Глава первая, в которой Орсолья теряет подобие власти

В тот час, когда едва различимое солнце должно было опустится к горизонту и рассыпать по небу румяна, появились Тучи. Бугристые и ежевично-чёрные, они выглядели как небольшая точка у самого горизонта, но быстро поползли вширь и вверх, разрывая небесную серь кривыми заточенными когтями и оставляя вместо неё зияющие полосы пустоты. Они сожрали солнце и жадно глотали его отблески на снегу и стекле, торопясь заполнить мир собой.

Под Тучами стоял Замок. Его называли хрустальным и обитающие в нём дети, и жители обоих миров, куда из Замка можно было попасть. Однако, он скорее был из стекла или даже изо льда. Во всяком случае, сколько нынешние обитатели помнили, за стенами Замка всегда была зима, так что теория льда казалась им вполне рабочей. Но некоторые жители постарше иногда всё же задумывались над её абсурдностью. Во-первых, на ощупь стены вовсе не были холодными, да и потом, кто возводит дворцы изо льда? В ответ им говорили, что Замок построил некий душевно больной: столь эпатажен был материал и сама конструкция. Ходили даже слухи о том, что помещения возводились разными людьми — а может, не всегда людьми — из того единственного материала, что можно было отыскать рядом с Хрустальным Замком: из снега и льда.

Сводчатые потолки были единственной деталью, что роднила комнаты и залы меж собой. Одно крыло венчали шпили и узкие переходы, другое было прямоугольным и выглядело по сравнению с соседом убого. В центре его был круглый, накрытый куполом, тронный зал. Он лучше всего освещался, так что, где бы ни находился обитатель, он мог по этому свету понять: происходит нечто важное, и поторопиться этому важному навстречу. Количество этажей никак не выходило сосчитать — комнаты начинались на совершенно случайном уровне и где попало обрывались. Можно было получить серьёзную травму, если, не зная, что там, за порогом, метровый обрыв, шагнуть вперёд. Но чужих в Замке не бывало, а свои давно приноровились к его диковинной архитектуре и даже находили её забавной.

Вокруг эфемерного прозрачного строения, очаровательного в своих нелепости и уродстве, стелилась снежная пустыня — именно так это место называли, не давая обозначения ни стране, ни городу. Тут не было деревьев, а горы не загораживали горизонт, и никто никогда не отыскивал землю под толстым слоем искристого снега, будто никакой земли под Замком не было.

Исключение, быть может, составляли только оранжереи — фруктовая и ягодная — пестреющие всеми оттенками зелёного и разливающие удушливый аромат сырой жирной земли. Именно там и находились двойняшки Деи, заметившие, что света вдруг стало недоставать, и первые в тот день обнаружившие Тучи. Дождавшись, пока тень доползла до грушевого дерева, под которым они и расположились, двойняшки вскочили и, пихая друг друга в бока и вытирая о комбинезончики грязные ручки, побежали в тронный зал.

— Ваше высочество! Ваша светлость! — их тонкие птичьи возгласы отражались от хрусталя и звенели колокольчиками. Они так и верещали, пока не оказались у подножья трона. Принцесса, бледное и болезное двенадцатилетнее создание, жестом приказала им замолчать и, дождавшись тишины, махнула мальчику. У малышки в ту пору выпадали зубы, и разобрать, что она пыталась произнести, было крайне затруднительно.

— Тучи, — всего и сказал мальчонка, будто бы правительница сама не могла их увидеть.

Тучи? Что ж, она бы и сама обратила внимание на переменившуюся погоду, если бы не была погружена в собственные невесёлые мысли: им резко стало недоставать пшеницы, а брать её в снежной долине было, ясное дело, неоткуда. Варившаяся в проблемах Замка Орсолья даже и не заметила, как небо заволокло чернильной пеленой. Тучи, вернее те, кто сходил с них, могли бы их проблему решить одним лишь мановением руки. Как и прочие обитатели Замка, взбудораженные и беспрестанно бегающие по залу, принцесса была рада их появлению. Она сбежала по ступеням и, остановившись в самом центре тронного зала, обратила взгляд наверх, к куполу, который уже успел вцепиться в Тучу и теперь крепко её держал. Ей многое полагалось делать в этой ситуации, возможно, это даже было где-то запротоколировано, и потом, нужно было раздать окружающим распоряжения, но Соль медлила. Никому она не говорила ни до, ни после, но в годы правления в Замке всякий раз, когда взору представали Тучи, она силилась увидеть в них один силуэт. Многие догадывались, но не знали наверняка, чего она ждёт в подобных ситуациях — и то был визит друга. По крайней мере Орсолья считала его таковым. Но разве в этом случае не полагается встречать гостя с накрытым столом и распростёртыми объятиями?

Подданные, неловко переминаясь, ждали её указаний.

— Включите свет! — наконец приказала она. — Зовите музыкантов, и пусть поварята поторопятся! Мы славно повеселимся сегодня!

Незаметно для окружающих её с силой толкнули в бок и зашипели над самым ухом:

— Славно повеселимся?! Думай хоть немного, что говоришь!

Ей не было нужды оборачиваться, чтобы увидеть у себя над ухом злое лицо с поджатыми губами и сморщенным носом — Орсолью и без того затошнило, и она поспешила отойти от неприятной личности. Это был её регент — человек властолюбивый, но за годы, проведённые в Замке, так и не добравшийся до трона. Орсолья понимала, почему он злится, и — хотя не разделяла взглядов этого желчного юноши — не обижалась на его колкости.

Да и можно ли было обижаться хоть на кого-нибудь в такой славный день?!

