов самим находить чистые души, но во-первых, люди в душах мало что смыслили, а во-вторых, воры из них явно хуже, чем из чертей — будут попадаться, всё меньше людей пойдёт на сделки, и что тогда? Тогда покровителям Замка будет уже не прокормиться одними лишь его урожаями, придётся спуститься в снежную долину и жрать падаль. Ну, или растерять поддерживающую энергию и совсем развалиться на части. Ни один из вариантов Рогатого не устраивал, уж лучше заключить хитрый контракт, по которому можно будет взять всё, что ему приглянется. Вроде подарочного сертификата у людей.

            Думая всё это, он шёл довольно быстро и почти не смотрел по сторонам. Одна из витрин спящей улицы, однако, привлекла внимание чёрта, он против воли остановился. Края стекла украшены причудливыми завитушками, среди которых виднелось название магазина, выведенное таким вычурным почерком, что слов было не разобрать. На полу аккуратно разложенные игрушки, коробки, перевязанные красными и розовыми бантами, и посреди этого — манекен в белом кружевном платье. Он был качественно сделан и удивительно походил на настоящего ребёнка — большие влажные глаза, капризно изогнутые губы, золотистые локоны — на очень конкретного ребёнка походил этот манекен, и вместо него в пышном платье Рогатому виделась маленькая Орсолья.

            Монстр помнил, как наткнулся на эту витрину впервые пару лет назад и точно так же остановился перед ней. Магазин был открыт, и в него как раз возвращалась сотрудница с тремя стаканами кофе.

            — Нравится платье? — улыбнулась она Рогатому, заметив его любопытство. — Хотите сделать дочери подарок?

            — Да, — рассеяно ответил он. — Что-то в этом роде…

            Чёрт вообще не ожидал, что кто-то с ним заговорит, но в случае чего мог ответить уверенно или даже резко, а вопрос о дочери его и вовсе ошарашил. В нём была неожиданная правда: Рогатый и впрямь носился с Орсольей так, словно она была его любимой дочерью, единственной и жутко балованной. Он не верил — просто не хотел верить — что любит это существо — свою еду, но отрицать того странного, тёплого и светлого ощущения в груди, там, где скоро не будет ребра, Рогатый не мог.

            Это чувство было разрушительным и болезненным для него, но Рогатый проявлял верх мазохизма, вновь и вновь приближаясь к девчонке. Ему нравилось быть с ней. С другой стороны ему просто нравилось быть. Совмещать бы едва ли получилось. Зато, наверное, можно попробовать пережить Это — слово «любовь» Рогатый был не в силах не то, что произнести, но и подумать — отыскать в Орсолье самую гадкую тьму и, даже не найдя, поглотить её душу. Такова его природа, и против неё нельзя было пойти. Чертям не полагаются дети, любовь, свет и прочее, о чём мечтают люди. И хотя Рогатому нравилось незаконно обогащаться всем, что ему не полагалось, от такого дара судьбы он предпочёл бы отказаться.

            — Зайдите, — продолжала меж тем с солнечной улыбкой девушка, — осмотритесь. Вы наверняка что-нибудь найдёте!

            — Не думаю, — лицо Рогатого помрачнело, голос стал жёстким. — Не думаю, что у вас найдётся что-то, достойное её.

            Наверное, так обижать девушку было необязательно, но Рогатому хотелось поскорее отделаться от неё, от мыслей о девчонке, на которую так похож манекен, и сбежать. Удивительная вещь: Рогатый мог бы принять любой облик, спрятаться где угодно, а если его найдут, мгновенно исчезнуть, но какой-то злой шутник навязал ему погоню, от которой чёрту было не уйти: с самим собой.

            Теперь он ускорил шаг, стараясь миновать злополучную улицу поскорее, свернул на соседнюю и оказался прямо перед родильным домом, куда и собирался попасть. Обычно Рогатый разыгрывал целое представление, перекидываясь в медбрата или врача, общался с будущей матерью, сам принимал у неё роды и растворялся с ребёнком в руках. Это было одним из его обычных развлечений, потому что приводило к жутким метаниям души и самоистязаниям. Откуда бралась в нём эта ненависть к людям, было неизвестно, но Рогатый думал, что она первородна и произошла даже раньше него самого.

            На этот раз чёрт был слишком распалён нахлынувшими воспоминаниями, чтобы как следует исполнить роль — люди, скорее всего, не догадаются, но спектакль-то ставился не для них! Как знал, что не стоило идти этой дорогой! Мерзкий А-ноль! Мало того, что все когти теперь в его крови, так он ещё и на то поле Рогатого заманил, дорога от которого вела мимо чёртового магазина. Конечно, можно было бы переместиться сразу в нужное место, но это во-первых, вызвало бы панику в больнице, а во-вторых, лишило бы Рогатого удовольствия от прогулки и созерцания той небольшой красоты, на которую Реалия была способна. В итоге выходило, что виноват он сам, от этого настроение становилось ещё хуже. От поста наперерез Рогатому бежала пухлая дежурная медсестра, она подняла руку и, видимо, собиралась что-то сказать, когда Рогатый щёлкнул пальцами.

            С громким щелчком время застыло. Бежавшая, а теперь оказавшаяся в крайне неустойчивой позиции медсестра повалилась на бок. Обычно Рогатый старался следить за тем, чтобы его появление оставалось минимально заметным — пропавший ребёнок, но кроме того — никаких следов. Сейчас же ему было решительно всё равно, насколько аккуратным и эстетичным в итоге станет выглядеть его преступление. Старое воспоминание подняло ил со дна, и теперь демон только о том и думал, как бы убраться отсюда поскорее и затаиться в укромном месте, чтобы муть опустилась обратно на дно.

            Наконец быстрые шаги привели его к стеклянной двери, за которой лежали десятки младенцев. Их заклинание Рогатого тоже заставило застыть. Кто-то, сомкнув глаза, сладко сосал палец, другие заходились в беззвучном плаче, были и те, кто, сжав кулачки и пухлые губки, круглыми глазищами таращились по сторонам — наверное, решали, к кому присоединиться. Среди всего этого безумия сбивались с ног две нянечки, и они тоже застыли, но во вполне естественных органичных месту позах. Они понравились Рогатому: трудолюбивых людей он не любил меньше прочих, а уж если человек не жаловался на жизнь и не просил помощи у неподвластных ему сил — а уж чёрт знал, как непросто управиться хотя бы с одним малышом — и вовсе обретали его симпатию.

            Рогатый прошёлся вдоль рядов — это даже в некоторой мере успокоило его — и наконец взял одного из сонных малышей в руки.

            — Что ж, — прошелестел голос демона, эхом разносясь по безмолвной больнице, — похоже, ты и есть «любая другая душа».

            Чёрт криво усмехнулся и растаял в воздухе. В тот же миг родильный дом ожил плачем новорожденных и криками рожениц, стуком колёсиков каталок, шелестом документов. Среди этого всего громче всего были шёпот нянечки: «Кажется, его забрали!» и звериный вой матери, потерявшей дитя.

            Скользнув сквозь крошечное пробуравленное Тучами окошечко, Рогатый оказался в Замковом дворе. Оглядывая это сооружение, чёрт не уставал удивляться его уродству — он бы придумал что-то получше. Уж явно Орсолья достойна лучшего! Тут он себя одёрнул: не стоило всё время думать об этом ребёнке, она просто одна из многих, может, чуть более ему симпатичная, но в конце концов монстру и человеку семьёй не стать — не стоит и стараться.