Несмотря на их мрачный вид, появление Туч считалось праздником. Они обыкновенно сначала проглатывали небо, а когда оно заканчивалось, начинали спускаться всё ниже, охватывая Замок и проникая внутрь сквозь хрупкие стены. При ближайшем рассмотрении Тучи оказывались чем-то вроде густого киселя, и принцессе Орсолье всегда было интересно, с помощью чего же Они по нему ходят, и какой силой он поднимается в воздух, и вообще, много всего. Но это знание ей будет доступно позже. А в этот вечер кисель по обыкновению растечётся огромной лужей по залу и явит населятелям Замка Их. Они были черноглазы и притягательны. Других общих черт у Них не было. Они давали бал. Почему бы Им не устраивать праздники в собственном замке, Орсолье тоже было интересно, но она никак не решалась спросить — это ведь было бы жутко невежливо. А в конце бала Они забирали с собой самого взрослого обитателя или нескольких. Никогда ещё им никто не противился, хотя это было немного жутко, но, может быть, интерес, зревший годами, пересиливал страх… Напротив, часто те, кто помладше, пытались тоже вскочить на кисель, снова принимавший бугристую форму, но их он не удерживал, и Тучи поднимались вверх без детей. А потом и небо отрастало.

Наконец, наползая с разных сторон, они сомкнулись над тронным залом и по его прозрачному куполу медленно потекли вниз.

В зал набивались подданные. Те, что владели игрой на музыкальных инструментах, нацепили фраки и проверяли теперь, всё ли настроено. Рояль, тоже стеклянный, выкатывали в центр зала, где как вкопанная, не отрывая взгляд от густой слизи, ползущей по куполу, замерла правительница. Перетаскивавшие рояль просили её отойти, но Соль словно не слышала. Не выдержав, кто-то подхватил её под руки и оттащил поближе к трону.

Предыдущая принцесса всякий раз встречала Их, сидя на троне. Лишь, когда визитёры полным составом спускались на пол, она выпрямлялась во весь рост и размеренно, преисполненная величия, делала ровно десять шагов Им навстречу. Они всегда коротко кивали в знак приветствия и благорасположения. Так вёл себя и принц, что властвовал перед ней. И все те, что были до него. Каждый раз с трепетным восторгом наблюдала Соль за этим действом. Она любила и Их, и эти балы, и принцессу, и всякий раз искренне улыбалась, когда к ней подходил Рогатый, существо выше Орсольи раза в два, тощее и костлявое, с обсидиановыми глазами и безобразно длинным безгубым ртом, и протягивало ей огромную ладонь — пальцы на ней были кривыми и костлявыми, с них ошмётками свисала чёрная кожа — приглашая на первый танец.

— Знаешь, — ныла девчонка Рогатому, неловко кружась в вальсе и то и дело бросая взгляд на музыкантов, — я тоже умею играть. Я училась у старших! Но они никогда меня не берут…

Он ничего не отвечал ей, только зло улыбался от уха до скулы и сочувственно кивал. Ах, она была мечтательной и нежной и на самом деле имела даже талант к музыке, но ей непозволительно было бы увлечься чем-то, ведь у Рогатого на эту девчонку были совсем иные планы, и бунт подростка, мечтавшего посвятить себя скрипке, а не правлению, был монстру совсем ни к чему.

На том балу, что был два года назад, Рогатый по обыкновению подошёл к Соль; девчонка, сгоравшая от нетерпения, не дождалась, пока он протянет руку, и сама шагнула вперёд. Вдруг музыка стихла. По залу покатились перешёптывания, дети вставали на носочки и расталкивали друг друга, лишь бы разглядеть произошедшее. Орсолья тоже попыталась, но увидела только, как от опустивших смычки музыкантов отходит кто-то из старших обитателей, когда чёрные руки заставили её встать как полагается, легли на плечи и повели в центр зала. Принцесса тоже ещё не танцевала, и бал официально открыт не был, она тепло улыбалась Орсолье и терпеливо ждала, пока Рогатый выведет её.

— Небольшое объявление перед тем, как мы начнём! — разлетелся её хрупкий голос. — Как вы знаете, сегодняшний бал прощальный для нас с вами. Это моё время уйти, вознестись над облаками, выше птиц, и ждать там вас… — Улыбка сделалась грустной — конечно, принцесса не испытывала страха перед уходом, но оставить в Замке всех своих друзей ей совсем не хотелось. — Но я не оставлю обитателей замка обезглавленными. Наши дорогие гости с Туч выбрали новую принцессу. Орсолья, — волосы её запутались в кружеве снимаемой короны, тут же водружённой на голову преемнице, — как избранная теми, кто выше нас, станет править мудро, будет наделять достойных и сочувствовать обделённым, решит ваши споры, защитит вас от всякой напасти, дабы вы вслед за мной и за всеми, кто был до меня, смогли подняться на Тучи.

Позже, с высоты лет, Орсолья поймёт, что то были дежурные слова, и принцесса, скорее всего, даже не сама их придумала, она лишь была достаточно глупа, чтобы поверить в них и оттого произнести торжественно, убеждая и окружающих. Быть может, именно простота и глупость отвели от правителя гордыню и тщеславие, и именно благодаря им принцесса взошла на престол и царствовала отведённый ей срок. Отчего же теперь корону передали ей самой, Орсолья ещё долго не могла понять. Откровенно говоря, она никогда этого сама бы не поняла…

Принцесса отступила, и в зале задребезжали аплодисменты. Орсолья выглядела совершенно потерянной. Головной убор был тяжёл и всё время норовил сползти. А сейчас с короной на голове как-то нужно было танцевать, с тем-то, что к ней будут прикованы сотни взглядов! Какие обязанности лежат на принцессе? Её должность казалась формальной, просто данью традициям, но что, если на самом деле всё не так?

Ей было десять. А у столь маленьких девочек, даже если они танцуют на балах с жуткими монструозными существами и в тайне мечтают быть принцессами, сил и ума на такое редко хватает. Чаще воображается отряд прислуги, взбивающий подушки и приносящий по первому приказу зефир и самые невероятные платья, красивые принцы, конные прогулки и, разумеется, не самостоятельный уход за лошадью. Но Соль, хоть она и была ребёнком, всё же не искрилась наивностью своей предшественницы и понимала, что всё это возможно только при здравствующих родителях. А их, ни живых, ни мёртвых, у Орсольи не было. Память принцессы отчего-то отказалась от них, как не хранила ни осколка образа тех, кого принято называть взрослыми: в Замке ни у кого из нынешних обитателей ни старших родственников, ни воспоминаний о них не было. И эта мысль вдруг испугала её.

На плечо легла когтистая лапа.

— Ваше высочество.

От неожиданности Соль даже отшатнулась — за все годы, что она обитала в Замке и водила знакомство с Рогатым, он никогда с ней не заговаривал, и теперь его голос, тяжёлый и бархатный, тихий, будто он просто выдыхал слова, не напрягая связок, отчего-то ужасал её. Соль обернулась: так и было — перед ней стоял Рогатый, кожа его там, где не свисала рваными лохмотьями, блестела, нос зиял двумя провалами. Орсолье подумалось, что он, наверное, часто дерётся с кем-то, и оттого так выглядит, и наверное, делает это во имя благой цели, раз выставляет свою обтрёпанность на всеобщее обозрение.

Он, как обычно, молча протянул ей руку, приглашая на танец — открывать бал должна принцесса.

Пока Соль вспоминала тот день — совсем не напрягаясь, она помнила его так, словно это было ещё сегодня утром — чёрная слизь достигла снега, оплавила, как гной расплавляет здоровую ткань, и сквозь всю поверхность хрустальных пластин засочилась внутрь. Музыканты под руководством семнадцатилетнего дирижёра заняли свои места. Крошка-поварёнок прибежал отчитаться принцессе о последних приготовлениях, но, говоря, смотрел вовсе не на Орсолью, а на стоящего рядом, как его называли все, министра.

Сама же принцесса именовала этого человека, грубого и надменного, не иначе, как своим регентом. На деле именно он правил Замком, направлял жизнь в нём и решал, как следует распределять ресурсы, Орсолье же, как символу власти полагалось был красивой, улыбаться и не болтать лишнего. Она искренне старалась не спорить, но и с этими задачами справлялась из рук вон плохо. Все два года, что прошли со дня её скромной коронации, Орсолья лишь о том и думала, как бы отказаться от короны, и даже пыталась обсудить это с «регентом». Но он был непреклонен в своём отказе, ведь в отличие от Соль, которая не умела править и совсем не хотела этим заниматься, он жаждал власти, и терять принцессу, от лица которой можно было строить свою империю, ему ужасно не хотелось. Он уже знал — хотя и не догадывался, зачем — кто подарил маленькой девочке столь ненужную ей возможность, и понимал, что ни один другой обитатель Туч такой оплошности не допустит. За Орсолью регент держался и угрозами запрещал принцессе говорить о своих желаниях Рогатому.

К Орсолье подошли лишь за тем, чтобы натереть до режущего глаза блеска её корону, и оправить не по-зимнему лёгкое шифоновое платье.

— Садись, — приказным тоном зашипел регент, — и постарайся улыбаться с дежурной вежливостью, а не во все свои двадцать восемь!

Она покорно села и постаралась выглядеть солидно и торжественно.

Лужа чернильного киселя постепенно превращалась в озеро, и наконец, из стены, с мерзким хлюпом роняющей в лужу тяжёлые капли, вышел Рогатый. В отличие от принцессы ни он, ни кто-то шедший за ним не пытались держаться с достоинством. Он шёл, ссутулившись, длинные руки покачивались при ходьбе. Лебедь, уведшая два года назад принцессу, выписывала несоразмерно длинные для её ног шаги и выставляла при них пятку вперёд — Соль вдруг вспомнила, как пыталась когда-то пародировать её походку, за что получила подзатыльник: оказалось, это жуткое неуважение к Ним, и совсем неважно, как Они ходят… Странное короткое существо едва семенило, обмакивая с каждым шагом руки в чёрную слизь. Дойдя до центра зала, до стеклянного берега кисельного озера, Они остановились. В искрящейся напряжением и едва сдерживаемым восторгом тишине Орсолья поднялась и, стараясь не обделить взглядом никого из гостей, начала считать шаги.

… шесть, семь…

Крик.

Разрывающий перепонки, превращающийся в ультразвук визг разорвал воздух на миллиарды клочков, они опустились на пол, утонули в слизи, и стало совсем нечем дышать. Секунды вытянулись по струнке и каждая длилась вечность. Соль повернулась, чтобы увидеть то, что созерцали другие, что вызвало такую реакцию: пропитанный чернилами хрустальный блок покатой стены полз внутрь, а стоящие под ним, хотя и среди них нашлись визжащие, стояли, словно приклеенные, не делая даже попытки отойти.

— В сторону! — вышел из транса побелевший регент. И в то же мгновенье время тоже сбросило оцепенение, подтянуло разболтавшуюся петлю, и стена рухнула. Пласт не раскололся и не грохотал, несмотря на габариты — короткое «Бум!», погребающее под собой десятки детей.

Крик нарастал с удвоенной силой, лавиной все, находящиеся в зале, кинулись прочь от лоскутного одеяла стены, расползающегося по швам. Соль стояла. Она должна была что-то сделать. Она принцесса и за всех них отвечает. Она не справилась. Лучше бы и ей превратиться в мерзкий сгусток под сочащейся темнотой стеной. Кому пришло в голову нацепить на малолетку корону и передать ей власть? Неужели они и впрямь верили, что она сможет управлять толпой? Хотелось плакать и кричать, и для истерики взамен потонувшего с улицы даже просочился воздух, но сделать вдох не получалось. Она стояла посреди рушащегося королевства, словно выброшенная на берег рыба пытаясь судорожно глотать воздух.