            Запелёнанный младенец в его лапе проснулся и удивлённо таращил на демона большие голубые глаза. Вот почему бы Рогатому его не полюбить вместо Орсольи? Чем не замена? Этому малышу, похоже, обитатель ада и без всяких зелий нравится!

            Младенец отправился в северное крыло к своим сверстникам. Помещение было примерно таким же, как в больнице, с тем лишь исключением, что в Замке прозрачными были не только дверь и большое окно, а вообще все стены. Здесь даже тоже сновали две нянечки. Хрупкие двойняшки Деи — Рогатый всё время подумывал, не стоит ли сказать Двуглавой, что дети могут носить разные имена — с бесцветными хвостами и крупными зубами. По мнению чудовища даже они должны были вызывать в нём больше симпатий, чем Соль: они были старательными и вежливыми, и никогда ни на что не жаловались, тогда как его ненаглядная Орсолья ничего этого не умела и не собиралась учиться.

            Одна из девушек заметила появившегося на пороге монстра и с улыбкой подбежала к нему. У этих близняшек как-то получалось одинаково любить всех чертей, а не только своего покровителя — Двуглавую, ко всему прочему Рогатый производил самое приятное впечатление. Во всяком случае он говорил иногда со своей подопечной, давал ей советы. И хотя Деи не могли сказать, что видели, чтобы Рогатый хоть раз вёл беседу с кем-то из замковых, кроме Орсольи, они были уверены, что он это делает. Он ведь даже с ними перекидывался парой слов.

            Но на этот раз Рогатый был мрачен и ехидно улыбался. Увидев приветливую девушку, он однако несколько смягчился — не затем они старательно промывают этим детям мозги, чтобы в минуту плохого настроения показать им свой истинный оскал. Чёрт протянул её младенца, девушка бережно прижала его к груди.

            — Как вы назовёте его? — прощебетала Дей.

            — Д… — Рогатому вдруг захотелось насмехнуться и над Двуглавой, и над всеми её Деями и завести собственного, но вместо этого он сказал пришедшую ему следом в голову ерунду: — Аноль.

            Дей расхохоталась — ей нравилось имя. Ей, вообще, всё в Замке нравилось. Иначе и быть не могло.

            Когда-то давно, когда первый Замок только был возведён, и собрана самая первая партия детей, черти ещё совсем не разбирались в том, как их растить, да ещё и так, чтобы их души оставались незапятнанными. Поначалу было решено обращаться с детьми так же, как это делают люди. Не учли они только одного: люди обычно своих детей любят, а вот из исчадий ада няньки выходили никакие. Дети капризничали, плакали ночи напролёт и даже не думали отпустить своих горе-нянь на новую охоту. Многие тогда сразу же сожрали души вместе с плотью и кровью — лишь бы заткнулись. Более терпеливые дождались зелья.

            Немного магии — и ребёнок тих и послушен, не задаёт лишних вопросов, потому что они у него не появляются, любит тебя безотчётно — словом, мечта! Да, такие дети не могли испытывать сильных эмоций и не имели склонностей к творчеству, но на это черти обычно только усмехались — они всё-таки не школу искусств открыли.

            Присутствовал теперь в коллекции Рогатого один ребёнок, которого это побочное действие обошло стороной — у неё имелся характер и полностью развитая личность, набор жалоб и желание играть на скрипке. Виноват был сам демон, который, глядя на крошечную молчаливую и задумчивую девочку, решил попробовать вырастить её без зелья. В душе Орсольи имелись крохотные крупицы порока, но нечистой её назвать было нельзя, так что Соль оставалась в Замке. Но больше таких оплошностей монстр допускать не был намерен, и обеспокоенному новой обстановкой Анолю на его глазах сунули в рот бутылочку с зельем.

            — Ну-ну, — приговаривала Дей, покачивая малыша, — всё хорошо. Где бы ты ни жил раньше, этот ужас тебя миновал. Теперь у тебя новый дом и новая семья.

            Убаюкав мальчика и уложив его в кроватку, Дей обернулась к Рогатому, всё ещё стоящему на пороге.

            — Вы хотели что-то ещё? — неуверенно спросила она.

            Чёрт покачал рогатой головой, удовлетворённо оскалился и пошёл прочь.

            Путь его лежал в самую высокую башню южного крыла — того, что со шпилями — оно больше соседа нравилось и самому Рогатому, и чудовище догадывалось, что Орсолья облюбует себе комнату именно там. По требованию правительницы стены и пол там сделали непрозрачными, башня Орсольи была едва ли не единственной в таком роде. Соль позволила себе оставить панорамное окно, да крышу, причудливо преломляющую закатные лучи.

            Пока Рогатый добирался туда — шагом: хотя он мог бы переместиться, Орсолье это очень не нравилось, но отчитывать чёрта она бы не решилась — в руке его появилась большая белая коробка, перевязанная красным бантом. Та самая, из магазина с неразборчивым названием. Платье Рогатый несколько изменил — он ни капли не лукавил, говоря, что ничто из жалкого магазинчика Реалии не было достойно его Соль. Однако демон очень любил делать ей всяческие подношения. В конце концов Орсолья была единственной, кто заставил чёрта почувствовать, будто у него есть душа, и это чувство ему нравилось. За одно только это Соль заслуживала любви. Но ему полагалось убить её и забрать душу, и Рогатый словно бы пытался откупиться от девочки и в некоторой степени загладить вину.

            Он коротко постучал в блестящую, словно лаковую, белую дверь, украшенную металлом, и, не дожидаясь ответа, вошёл. Соль стояла у окна и даже не повернулась к своему гостю, она знала, кто явился к ней: один только Рогатый смел вваливаться в её спальню, и он никогда не ждал позволения войти.

            Орсолья догадывалась, что хотя она формально считается правительницей, на самом деле Замок принадлежит Рогатому и ему подобным: на её глазах принцы и принцессы сменялись, но гости на балах собирались одни и те же. Когда же Соль думала о причинах, по которым Они отдали в распоряжение детей целый Замок, то не придумывала ответа лучше, чем их доброта. Когда кто-то приносил очередного ребёнка, обычно говорили, что его нашли брошенным посреди снежной пустыни. Принцесса спросила однажды об этом самого Рогатого, но тот предпочёл отмолчаться — ни к чему было развенчивать такие трогательные детские убеждения, к тому же иной легенды у демонов не имелось. Орсолья решила, что черноглазый просто скромничает, и ещё больше прониклась к нему симпатиями. Они подпитывались ещё и пониманием того, что некогда Рогатый принёс в Замок и саму Орсолью, спася её от замерзания насмерть. И что бы там не чувствовал к ней сам чёрт, она всегда его нежно любила.

            Копыта Рогатого громко цокали по белому стеклу. Чёрт подошёл к девушке и остановился в двух шагах от неё.

            — Ваше величество чем-то обеспокоены? — прошелестел он, по обыкновению своему не здороваясь.

            Орсолья тоже обычно не приветствовала его. От общения с чудовищем она вскоре и вовсе убрала из своей речи пустые фразы и стала говорить лишь по существу. Соль нравилось это в Рогатом, и она хотела быть столь же лаконичной, как он.