Сквозь образовавшуюся в стене прореху Соль видела странных людей: одетые в грубые ткани, с оружием, высокие и плечистые, преимущественно мужчины, с усталыми измождёнными лицами в паутине морщин, они были преисполнены решимости и бежали, застревая в сугробах, к Замку. Это были взрослые. Не красивые, спокойные и изящные, какими их себе представляла девчонка, читая книги. И ей вдруг совсем не захотелось с ними общаться и вообще становиться взрослой.

Но спустя мгновение, оторвавшись от впервые встреченных взрослых, Соль услышала, как в тоненький визг, с которым замковые убегали от разваливающейся стены, начали то и дело вклиниваться безумные вопли. Пугаясь собственного любопытства, принцесса обернулась: прямо перед её носом оказалось искорёженное болью лицо регента, в плечи которого на целую фалангу ушли пальцы одной из гостий. С отвратительным хлюпом она резко убрала одну руку и припала огромным ртом к ране. Через секунду регент неожиданно смолк, лицо его успокоилось, а губы сомкнулись — он больше не дышал, и гостья отшвырнула бездыханное тело в лужу слизи.

Рты стоящей в самом центре зала Двуглавой ощетинились иглоподобными зубами. По-паучьи переставляя тощие ножки, раскачивая при ходьбе тяжёлыми головами, она ринулась к двойняшкам и в мгновение оплела тело мальчика длинными бесконечно суставчатыми руками. Тело Орсольи среагировало раньше, чем принцесса успела сообразить, что делает: она кинулась наперерез Двуглавой, пытаясь выхватить из цепких объятий мальчишку и загородить собой его сестру.

— А ну стой! — Соль попыталась сделать голос холодным и строгим, но он сорвался. — Объясни-ка, что это вы такое вытворяете!

Вместо ответа Двуглавая больно ударила заступницу по щеке, располосовав кожу острыми пальцами. Громко вскрикнув, принцесса шлёпнулась в чёрную лужу. Юбку пропитывала густая, мертвенно холодная слизь, горячая кровь, текущая тонкой струйкой по щеке и ключице, обагряла платье сверху.

Тот день начался поздно — уже карабкалось вверх по небосводу солнце, а зимой оно любит поспать — хотя в Замке было принято вставать рано. Так уж был устроен их мир: еду дети выращивали сами, равно как пекли хлеб и доили коз. Встанешь запоздало — и в обеде твоём не окажется молока сегодня и лишней картофелины — через несколько месяцев. Но хотя Орсолью, как принцессу, и оградили от грязной работы, посадив составлять планы распределения ресурсов и обучения детей ремёслам и земледелию, чтобы хотя бы поддерживать жизнь в Замке, да решать мелкие проблемы и склоки своих соседей, она продолжала вставать задолго до рассвета.

Длинная рука одёрнула штору с панорамного окна, и солнечный свет, отражённый миллиардами снежинок, наполнил комнату. Соль зафыркала и заворочалась в кровати, а потом, вдруг осознав, что уже очень светло, а она до сих пор в кровати, резко вскочила. У края широкой полосы света стоял Рогатый. Орсолья не припоминала, как пригласила его к себе, и чтобы на сегодня вообще была назначена встреча с кем-то. Зачем бы ему заявляться к принцессе незваным? И с какой стати её не разбудили?

— Я попросил, — прошелестел гость, — не тревожить ваш сон, но никак не мог ожидать, что её величество окажется такой лежебокой.

Всё ещё сидящая в постели хмурая и взлохмаченная Соль в мгновение ока залилась краской. Она лежебока и заставила гостя ждать! А как, интересно, ему не стыдно говорить ей такое? Да ещё и заявившись без приглашения!

— Я надеялся, — продолжал Рогатый, не обращая внимания на смущение принцессы, — первым поздравить вас с днём дара жизни…

Принцесса покраснела ещё сильнее. Подумать — она умудрилась забыть о собственном дне рождения!

Девчонка перевела взгляд на поздравителя: он источал не более торжественности, чем обычно, не соизволив даже улыбнуться. Впрочем, она уже всерьёз сомневалась в том, что Рогатый в принципе умеет улыбаться. С другой стороны, его безобразный длинный рот всегда был растянут от уха о уха — это могло бы служить заменой улыбки, но не несло ни добра, ни тепла. Закончив своё краткое поздравление и так ничего Орсолье и не пожелав, гость повернулся и протянул девочке большую прямоугольную коробку.

— Это мне? — Орсолья продолжала смущаться и готова была стать воплощением красного. Ну не просто же так он приволок сюда это подношение и явил его ей! В ту же секунду принцесса вообразила, как Рогатый заботливо перевязывает коробку белым бантом, и чуть не расхохоталась. Уж конечно, он не сам этим занимался! Да и платье вряд ли сам выбрал…

Каждый год, даже до того, как на том нелепом балу на Орсолью нацепили корону, Рогатый приходил в её день рождения и неизменно дарил платье. Он и тогда не отступился от традиции, в чём Соль и убедилась, аккуратно, стараясь не порвать бант, распаковала подарок.

— Ого, — восхитилась она, поднимая за плечи огромное шифоновое безе, — красота!

— Я надеялся, — произнёс Рогатый, отворачиваясь к окну, — что вы наденете его на сегодняшнее торжество.

— Конечно, надену! — горячо заверила она гостя. Как мог он сомневаться, что она явится на бал в чём-то другом? Откровенно говоря, у Орсольи и не было нарядных платьев, не поднесённых ей Рогатым. У неё не было ничего, что не преподнёс бы ей этот монстр: титул, Замок и всё, что находилось в нём, и чем теперь Соль владела, было даровано ей Рогатым. Она не мыслила себя без него.