            — Нет, — обернувшись, девочка натянула дежурную улыбку, которой учил её регент, — всё в порядке. Просто мечтаю.

            Демон скривил рот в подобии улыбки: мечтательность Орсольи выходила за все мыслимые и немыслимые границы. Будь она одной из ему подобных, Соль возвела бы для детей не замок, а целый новый мир или даже несколько. Где-то там нашлось бы место и для него — потому что оно было бы у каждого — и чёрт смог бы стать счастливым, а не плавиться в прямом смысле изнутри от каждой светлой эмоции.

            — У меня есть подарок для тебя. — Чуть склонив голову, чёрт протянул девочке коробку.

            — Платье? — с озорной улыбкой спросила она. Рогатый не стал отвечать, но Соль и сам знала, что она права. — Спасибо!

            Шёлковая лента легко развязалась. Соль открыла коробку и извлекла на свет длинное платье, расшитое камнями. Подарки Рогатого были один краше другого. Где он их только берёт?

            Он и сам не знал, почему ведёт себя так с ней. Может, хотел заранее расплатиться с ней за отнятую душу? Может, ему даже жаль было убивать ребёнка, такого искреннего, незапятнанного магией, который его не боялся? Может, потому что Орсолья видела в чёрте своего друга, по-своему, любила его, а он не в силах отплатить тем же пытался откупиться? Он не знал.

            Но каждый раз, когда она улыбалась, его что-то болезненно обжигало внутри. И всякий раз мгновение спустя эта боль сменялась кротким ликованием: она полюбит его, захочет отплатить ему, отдаст свою душу по доброй воле. Это потешит его самолюбие, будет ему по-настоящему приятно.

            — Вот это да! — восхитилась девочка. — Можно узнать, что за повод?

            — Мне не нужно причины большей, чем улыбка моей принцессы.

            Рогатый лукаво оскалился и шагнул сквозь окно в морозное утро, чтобы пройдя его, снова оказаться в аду.

            Над снегом разносился удушливый запах пепла и металла, кружились дым и крики. Те, у кого хватило воли вырваться из-под власти зелья, пытались сбежать. Таких, однако, нашлось немного, и они всё же вели с собой отчаянную борьбу, не в силах окончательно разорвать свою связь с покровителем. По-настоящему бежала из Замка одна лишь Орсолья, на свою беду прихватившая одну из Деев. Малышка упиралась, Соль тащила её за собой. Если бы не её желание спасти ещё кого-нибудь, принцесса, наверное, давно бы уже вырвалась из ада.

            Рогатому, смотрящему на эти её потуги, стало даже немного жаль Орсолью. Он отбросил своё недозревшее кушанье и отправился догонять беглянку. Ясное дело, теперь, после этого зверского пиршества, Соль едва ли станет считать его своим другом, но если бы её как-то удалось убедить… Посредством магии, может быть? Если бы только Соль не убегала в Реалию, она могла бы дожить отведённый ей срок в покое и комфорте, в его заботе и почёте её новых подданных. Глупое создание его едва ли послушает, как только за неё примется Отряд Спасения: как же! Разве кто-то может любить Соль больше, чем её семья? Впрочем… Едва ли его любовь — если это ощущение так вообще можно было назвать — сильнее той, что могли бы дать Орсолье её родители, но чёрт уже привык считать девочку своей собственностью и отпускать добычу был не намерен.

            Словно из-под земли вырос перед ним человек с автоматом. Рогатого прошило тремя пулями, он озлобленно зарычал — будто мало ему было уже имеющихся дыр в теле! Запах страха Рогатый почувствовал издали, но этот человек по меньшей мере старался выглядеть решительным. Это демон одобрял и считал, что подобные люди заслуживают быстрой смерти. Впрочем, когда чёрт спешит, любой вставший на его пути, заслуживает умереть быстро. Человеку Рогатый свернул шею, но Орсолья к тому времени уже выскользнула в Реалию.

            Сипло выругавшись, Рогатый принял человеческий облик и отправился её искать. На его счастье Орсолья решила не оставаться в лагере, откуда её было бы весьма непросто выкрасть: девчонка оказалась совсем сбитой с толку и не знала, кому теперь верить. Рогатому это было только на руку. Он присоединился к отправившейся на поиски беглянки группе, а обнаружив Соль, незаметно скрылся.

            Он шёл на запах страха и отчаяния, на сдерживаемые всхлипы, закоченевшие плечи и шуршание длинных юбок. Орсолья хорошо играла в прятки в Замке, где знала каждый уголок, но в незнакомой Реалии спрятаться толком не смогла: Рогатый отыскал её забившейся в тупик между гаражами и пытающейся слиться с мусором. Никогда прежде он не видел Орсолью настолько жалкой.

            Поняв, что её обнаружили, девочка всхлипнула, но тут же попыталась взять себя в руки: наверное, хотела умереть хоть сколько-нибудь достойно. Чёрт поманил её к себе, Соль подошла. Совсем неудивительно! Запутавшееся дитя, полагающее, что осталось одно во всех мирах. Чёрти, которых Орсолья считала своими друзьями, на её глазах начали убивать её товарищей, люди — казалось бы, ей подобные — застрелили маленькую Дей. Интересно, смотрела ли она на самого Рогатого? Видела ли, что перед тем, как броситься за ней, чёрт, как и его собратья, убивал? Сейчас она смотрела монстру в глаза, ничего не разбирая за пеленой слёз. Кое-как Орсолья проморгалась, но словно это не помогло: она по-прежнему смотрела сквозь Рогатого, не в силах заглянуть в глаза своему убийце, увидеть чьи это глаза и кинуться в его объятия, найти в них тепло и защиту — то, чего холодная и грязная Реалия никогда ей не даст. А что, в общем-то, мог дать ей он, с чьих острых зубов ещё капала кровь?

            У Рогатого и впрямь на мгновение возникла мысль «А не сожрать ли её?». В конце концов именно за тем Орсолью и растили, и не за тем ли чёрт бросился её догонять, что не хотел упускать добычу? Он уже склонился над павшей принцессой, тонкие губы тряслись, почти ощущая сладость и жар её крови. Но Рогатый сдержал себя. Нет, эта девчонка особенная. Он всегда носился с ней больше, чем с другими, пытался вырастить из неё нечто большее, чем простую рафинированную и засахаренную душонку. И уж явно он не собирался, убив столько времени, есть её недозревшей, да к тому же испуганной, в такой обстановке! Нет, всё однажды будет так, как должно быть, как он придумал двенадцать лет назад, когда впервые взял эту девочку на руки, и она не заплакала, когда Рогатый впервые подумал, что из этого может выйти что-то интересное. Он осторожно коснулся губами её лба, даруя то волшебство, которого Орсолья была лишена в младенчестве. Оно защитит её. От страхов, от холода, от злых людей, от самого Рогатого, пока Соль будет верить в силу этого заклинания. А когда она перестанет, он явится снова и вновь наложит его, и ему не страшно, что план может провалиться: Орсолья отдаст ему душу сама, потому что захочет остаться с ним, и это в его замысле самое прекрасное.

            — Не бойся, — прошуршал его голос, едва различимый среди криков, скрипа снега и собачьего лая.