Глядя на искрящийся за окном снег, существо усмехалось: ему было решительно всё равно, в чём Соль явится в свой тронный зал, и спустится ли она туда вообще, будет ли давать бал — всё это не имело значения. Ему нравилась её улыбка: она разжигала пламя из тускло тлеющего уголька в его груди. И пусть этот огонь ранил его своими языками, он дарил тепло и свет, и Рогатый не мог — и не желал — от него отказаться.

Теперь состояние этого платья очень беспокоило Орсолью. Может, оно и было испорчено «братьями» Рогатого, вероятно, теперь Они из-за чего-то и злились на замковых, но врагами Они им не были. Не дарят враги друг другу подарки на дни рождения!

От размышлений рассевшуюся в кисельном озере принцессу отвлёк скрежет, с которым клок стены, совершенно сухой — слизь стремительно стягивалась внутрь — сползал из объятий соседей. В гигантскую лужу он рухнул, подобно предшественнику, накрыв собой, словно плитой могильной, не только множество обитателей Замка, но и их гостей. С редким бульканьем блок начал погружаться глубже в густую слизь.

Совсем рядом болезненно закричали. В мгновение ока — стоило Орсолье отвлечься на платье и стену — Двуглавая перехватила поудобнее начавшего было выскальзывать мальчишку и впилась в его шею, проколов её чудовищными зубами насквозь.

— Дей! — завыла его сестрёнка, потерянно застывшая на месте. Вторая голова повернулась на её писк и хищно оскалилась. Девочка только продолжала звать брата и пыталась даже подойти к нему, совсем не обращая внимания на переключившееся на неё чудовище. Мальчик уже даже не кричал, и Двуглавая потеряла к нему всякий интерес, продолжая, однако, держать, чтобы новая жертва сама подошла поближе.

Нет, надо спасти хотя бы её! Разве не в том долг принцессы, чтобы позаботиться о подданных?

Орсолья вскочила, не вполне отдавая отчёт в собственных действиях, нашарила в киселе что-то продолговатое и довольно тяжёлое и, что было сил, огрела Двуглавую по спине. Издав неясный звук, похожий одновременно на бульканье и на хрип, та выронила изо рта мальчишку и упала в лужу следом за ним. Соль перевела взгляд на собственные руки и ужаснулась: они сжимали чью-то кость. Девочка начала задыхаться от ужаса и отвращения. Кое-как пересилив себя и поборов приступ тошноты, она отшвырнула кость и судорожно начала отирать руки о грязный подол, не сводя глаз с противницы. Было ясно: удар не убил Двуглавую и даже не обездвижил, она всего лишь на секунду потеряла равновесие и вот-вот должна была вскочить, ещё злее, чем прежде.

Пока она поднималась, Соль схватила девчонку за руку и потянула за собой. Но та упиралась, не веря, будто брат мёртв, не зная даже, что так бывает — мёртв! Надо было только приблизиться к нему, позвать по имени, и он очнётся.

— Дей! — верещала она, силясь вырваться из хватки Орсольи. — Дей!

— Да пойдём же! — рычала в ответ принцесса. Идти в увесистом мокром платье было трудно, тащить за собой упирающегося ребёнка — практически непосильно. Она всё боялась, что их заметят, вот-вот кто-кто обратит на них внимание, подбежит и разорвёт на части. Да тот же Рогатый!

Пересилив всё-таки упирающуюся невольную спутницу, принцесса дотащила её до пролома в стене и выволокла на улицу. Сколько хватало глаз вокруг простирался один лишь снег. Прежде Орсолье, никогда не покидавшей Замка, казалось, будто он стоит посреди гигантского поля. Теперь же в голову её закралась мысль, что, возможно, в их мире и нет ничего, кроме снега и Замка.

Лишь в той стороне, откуда пришли взрослые люди в грубой одежде, где пустота на месте сожранной Тучами выси разрывалась, и сквозь эту дыру виднелся другой, новый небосвод, на снежной глади росли гадкие строения. Туда Соль и кинулась. Обуреваемая страхом за своё существо и за жизнь чужую, она стремилась поскорее добраться к границе уродливого серого городка и обрести там спасение.

Как вдруг девчонка, которую Орсолья волокла за собой, оставляя глубокую борозду в снежном одеяле, вновь начала упираться.

— В чём дело?! — не выдержала старшая. — Они убьют нас! Неужели ты не понимаешь?

Но в глазах у ребёнка не было ни страха, ни понимания, высохли даже стоявшие в них слёзы. Малышка смотрела на беглую принцессу невидящим взглядом, сжав губы, она словно окаменела, превратилась в большую куклу, которую теперь приходилось тащить за собой.

— Идём же, — прошептала до смерти перепуганная видом спутницы Соль, и та, ненадолго выпав из ступора, повиновалась.

Сколько Орсолья помнила этот мир, он всегда казался белым и пустым. Стоял Замок, сверху было небо, а вокруг — снег; иногда кто-то подтягивал вверх по веревке солнце, а вечером сталкивал его вниз. Не было облаков на небе, не росли деревья на горизонте. Соль всё никак не могла взять в толк, откуда берут свои пейзажи авторы книг и художники — в её мире не было ничего. Даже если кому-то вздумывалось выйти из Замка, на снежном полотне почти не оставалось следов. Снег не выпадал вновь, тропки не заносились ветром, они словно зарастали, и место забывало всякого путника. Если кому-то случалось отойти так далеко, что Замка не было видно, у него не оставалось уже надежды вернуться. Иногда бывало, конечно, что Они приводили домой замёрзших потерявшихся, и когда те отогревались, и прочие обитатели Замка засыпали их расспросами: «Ну что там?», ответ был неизменным: «Ничего. Один только снег».

Сейчас, когда беглянки уже еле волочили ноги, а грустные и грязные дома всё ещё казались невозможно далёкими, в памяти всё чаще мелькали мысли: «Вокруг ничего нет. Тут только снег», ещё на ум приходили истории о путниках, затерявшихся в пустыне и виденных ими призрачных оазисах. Может, и эта прореха в небосводе, сквозь которую просматривались коробки домов, была только плодом воображения? Может, потому упиралась малышка, что не было впереди никакого города?

Соль устало закрыла глаза. Мимо неё, не обращая ни малейшего внимания пробежал солдат. Принцесса заметила, что он уже не очень молод, и лицо его оплетено паутинкой мелких морщин, а глаза, грустные и, казалось, ничему уже не удивляющиеся, устремлены в какую-то далёкую точку. Соль тоже обернулась, пытаясь рассмотреть, что же он видел: от Замка остались полторы стены и липкое чёрное озеро, слышались крики и одинокие выстрелы. Никто не бежал за ними. Ни один замковый не рискнул последовать за непутёвой королевой, ни один с Туч не начал охоту на столь мелкую добычу. Следы Орсольи и борозда, оставленная упирающейся малышкой, смыкались уже в метре от них.

Ускорив шаг, Орсолья потянула малышку в том же направлении. Взрослые встречались им всё чаще. Наконец, девочек остановила стройная женщина с измождённым лицом. Она взяла принцессу за подбородок и жадно с надеждой во взгляде заглянула на неё. Потом перекинулась на младшую. Она вертела её лицо в руках, ощупывая каждую родинку и тихо всхлипывая.

— Восемнадцать-сорок? — наконец, тихо и обречённо спросила она. Взгляд её совсем потух. Девочка только покачала головой. Женщина, казалось, ничего другого и не ждала. — Вы ранены? — спросила она бесцветным голосом. Девочки не были ранены, может, слегка оцарапаны, но это ерунда, и женщина подтолкнула их куда-то в направлении, в котором они и шли. — Там вам помогут, — только сказала она.

Помогут с чем? Выбраться отсюда? Вот было бы здорово! Соль с новыми силами рванулась к картонному городу. Девчонка, запястье которой Соль по-прежнему крепко стискивала, почти не упиралась.

Рваная дыра в пространстве при ближайшем рассмотрении имела обугленные края и попросту расплавляла небесную серь и снег вокруг себя. Соль с удивлением обнаружила, что их мир в этом месте будто бы закрывается куполом, прозрачным, и сквозь него можно было даже увидеть, как дальше простираются серь и белизна. Но заглянуть за него не получалось, Орсолья попыталась, но вышло лишь прижаться к холодному стеклу щекой. Как же в этом случае беглецы умудрялись уйти так далеко, что не могли отыскать дороги назад? Соль оглянулась: Замок всё ещё был виден. Вернее, груда оплавленных осколков, в которую он превратился, булькающая и пузырящаяся чёрной слизью.

Ко всему прочему, Соль различила приближающийся к ним силуэт Рогатого. Он не выглядел обезумевшим, как прочие на балу, и двигался по своему обыкновению короткими быстрыми перемещениями, которые не удавалось уловить взором. Вдруг из провала в куполе выскочил пугающий — куда страшнее и безумнее самого Рогатого — человек и, направив дуло автомата на чёрное существо, выстрелил.

— Стойте! — взвизгнула Соль, кидаясь на человека в попытке выбить у него из рук оружие. Тот лишь грубо оттолкнул девчонку, отчего она упала в снег, и увидев, что Орсолья поднимается, ударил её прикладом. «Она не сознаёт, что происходит! — рассуждал он. — Так для неё лучше!»

Но кое-что, сидя в снегу, держась за ушибленные рёбра, Соль всё-таки поняла: во-первых, снег вовсе не обугленный, и ни на секундочку не в копоти — он просто истоптанный и в грязи, а во-вторых, эти взрослые тоже вовсе не друзья им. Возможно, идти в направлении, указанном той женщиной, вовсе не следует.

Чего ещё делать не следует, и как вместо этого поступить, Соль подумать не успела: грубая рука, показавшаяся из провала, схватила её за запястье и потянула к себе. Рука была человеческой, мужской, довольно смуглой, с мозолями на ладони; Орсолье представлялось, что её обладателю не меньше пятидесяти. Цеплялась за девчонку рука не то, чтобы дружелюбно, но и не угрожающе. Хотя люди — не друзья, это Соль ещё удерживала в сознании, и будет, наверное, помнить как минимум так долго, пока боль в рёбрах не позволит ей нормально дышать. Инстинктивно схватив за руку свою маленькую спутницу — одна она точно не выберется, а у Соль, может, получится ей помочь — Орсолья поддалась влечению руки.

Они шагнули сквозь зияющий грязью и холодом провал и оказались в склизком серо-коричневом мире. Стоило девочкам переступить через полосу гари, отделявшую эту реальность от мира прежнего, человек, державший Соль, ослабил хватку. Он явно намеревался сказать ей что-то, но девчонка не стала его слушать, она рванулась вперёд, увлекая за собой малышку. Что творилось у той в голове, одному дьяволу ведомо, но некоторое время она покорно семенила следом за Соль, стараясь слишком не отставать.

Сама Орсолья уподобилась в ту минуты своим замковым гостям: она будто обезумела, стала одержима отчаянной идеей не отдать ничего этим огрубевшим серым людям. Теперь у неё не было Хрустального Дворца, и не было никаких полномочий — как халатно обошлась Соль с дарами Рогатого! — осталась только она сама и эта маленькая девочка, на которую павшая принцесса не имела прав и которой ничем не была обязана. Но она не нашла в себе сил отпустить Дей, позволить забрать ещё хоть что-нибудь этим людям.