            Чёрт стянул с волос принцессы корону, водрузил себе на голову и принял облик Орсольи. О, он уведёт от неё погоню, заставит поверить в свои исключительно благие намерения, Соль будет ненавидеть Реалию, она с радостью пойдёт за ним, когда он явится и решит приручить её. Она всё ещё его игрушка, его добыча. А жертва ещё никогда не уходила от Рогатого. Уведя Отряд достаточно далеко от настоящей беглянки, Рогатый растворился в воздухе, оставив незадачливый спасателей рассеяно озираться и чертыхаться.

            Коридор перемещения привёл его на Тучу, в тот большой образованный ей зал, где проходили жеребьёвки и прочие важные собрания, когда им случалось созываться. Сейчас тёмный, словно засыпанная могила, зал пустовал, лишь сама Туча мерзко хлюпала, надувая и лопая пузыри.

            — А ну угомонись! — прорычал Рогатый и с силой ударил склизкий пол.

            Туча смолкла. Даже преобразовав тела в эту студневидную биомассу, демоны не смогли полностью изгнать оттуда разум. Впрочем, разумом это первородное нечто можно было назвать с большой натяжкой. Оно было рождено не то из яда чертей, не то из магии, которой они заставляли Тучу повиноваться своей воле. Может, оно вовсе и не бурлило ради своего удовольствия, но стихало по приказу черноглазого. Может, это всё же была только его магия.

            Оставшись в тишине, Рогатый стащил с головы корону, и смог снова стать самим собой: корона была самой обычной, незащищённой никакой магией, и мощные рога чёрта непременно сломали бы её. Черноглазый повертел блестящую игрушку в руках: отполированная только этим утром, она уже хранила отпечатки пальцев Орсольи, которой притворялся Рогатый, и кровь настоящей принцессы. Вокруг одного из зубцов обмотался золотистый волос, из основания выпали два изумруда. Чёрт мог бы починить её по щелчку пальцев, но только усмехнулся. Корона вдруг сжалась на его ладони, и Рогатый надел её на кривой палец, словно кольцо. Он мог бы передать безделушку следующему правителю Хрустального Замка, как это и было принято, но решил, что лучше сотворит для него или неё новую корону — или даже это сделает избранный новой жеребьёвкой, в конце концов его срок подошёл к концу — а эту никто больше не наденет. Это была корона Орсольи, хотя и до неё убор много кто носил, но одной лишь Соль он шёл. Пусть по его воле, но она была особенной, единственной из всего Замка способной принимать собственные осознанные решения. Даже когда принцесса была в себе не уверена или боялась чего-то, никто не имел над ней истинной власти. Её одну не отравили в младенчестве магией, и только ей никто не управлял, словно марионеткой. Да, Орсолья была экспериментом, подопытной крыской в своём роде. По воле Рогатого она не смогла стать такой, как прочие обитатели Замка, по его же воле была забрана из Реалии, и, проведшая многие годы вне её, уже не могла вписаться. Наверное, для человека это трудно. Но чудовище не жалело своё творение, оно восхищалось тем, что вылепило из Орсольи. И теперь, сняв корону с такой уникальной в своём роде принцессы, Рогатый не хотел отдавать её абы кому, пустышке, протравленной магией. Больше никто не достоин будет носить этот головной убор!

            Первые дни после облавы хозяева ада были заняты восстановлением Хрустального Замка — этим Рогатый во многом занимался лично, чтобы строение хоть некоторое время не было таким вопиюще уродливым — и обработкой тех его обитателей, которых не успели ни спасти, ни съесть. Им аккуратно стёрли ту часть воспоминания, где черти озверели и стали кидаться на детей: теперь замковые полагали, что всех их пропавших соседей забрали те люди, а черноглазые честно пытались заступиться за детей и не дать их увести. Пришлось излить на них немало магии, чтобы всё стало выглядеть так, как условились черти.

            После пришлось перепрятывать Замок и охранный пузырь. Лебедь, как и много раз прежде, предложила закрыть доступ к замковой территории из Реалии и вообще передвинуть Замок так, чтобы с Реалией он не граничил. Её обвинили в трусости и велели заткнуться, если Лебедь не может предложить ничего стоящего. Обычно после таких слов бывали жуткие драки, и демоны не досчитывались нескольких голов в своих рядах, но Лебедь и впрямь была трусоватой и обидчивой, словно человек, так что нахохлилась, спрятала голову под крыло и до конца собрания молчала. Замок перетащили за пределы города на лесную поляну: там было не так заметно из-за высоких сосен, к тому же ленивые черти понадеялись, что так близко от прежнего места люди их искать не станут. Рогатый, вообще говоря, был согласен с Лебедью, он не видел особой разницы переместиться ли в лес Реалии или в ад, но для многих ему подобных вопрос нахождения Замка на границе с Реалией был делом принципа. Многие — вне зависимости от вида — часто упёрты и туповаты, и спорить с ними выходит себе дороже. Может, и Рогатый был трусоват, но положить жизнь за то, чтобы перетащить Хрустальный Замок подальше, чудовище совсем не собиралось.

            Занятый возведением нового Замка и его сокрытием, проведением новой жеребьёвки и вбиванием в голову Двуглавой, что перебрасывать жребий он не будет, Рогатый понемногу отошёл от страстного желания вернуть Орсолью. Чем больше внеочередных задач возникало перед чёртом, тем менее значимой ему казалась эта принцесса вообще.

            Да, он потратил на неё двенадцать лет, но что значат эти годы в масштабе его жизни? Это лишь миг! Соль даже не была особенной на самом деле! Не вытрави они огромные куски личностей у прочих обитателей Замка, малолетняя принцесса совсем бы потерялась на их фоне! Он найдёт себе новых любимцев и забудет девчонку, как и сотни детей до неё. Так полагал Рогатый, отправляясь на очередную охоту, и каждого принесённого младенца он пытался сперва вырастить без использования магии. Но дети плакали, даже истерили, и чёрту никак не удавалось успокоить их, наконец, он, грязно выругавшись, отдавал очередного ребёнка на попечение вымотавшейся нянечки, и та с облегчением выпаивала новому воспитаннику зелье. Рогатый не знал, как скоро отыщет ребёнка, способного заменить Орсолью, но был уверен: однажды его поиски увенчаются успехом.

            Он потратил год, на попытки забыть сбежавшую принцессу, но Орсолья и не думала покинуть его мысли: каждого нового ребёнка Рогатый неизменно сравнивал с ней и находил, что эти дети недостаточно хороши. Колючее ощущение света в груди, возникавшее всякий раз, стоило ему подумать о Соль никуда не ушло, но перестало приносить Рогатому умиротворение. Теперь оно лишь болезненно жгло изнутри. Безуспешно чёрт пытался избавиться от него, забыться, в отчаянии он раздирал длинными когтями грудь: но меж его рёбер была только чернота. Огонёк, как Рогатый ни старался, вырвать не получалось. Всё реже поминал чёрт свою бывшую любимицу добрым словом: боль сделала его злым и вспыльчивым, каким монстр и был до встречи с Орсольей.

            Этот внутренний свет разрушал тело демона с удвоенной быстротой — Рогатому можно было даже не ввязываться ни с кем в драку, он и без того разваливался на части. Кожа с рук сходила пластами. В очередной раз отдирая от пальца влажно хлюпающую ткань, Рогатый обнаружил под ней странное уплотнение. Всех переломов пальцев он бы при желании не упомнил, но чёрту казалось, что вот этого плотного нароста у него прежде не было. Монстр аккуратно колупнул его когтем: уплотнение, влажное и кривое, поддалось и отделилось от мяса. Рогатый, поражаясь только одному: как он умудрился забыть, если надел её именно как символ памяти, стащил с пальца уменьшенную корону Орсольи.

            Нет, планы, построенные чудовищем относительно его принцессы, не забылись, они отошли ненадолго на второй план, но всё ещё были ясны. Рогатый усмехнулся, припоминая, чего хотел от Орсольи прежде. Теперь он был намерен не только забрать у принцессы душу, но и возложить ей на голову этот серебряный убор, покрытый его кровью, Рогатый желал, чтобы Соль расплатилась за боль, которую причинил чёрту её уход, и ему было плевать, что она не знала и не хотела. План был утверждён и пересмотру не подлежал.

            По путо увязая в чёрной слизи, Рогатый пошёл прочь.

            — Частенько тебя в последнее время вызывают, а? — остановил его грудной голос. — Ни у кого столько сделок нет…

            Рогатый обернулся: на импровизированном троне вальяжно развалилась Белая, с насмешливой улыбкой — у неё это действительно получалось похоже на улыбку — цокающая коготками. Как и все прочие ему подобные, Рогатый прекрасно видел в темноте, но в угол, где затаилась — хотя так это едва ли можно было назвать — Белая, его взгляд не падал, и демонессе удалось сохранить элемент неожиданности: чёрт опешил и не сразу нашёлся, что ответить.

            — Какого дьявола ты тут делаешь?! — только и прошипел он.

            — Злорадствую, — честно ответила Белая и рассмеялась. Смех у неё сначала был вполне человеческим, потом стал походить на припадок. Рогатому показалось, что она даже глаза закатила. — Не каждый день увидишь, как тот, кто считает себя среди нас самым умным и мнит себя превыше братьев своих, разваливается на глазах. Подожди-ка, или каждый?..

            Рогатый кинулся было на неё, но усилием воли остановил себя. Он не был уверен, как вести себя с Белой: за колкости было принято избивать обидчика до гомогенной массы — или пока не надоест — но Белую не трогали, и братья едва ли простили бы Рогатому, если бы он сломал единственную прилично выглядящую самку. С другой стороны, его самого Белая жутко выводила из себя, стоило показать ей, что отсутствие внешних уродств не означает вседозволенность.

            Оскалившись, резким движением Рогатый вырвал сестре глаз. Белая коротко взвыла и отскочила от чудовища, зажимая рану длинной узкой ладонью.

            — Тебе это с рук не сойдёт! — верещала Белая, пятясь вглубь зала.

            Чёрт только усмехнулся и бросил чёрный глаз в слизь. Рогатому было прекрасно известно, что никто не вступится за обиженную одноглазую: так было не принято, свои интересы каждый отстаивал сам, и над Белой разве что посмеялись бы, услышав, что сама она драться не стала. «Красоту боялась попортить?!» — услышит она со всех сторон, а потом демонессу окружит разнокалиберный гогот. Жалкое существо, неспособное за себя постоять. Рогатый даже иногда сочувствовал ей.

            Он дошёл до края Тучи, оттолкнулся и, обратившись вороном, расправил крылья над лесом Реалии.

            К собственному сожалению, Рогатый не имел ни малейшего понятия, где искать потерянную душу. Он взял было след собственной магии и долго блуждал по Реалии, выходя на тех и этих бывших обитателей Замка. Таким детям случалось видеть злого ворона на своём подоконнике, садящегося туда на мгновение и тут же улетающего прочь. В бесплодных поисках провёл чёрт ещё полтора года. Его не могли дождаться желающие продать души, он не являлся ни в ад, ни в Хрустальный Замок даже на время балов. Все знавшие его решили, что Рогатый сгинул где-то в Реалии, но не стали горевать о нём.

            Чем дольше монстр не мог отыскать свою принцессу, тем сильнее разгоралась его ярость. Рогатый дорисовывал к судьбе, которую он в качестве мести преподнесёт Орсолье, всё новые детали — сдаваться чёрт и не думал, хотя магический след становился слабее с каждым днём.

            Очередная не совсем ещё выветрившаяся дорожка привела ворона к окну на девятом этаже. Победно каркнув, птица опустилась на провода. Орсолья ещё в Замке завела привычку не запахивать шторы на ночь — некоторые поговаривали о том, что её высочество боится темноты, а свет луны и звёзд успокаивает её, другие верили, что она просто ждёт своего чёрта, сам же Рогатый не придавал особенного значения детской болтовне, но теперь эта привычка была ему на руку — девушка, сидящая по ту сторону окна, сохранила её, хотя она уже не была Орсольей. Взгляд её был потухшим и направленным в никуда, глаза покраснели и опухли, руки, сжимающие чашку давно остывшего чая, тряслись как у старого пропойцы. Никогда чёрт не видел такой свою принцессу, она и не могла так выглядеть: Орсолья была упрямой, чистой и светлой, она плакала, конечно, как и все дети, но никогда не впадала в отчаяние. У того, что сидело в теле Соль теперь, не было принципов и убеждений, которые можно было бы отстаивать, она запуталась и не знала, во что верить.

            Эту потерянную рыдающую девушку Рогатому даже стало жаль настолько, что он почти уже на неё не злился. Соль причинила ему боль, убежав, но она причинила её и себе. А кто надоумил её остаться в Реалии? Не Рогатый ли? Почти погасший огонёк в его груди вспыхнул с новой силой — теперь он горел голубым пламенем, как если жечь мусор — распаляя чувства демона. Свой план, прекрасный и совершенно уникальный, чёрт ни за что бы не отбросил, однако он понял, что для Орсольи это будет даже не адская пытка, а в некотором роде избавление.

            Птица, сидевшая на проводах, растворилась. Едва ли кто-то заметил, что она вообще прилетала: чёрного ворона было не видно на чёрном небе. Рогатый обратился в тень, переполз на кирпичную стену. Эс-тридцать успела кое-как утереть слёзы и уйти на кухню. Тень скользнула сквозь стекло на подоконник, вниз на пол, оттуда — в угол освещённый хуже всего и замерла, склонившись над постелью. Тихо ступая босыми ногами по холодному полу, девушка вернулась в комнату, уселась на прежнее место, но Рогатый отчётливо видел, что она почувствовала чьё-то присутствие в своей комнате: очень насторожённым стал её взгляд, мышцы напряглись. Рогатый решил, что прятаться ему больше ни к чему — Эс всё равно отыщет его, почувствует его дыхание на собственной шее, как он сейчас чувствует её страх — чёрт опустился на край её постели. Запах страха усилился, руки Эс-тридцать вновь затряслись, и она отставила чашку.

            Потратив полтора года на поиски, строя козни и планы мести, Рогатый ни разу не задумывался о том, что скажет Орсолье, когда увидит её, хотя он, конечно, знал, как Отряд Спасения умеет промывать мозги, и понимал, что Соль больше не его принцесса и, скорее всего, даже его не узнает.