В здешний снег ноги проваливались глубоко, но он не был пушистым и мягким, как тот, что стелился у подножья Замка, этот резал голые щиколотки острыми краями жёсткой корки, щипался и был холодным, в серых разводах. В голову Соль закрадывалась мысль, что, пожалуй, совсем убегать было не лучшей её идеей. Всего-то требовалось спрятаться где-нибудь за сугробом, а после Рогатый нашёл бы её и спас.

Рогатый. Он друг или враг? Он хотел ей помочь или сожрать? Он не выглядел злым. Он никогда таким не казался. Он одаривал её по поводу и без. Он не кинулся на Соль на балу, когда стены начали рушиться, хотя между ними и трёх шагов не оставалось. Но он не кинулся и на Двуглавую, спасая Дея — Рогатый просто куда-то пропал...

Малышка вдруг рванулась в сторону, чуть не повалив принцессу — наверное, больше нет — в грязное месиво, которое тут лежало вместо снега.

— В чём дело? — возмутилась Соль. — Ты куда это?

Девчонка пропустила вопросы мимо ушей, утопая в снегу по колено, она пробиралась к игровой площадке.

— Ты что, с ума сошла?!

За ними послали несколько человек — Орсолья слышала — и останавливаться вот так на открытой местности никак было нельзя. Она кинулась за девчонкой. Та как раз доковыляла до тяжёлых металлических качелей и тщетно пыталась на них взобраться.

— Идём, — твёрдо сказала Соль, беря девочку за руку. Но на ребёнка её твёрдость не оказала никакого воздействия, девчонка упорно рвалась к качелям. — Пожалуйста, идём, — в отчаянии взмолилась Орсолья, — они же нас поймают!

Малышка вдруг подняла к ней лицо и улыбнулась. Вместо добрых и наивных детских глаз на Соль смотрело чернильное безумие. Точно такое, как плясавшее в глазах у Двуглавой. В испуге девочка отшатнулась и выпустила из руки пухлое запястье. Почувствовав свободу, довольная малышка вместе с тем, что в ней поселилось, уселась на качели и принялась бормотать что-то непонятное.

Это же сон. Да? Не может на самом деле происходить такой кошмар. Вот, сейчас Соль проснётся, а у окна будет стоять Рогатый, обвиняющий её в злоупотреблении сном, а двойняшки сядут под грушевым деревом, и всё пойдёт своим распорядком. Будет череда недовольных завтраком или тем, что их окно выходит на слишком солнечную сторону, и Соль назначит нового поварёнка, и выделит нуждающимся занавески поплотнее… Как бы только проснуться?

Быстро, насколько позволяло длинное платье, Орсолья пыталась скрыться. В здешнем снегу провалы не зарастали, так что её точно найдут. Это только вопрос времени.

Это место, чем бы оно ни было, Орсолье не нравилось: тут, как минимум, было холодно, и девочка в тонком шифоновом платье зябко ёжилась. Мороз кусался и царапался, и при желании запросто можно было вообразить, что это Двуглавая нагнала её и накинулась. Наверное, и правда, лучше бы она пришла. По крайней мере, Двуглавая убьёт быстро, а они… Что им надо от неё, этим людям? Что с ней будет? Она не спасла никого. Вряд ли её за это по головке погладят. Если только это не была операция по уничтожению замковых. Тогда, да, принцесса не оказала ни малейшего сопротивления и может надеяться не милосердие палача.

Однотипные грязно-серые дома составляли всё видимое убранство города. Они топорщили напоказ антены и тарелки, выпячивали балконы и соревновались, кто дальше забросит провода. Нечем ещё им было похвастаться, дома роднились своим уродством, пестрели разномастными окнами, и, глядя на них, Соль думала даже, что её собственный замок, это творение душевнобольного архитектора-стеклодува, в сравнении с местными строениями был очередным чудом света. Деревья тут тоже имелись, лысые и корявые, стоящие больше по одиночке, протягивающие к небу, серому, как и над Замком, одну или две ветки и стыдливо пряча культи, оставшиеся на месте остальных. Рядом лежала дорога, грязная и склизкая, подобное всему убранству, с каким этот мир приветствовал её, в развороченном коричневом снегу. Под ногами то и дело обнаруживался мусор, фантики и бутылки. Соль разглядывала отвратительное место на бегу и всё больше жалела, что не осталась в Замке и не умерла вместе со всеми своими друзьями.

Невдалеке раздался короткий детский вскрик — несомненно, это малышка, которую она бросила! — а за ним выстрел. Они убили её. Вот так запросто лишили жизни! Она была ребёнком! Да, обезумевшим, но дети не опасны! Выходит, Соль тоже вот так запросто сейчас застрелят…

Она обернулась, чтобы посмотреть, насколько далеко погоня, и сразу осознала, что зря отвела взгляд от своего пути — ноги тут же оказались на бугристом льду, девочка оскользнулась, с тихим всхлипом упала и проехала несколько метров, прежде чем смогла снова подняться и пойти. Сил бежать уже не было. На Соль навалилась утомление и жалость к самой себе. Помнится, в книжках такое бывало только по окончанию преследования или битвы. Отчего же с ней всё не так? Почему она даже свою собственную шкуру спасти не в состоянии? Или просто не хочет? А на что ей теперь её жизнь? И всё же, на ходу вытирая слёзы, почти не разбирая пути, она шла дальше — инстинкт оказался сильнее.