            Эс-тридцать, дрожа как провода на сильном ветру, обернулась: на её постели восседал однорогий безносый монстр. На девушку накатила такая волна ужаса, что даже крик застрял где-то в горле. Рогатый подобное впечатление на людей производить привык, но видеть ужас на некогда почти родном — хотя что для него родня! — лице был отнюдь не рад. Немного магии, как в их последнюю встречу, здорово бы спасло положение, но нынешняя Орсолья едва ли будет просто сидеть на месте, если чёрт вдруг вздумает поцеловать её в лоб. Она скорее из окна бросится! Действовать надо было несколько тоньше и в точности согласно плану.

            Рогатый поманил девушку к себе, она долго никак не реагировала на его жест, сомневаясь в намерениях существа. Глубоко внутри, не подавая вида, чёрт усмехнулся: когда они расстались, Орсолья, кажется, пребывала в точно такой же растерянности и не знала, можно ли ему верить. Может, помни она его, тоже потратила бы эти годы на выяснение отношений и построение планов чего-нибудь? Неловко переставляя сведённые конечности, Эс-тридцать подползла к чёрту. Какой же жалкой казалась она ему в тот момент! Самых падших людей, потерявших себя и оттого ни в грош не ставящих других, заставлял Рогатый ползать перед ним на коленях, но принцессу! Нет, её бы он о таком не просил! Не из уважения к титулу, который сам дал ей, и не из восхищения — дети, живущие в Замке, чисты и не заслуживают приравнивания к тем, кто в Замок их продал. Эс не пришлось даже просить — она упала сама.

            «Ничего, — думал Рогатый, кладя лапу на её спутанные волосы, — ты обо мне вспомнишь. Ты сама, безо всякой магии, перестанешь меня бояться. Ты вновь возвысишься и полюбишь меня, и сама отдашь мне свою душу, как я и хотел когда-то».

            Магия демона была призвана лишь напомнить — подарить Эс-тридцать крохотный кусочек Орсольи, её прошлой жизни, чтобы она сама могла восстановить картинку. Ему не требовалось заставлять Эс верить во что-то и чувствовать, даже не будучи ребёнком Замка, эта брошенная и одинокая девчонка потянется к том, кто выслушает её и примет, кто даст ей мир без стандартов, которым придётся соответствовать. Она побежит за ним, даже если чёрт оттолкнёт. Его эта мысль забавляла, хотя отбрасывание Орсольи в сторону вовсе не было частью плана Рогатого. Эс-тридцать уснула.

            Бал по случаю коронации очередного принца был в самом разгаре. Словно светлячок горел Хрустальный Замок во тьме, созданной Тучами, в нём играла музыка, звучал смех и звонкие колокольчики голосов. Всё вмиг стихло, когда отворились тяжёлые двери тронного зала, и на пороге появился сутулый чёрт, царапающий рогами свод арки. У Них было непринято заходить в Замок через двери. По залу прокатился шёпот.

            — Прошу простить мне моё опоздание, — прошелестел голос Рогатого, отчётливо слышный в каждом углу. Никто, включая юного принца, не знал, что ответить ему. В зале всё ещё стояла тишина. — Ну, что же вы! — Чёрт повернулся к музыкантам и жестом велел им продолжать, мелодия возобновилась с начала такта. — Танцуйте!

            Никогда прежде никто — даже Рогатый — столько в Замке не болтал, да и главные двери были сделаны скорее, как элемент декора — их не открывали. В этом визите чёрта замковые чувствовали что-то недоброе. Сказать об этом было невежливо, но черти и без слов чувствовали их беспокойство. Сказать по правде, они и сами несколько тревожились: Рогатый в принципе не отличался стабильностью, а уж после той стычки со спасателями, похоже, и вовсе выжил из ума. Что он учудит?

            Косо поглядывая на опоздавшего гостя, дети закружились в вальсе, кое-кто из покровителей присоединился к ним без особого, впрочем, энтузиазма. Рогатый твёрдым шагом, покачиваясь и разминая шею, прошёл к одной из своих новых подопечных. Девчонка выглядела перепуганной чуть не до смерти, её партнёр отшатнулся, уступая место чёрту. Девочка с широко распахнутыми глазами и трясущимися от ужаса губами неловко топталась на месте, словно забыв, как полагается танцевать. Рогатому было не привыкать: этаких неуклюжих девчонок с грацией гусыни в Замке было большинство, по сравнению с ними даже демоны казались изящными. Чёрту только не нравился страх в её взгляде: его дети не должны бояться своего покровителя!

            Музыка ненадолго смолкла затем, чтобы заиграть с новой силой, за этот короткий промежуток времени радом с Рогатым успела оказаться Белая — он был уверен, что одноглазая где-то далеко от него, хотя намеренно за ней не следил — с их последней ссоры прошло почти три года, Рогатый уже не опасался гнева сестры, хотя он не опасался никогда и ничего.

            Белая мягко, но настойчиво взяла за запястье девочку, с которой чёрт пытался танцевать.

            — Ты позволишь ненадолго украсть твоего партнёра? — Глубокий голос демонессы звучал вкрадчиво и почти нежно. Девчонка с видимой радостью отошла от чёрта и быстро, насколько позволяли приличия, скрылась в глубине зала, словно боясь, что Рогатый вздумает преследовать её. По зрелом размышлении бедняжке следовало бы задуматься, что Белая вообще никогда не заговаривала с обитателями Замка, и это может обернуться чем-то ещё худшим, чем внезапное явление Рогатого, но девчонка была так рада своей свободе, что ни о чём другом думать была не в силах.

            Чудовище понимало, что дело всего лишь в его длительном отсутствии и несколько экстравагантном появлении — дети просто отвыкли — но чёрт, как ни старался, не мог перестать думать о том, что кто-то — и скорее всего жутко обидчивая Белая — наболтала им всевозможной чуши и отравила разум. Подумав это, монстр усмехнулся: разум человека, а особенно ребёнка, затуманить — не велика забота, но если он сам строит подобные теории, то, похоже, что и к нему в голову кое-кто залез. Браво, Эс-тридцать! Умудрилась промыть мозг чёрту! Нет, она поистине заслуживает пожизненного местечка в аду!

            Белая протянула ему свою красивую ладонь с длинными ровными пальцами. Рогатый брезгливо поморщился, одёргивая свою лапищу, но всё же с кривым оскалом взял сестру за руку, вовлекая в танец — слишком многие сейчас на него смотрели.

            — А мы думали, — довольно скалилась Белая, очень грациозная, — ты уже умер!

            Было ясно, что она явилась не из радости видеть его и не потому, что хотела поболтать — черти такими вещами не страдали, хотя Белая была существом несколько необычным. Немного странности имеется в каждом, и у Белой, к несчастью Рогатого, ей была именно общительность. В любой другой ситуации чёрт ушёл бы, даже не глядя на возмущённую одноглазую, но теперь ему хотелось хоть немного втереться в доверие к замковым, и сделать что-то, что привлечёт к нему ещё большее внимание, было совсем не в интересах Рогатого.

            — Ты пропустил жеребьёвку, а должен был в ней участвовать, — самозабвенно вещала Белая. — Наши будут очень недовольны! Ты не можешь теперь просто заявиться сюда и пожинать плоды наших трудов!

            — Ваших? — усмехнулся Рогатый. — Неужели прекраснейшую в кои-то веки выбрали?

            Белая насупилась. На неё за многие века жребий не пал ни разу, и на этот счёт результаты тасовались: об этом все знали. За выдающейся, хоть и несколько попорченной, внешностью Белой не скрывалось ничего: она была не слишком умна, зато крайне забывчива и чертовски плохо обращалась с магией. Никто бы не удивился, если бы Белая пропустила очередную встречу с правителем, не сотворила им воду или превратила все плодовые деревья в аллигаторов. Один раз она уже сделала такое при первом возведении Замка, и больше Белую ни к чему подобному не привлекали.

            Иногда Рогатый, правда, задумывался: а не специально ли демонесса прикидывалась дурочкой, чтобы не работать и жить в своё удовольствие? Белая была достаточно самоуверенной, чтобы решить, что она подобного достойна, но Рогатый сомневался, была ли она для этого достаточно умна…

            — У меня были дела важнее, — ответил Рогатый на её возмущение.

            — Подумайте только! — ещё громче воскликнула Белая, но тут же себя одёрнула. — Дела у него были! Все твои дела здесь! — она вдруг перешла на озлобленное шипение и нагнулась к Рогатому ближе. — Что такого важного?.. Постой-ка! — Белая с тихим свистом втянула воздух и просветлённо улыбнулась. — Пахнет светом, и руки у тебя не такие мерзкие, как обычно — никак отыскал свою Ролесью? У тебя так, глядишь, скоро и нос отрастёт!

            — А у тебя скоро не останется глаз, — передразнил он тон Белой.

            Исковерканное имя принцессы резало слух, но на это Рогатый не обратил внимания: не так уж важно было, сделала это Белая специально или правда забыла имя Орсольи, важнее — как она догадалась, и узнают ли остальные. Этого Рогатому очень не хотелось: ему подобные вряд ли одобрят план, они вообще редко с чем-то соглашаются, если можно отказаться, да и то — лишь если есть выгода. Скорее всего, Белая чего-то потребует от него за своё молчание.

            Наморщив нос, она неловко поправила лоскут кожи, которым кое-как прикрыла провал глазницы. Белая слишком очевидно переживала из-за своего увечья.

            — Я не знаю, что ты задумал, Рогатый, — страх потерять последний глаз сделал её голос размеренным, Белая даже начала выбирать слова, — но являться сюда тебе явно не следовало. Не думаю, что тебе здесь кто-то рад.

            — О, — зашипел он воодушевлённо, склоняясь над красивым лицом, — поверь, мне будут рады. Я скоро всех вас избавлю от забот!

            С этими словами чёрт оттолкнул от себя Белую и ушёл к своим детям. Он покинул этот бал раньше всех остальных: ловить Рогатому тут было нечего — но на этот раз воспользовался традиционным способом — Тучами. Белая презрительно фыркнула: Рогатый может ей не верить, но она говорила искренне и хотела ему помочь, спасая при этом свою собственную шкуру.

            Чудовищу нравилось наблюдать за метаморфозами, происходящими с Эс-тридцать после его первого визита. Пока люди Реалии могли не замечать, что с ней что-то не то, но Эс уже не цеплялась за этот мир, она отвергла Реалию, пусть пока и не призналась себе в этом.

            Мир, в котором ей сейчас приходилось жить, не признавал магии и иных планов бытия. Иногда Рогатый, перекидываясь в человека пытался выяснить, чем же в таком случае они считают Хрустальный Замок, и почему его видно не всегда. Люди отмахивались. Пару раз чёрт слышал более или менее вразумительные ответы, вроде того, что это не магия, а тьма. А в ад — хотя они представляли его себе иначе — люди Реалии верили, однако считали его не местом или планом бытия, а скорее состоянием сознания. Уж что в Реалии любили, так это приписывать себе и друг другу психические расстройства! Прекрасный способ оправдать всё, чего люди не могут объяснить… Но Рогатый их не винил: не грешить, а после — избежать ада, было невозможно — таковы уж был законы сознания и веры, которые они сами себе выдумали, и конечно, намного проще было убедить себя, что всё это — просто болезнь, которая лечится, чем жить в вечном страхе перед неизбежным.

            Шагая с ним в ночную тьму, летя над адом и гуляя по Хрустальному Замку, Эс-тридцать ясно давала понять Рогатому и всему миру, что она верит и вовсе не считает себя больной. Чтобы чётко сформулировать эту мысль и сказать самой себе, у неё уйдёт определённое время, но демон был твёрдо уверен, что однажды Эс отречётся от Реалии. И тогда она уже снова не будет Эс-тридцать.

            Самому себе чёрт дал слово — оно не всегда хоть чего-то стоило, но обещанное себе Рогатый обычно выполнял — пока не вмешиваться в жизнь девушки. Пусть она разберётся в себе сама, без его давления. В прошлый раз он слишком много всего на неё вылил, да ему и самому было тяжело себя контролировать: для Эс-тридцать это закончилось истерикой, для Рогатого — жутким побоищем, потому что ему необходимо было выместить на ком-то свой негатив. Но это вовсе не означало, что он собирался бросить свою принцессу на произвол судьбы, тонуть в собственных воспоминаниях и захлёбываться рушащимся представлением о мире.

            Пока, впрочем, всё шло довольно неплохо: Эс чувствовала себя не слишком хорошо, но Рогатый верил, что она с этим справится. Люди Реалии любили говорить, что у таких, как Эс-тридцать, есть сила, чтобы всё это переносить. Но они ошибались. По меньшей мере насчёт Эс: она была жутко слабой и ранимой, и любая мелочь могла довести её до крайности, но у павшей принцессы было кое-что получше силы — надежда. У неё был мир, в который она могла отправиться, если захочет его принять, и был чёрт, который ей этот мир преподносил — всё это Эс-тридцать уже очень хорошо сознавала, и это не давало ей теперь шагнуть из окна. Если она так и сделает, то под этим окном снова должна быть Туча, хотя как раз об этом без омерзения Эс думать не могла.

            Чёрт появился в Реалии уже тенью и быстро пробрался в комнату Эс-тридцать. Несмотря на поздний час, девушка не спала: она предавалась своему обыкновенному вечернему занятию — истерила. На сей раз, однако, Эс уже не просто плакала и даже не рыдала: заломив руки, она орала в темноту. Боль, страх и ненависть к самой себе выплёскивались через край, теперь к этому добавилась ещё и магия Рогатого, перерождающая девушку в нечто совсем иное. Справиться с этим сама Эс тридцать по собственному убеждению не могла. Рогатый же считал, что, если ей это необходимо, принцесса может кричать хоть всю ночь — надежда едва ли позволит ей сделать что-то намного страшнее. Удивляло другое: почему на крик никто не обращал внимания? Разве люди не должны помогать друг другу, реагировать на такие вот явные признаки, что что-то с одним из них не так? Или им проще не замечать? Проще понадеяться, что поможет кто-нибудь другой? Но ведь у неё же есть семья! И Эс-тридцать наверняка им очень мешает…

            Внезапно Рогатый почувствовал, что в комнате они не вдвоём, хотя технически третий находился за дверью. Сквозь стекло виднелся высокий — по людским меркам — белый силуэт, и чёрту было совсем не трудно догадаться, кому он принадлежит. Страх Эс-тридцать, скорее всего, вызвала именно Белая, и то, что она влезла не в свои дела — туда, куда пока даже сам Рогатый не хотел вмешиваться — очень ему не понравилось.

            Приняв свой истинный облик, Рогатый шагнул к постели Эс-тридцать, не услышавшей стук его копыт из-за собственных стенаний, положил руку на вновь золотистые волосы девушки, и она тут же стихла и упала в объятия сна. Чёрт даже кинул поближе к ней подушку, решив, что дальше Эс-тридцать как-нибудь рефлекторно устроится удобно.

            В ответ на это белый силуэт громко и насмешливо фыркнул.

            — Какой ты заботливый! — проблеял знакомый голос, намеренно тонко, почти фальцетом. — Укрой её одеялом, Рогатый, и спой колыбельную, а то вдруг твоей бедняжке будут сниться кошмары...

            Сказать по правде, чёрт и сам не знал, зачем бросил ей подушку, но не жалел об этом: это людям свойственно задумываться о незначительных мелочах, а он жил почти рефлекторно и часто сразу забывал о содеянном. Впрочем, забота и правда была несвойственна ему и заслуживала, если не порицания, то хотя бы насмешки.

            Он обернулся к двери: Белая прошла сквозь неё, не потрудившись открыть, и теперь стояла прямо перед Рогатым. Полоска кожи, которой она прикрыла глазницу, начала наконец прирастать, зато кто-то разукрасил Белую ещё сильнее, чем Рогатый: вся её кожа была располосована, кое-где лоскуты свисали, другие — тоже приросли, но совсем не туда, куда было положено. Руки Белой переходили в ноги, и в целом она создавала впечатление существа, плавящегося и растекающегося тяжёлыми жирными пятнами. Былая красота Белой никогда не производила на Рогатого особого впечатления, но глядя на неё теперь, он издал невольный смешок. О том, кто решился так изуродовать демонессу, узнать было интересно, но злость всё же взяла верх.

            — Что ты здесь забыла? — прошипел Рогатый, стараясь не привлечь к себе ничьего внимания и не разбудить Эс-тридцать.

            — Решила немного припугнуть твою любимицу. — Белая тоже говорила тихо, но язвительность из её голоса никуда не пропала. — Она о нас рассказывает, принцессу убедили, что она психбольная! Вели ей не болтать о нас, не то я сама что-нибудь сделаю!

            Говоря всё это, Белая вжимала голову в плечи. К последней фразе она уже смотрела на Рогатого снизу вверх, исподлобья, и как-то затравлено. Она теперь действительно имела основания опасаться за своё безбедное существование и даже, возможно, жизнь: никто не станет просто так содержать изуродованную Белую — а пользы она не привносила ни малейшей — но права шантажировать Рогатого и пугать его принцессу она точно не имела.

            Чёрт шагнул к ней и схватил за шею так, что внутри что-то тихо хрустнуло. Похоже, теперь на одну Лебедь у них будет больше…

            — Орсолья, — прошипел он, склоняясь к самому лицу Белой: теперь Рогатый видел, что она смотрит на него с вызовом, — будет делать то, что посчитает нужным, а ты сейчас заткнёшься и уйдёшь. Я и так слишком много времени трачу на тебя и объяснения очевидного, но это не твоя душа, так что соваться к ней больше не смей. Если Соль хоть раз мне скажет, что видела тебя, я вырву твои тощие ручонки и заставлю их сожрать.

            Голос его был твёрдым и безэмоциональным, кого-то не столь искушённого, как Белая, он мог бы, пожалуй, напугать, но демонессе страшно не было. Вернее, она не боялась за себя: относительно Рогатого Белую терзала тревога.

            — Ты что, влюбился в неё?

            Белая собиралась вложить в эту фразу издёвку, но удивление от собственной догадки скрыть не удалось. Черти любить не умеют — это всем известно, но может быть, Рогатому так сильно не повезло с его особенной способностью. Кто-то обладал даром гипноза, кое-кто умудрялся покупать по две души за раз, может, Рогатому досталась способность любить? Белая с ужасом и любопытством воззрилась на брата: на его чёрном лице красовалось такое недоумение и жалость к Белой, что она почти сразу пожалела о своём вопросе.

            — Тебе все мозги вытрясли, что ли? — елейным голосом спросило чудовище. — Белая, я всегда знал, что ты дура, но не настолько же!

            Белая нахмурилась: сам ведёт себя как абсолютнейший человек, а дура почему-то она!

            Рогатого эта её реакция позабавила: ему подобные любили обвинять чудовище в том, что он уж слишком сентиментальный, эмоциональный и гуманный, сами при этом вели себя немногим лучше. Чёрт легко мог понять, когда Эс-тридцать видела в его отношении любовь: она чувствовала себя никому не нужной и ко всему в придачу была человеком, не знакомым с природой демонов; но когда подобное выдавала Белая, Рогатому хотелось лишь в голос рассмеяться.

            — Ты заботишься о ней, — пояснила она совершенно спокойно. Могло даже показаться, что она несколько беспокоится о Рогатом. — Ты защищаешь её, утешаешь. Зачем это, Рогатый? Она ведь всё равно уже грязная... Она больше не твоя принцесса.

            — А вот это, — прошипел он, отрывая Белую от пола и встряхивая, — только моё дело!

            Он мог бы объяснить ей, что дело в том, что нечего соваться к его душе, которую чёрт пытается хоть сколько-нибудь вернуть к прежнему состоянию. Что жадность и собственничество — это не любовь даже по понятиям Реалии, хотя некоторые особи рода человеческого и так её трактуют. Что даже люди не любят, когда кто-то трогает руками их еду, вот и нечего Белой соваться к его Орсолье.

            Вместо всего этого чёрт бросил Белую к противоположной стене и спросил:

            — Кто тебя так подрал?

            — А что? — К поднимающейся с колен Белой тут же вернулось игривое настроение. — Пойдёшь отстаивать мою честь?

            — Да была бы она у тебя! — Рогатый не слишком боялся задеть чувства Белой и вообще никогда не скрывал своего снисходительно-презрительного к ней отношения. — Интересно просто, кто такой отчаянный.

            Белая, услышав, что что-то, к ней относящееся, сочли интересным, расправила плечи и лукаво улыбнулась.

            — Сама развалилась, — призналась она, выдержав паузу, и выглядела при этом очень довольной. — Хотя чувствую, что ещё часок общения с тобой и вовсе превратит меня в пюре...

            Такое происходило со всеми чертями, да и с самим Рогатым, когда они делали нечто, несвойственное их природе: долго не забирали души, например, или обретали вдруг ярко мерцающий огонёк — подобие души. Белая была редкостной сволочью и в придачу к прочим гнусным делам сваливала свою работу на других — ей гнить заживо не грозило. Рогатому было любопытно, что же Белая могла такого сделать, но он охотнее бы поверил, что на неё кто-то напал. Сама же демонесса, не добившись своим визитом в Реалию решительно ничего, удалилась, и расспрашивать её, даже если у него возникло бы такое желание, чёрт не смог бы.

            Всё менялось, а ведь он только начал приводить свой план в исполнение! Думая об этом и предвкушая грядущее, Рогатый сладко скалился.