Свернув за угол грязно-красного кирпичного дома — из подвала его клубами вздымался пар, пахнущий сыростью и тухлятиной, а из окон — сдобными булками — Соль оказалась перед рядком гаражей. Они были сродни домам — одинаковые, похожие на коробки, серые и металлические. Некоторые, поставленные раньше других и служившие ориентирами для рядов, начинали крениться в разные стороны. Огромные замки, обмотанные цветным целлофаном, следы собачьей мочи на стенах и накипь сварки в углах — взгляд её выхватывал отдельные фрагменты и присовокуплял их к общей картине мира. Надо быть очень смелым и сильным, извращенцем или душевнобольным, чтобы повесить у себя такую картину. Заметив достаточно широкий просвет между гаражами, Орсолья юркнула в него. В десятке метров за спиной раздавались шаги и лай. Им выдали собак, чтобы отыскать её? Продолжать своё бегство не представлялось возможным. Собаки! Уж они-то точно найдут её! Слёзы, обжигающие и колючие, с новой силой покатились из глаз. Снег в этой расщелине меж гаражей был утоптан — сюда, должно быть, часто заходили — на ржавом металле бугрились обледенелые жёлтые подтёки, в глубине этого гаражного аппендикса блестело битое стекло и использованные презервативы, чуть припорошенные снегом. И это место станет её могилой. Соль явственно представила этот мерзкий, воплощающий всю человеческую порочность закуток, в котором в неестественной позе застынет навеки её тело. Грязное шифоновое платье, кровь, сочащаяся из ран на лбу и щеке, и съехавшая на бок корона. Отвратительное зрелище! Но такая паршивая принцесса, как Орсолья, вряд ли имела право желать лучшей смерти.

Совсем близко под медленными шагами заскрипел снег. Наконец перед гаражной расщелиной, в которой пыталась скрыться Орсолья, остановился всего один человек. На нём была сходная с той, что носили прочие взрослые, одежда, но он был много моложе. Лицо его не имело, казалось, никаких признаков возраста, а спустя время Соль с удивлением обнаружит, что совсем не помнит этого лица. Оно не отталкивало её — вот и всё, что она сможет сказать. В молодое приятное лицо были вправлены угольные, почти не блестящие глаза. Он поманил девочку к себе.

«Будь, что будет», — решила Орсолья. В конце концов, её судьба уже была предрешена, и наверное, её окровавленный труп будет лучше смотреться на открытом пространстве, чем зажатым между гаражей среди оставленного тут мусора. Она сделала шаг к нему навстречу.

— Не бойся, — тёплым бархатом произнёс человек, — иди к ним, они тебе дурного не сделают. Я найду тебя после.

Чуть склонившись, он поцеловал её в лоб — Орсолье вдруг стало тепло и спокойно, словно она и впрямь сидела всего лишь в своей постели, лениво кутаясь в одеяло — снял со спутанных волос корону и надел её на себя.

Его лицо тут же исказилось, приятные черты поплыли, и спустя пару мгновений на Соль обсидиановыми глазами смотрела она же сама. Даже тонкое платье было так же вымазано засохшей чёрной слизью. Та Орсолья, что стояла перед Орсольей настоящей, помедлила немного, дожидаясь, чтобы её заметили, и кинулась бежать. Собаки, а за ними взрослые пронеслись следом за ней. Никто и не заметил в двух шагах от себя заплаканную девочку, стоявшую прямо, не обращая внимания на мороз.

Глава вторая, в которой разбит полевой лагерь

Скрип снега под тяжёлыми шагами давно стих, хотя лай издалека ещё доносился. Орсолья, впрочем, не взялась бы утверждать, что это лаяли именно те две овчарки, что пробежали мимо неё, не поведя даже носами.

Уж если в чём-то она и готова была поклясться, так это в том, что в образе молодого солдата к ней явился Рогатый собственной персоной, а значит, он всё ещё её друг, и что важнее — он до сих пор жив, хотя это, возможно, ненадолго. Какой ценой ему обойдётся её защита? Сможет ли он скрыться от погони?

Ну, что за вопрос! Конечно, он сможет! Ведь он же обещал найти её позже, а в честном слове Рогатого сомневаться не приходилось.

Несколько ободрённая словами существа с угольными глазами, Соль отправилась обратно к лагерю этих странных — кем бы они ни были — людей. Она старалась идти той же дорогой, чтобы наверняка выйти к палаткам, но как ни старалась, пути отыскать не могла. Вот то место, на котором она поскользнулась! А вон точно такое же! И там, и ещё… Из всех подвалов одинаково тянуло сыростью и тленом, все дома, казалось, были выстроены из одинакового грязно-красного кирпича и имели всего пять этажей в высоту. На минуту Орсолье показалось даже, что она заперта в странной зеркальной ловушке, и двор-то всего один, но отражён сотни раз… А после она вдохнула аромат булочек. Ну конечно, она потому и запомнила тот дом, что из окон тянулся такой приятный запах. Ах, она с самого утра ничего не ела, а уже начинало смеркаться. Так, дом пройден, теперь куда? Соль торопилась — в темноте она ни за что не отыщет дороги, и неизвестно, сколько продержится заклинание Рогатого, она вполне может замёрзнуть здесь студёной зимней ночью.

В наспех поставленных палатках было тепло, и раздавали горячий чай. Кто бы мог подумать, что после лет, проведённых в Замке, кому-то подобного будет хватать для удовлетворения! Сам факт того, что величайший дар этой ночи — жизнь — достался каждому из них, несколько успокаивал сидящих в палатке.

Стульев там не было. На пол бросили несколько матрасов, на которых рассадили самых маленьких и раненых, кое-кто, не особо боящийся простыть, уселся прямо на холодный брезентовый пол. Однако, пожалуй, угроза лёгкой простуды едва ли кого-то из них волновала. Что будет с этими детьми? Их вернут в Замок? Им выдадут оружие и в следующий раз возьмут с собой? Под сводом болтался тускло светящий фонарь. Младшие то и дело начинали хныкать.

— Тихо вы, ну! — не выдержав, рыкнул старший. Малышню это совсем не успокоило.

— А хотите, — вдруг раздался голос из дальнего угла палатки, — я расскажу вам сказку?

Десятки глаз устремились на спросившего: им оказался юноша, хорошо сложённый и с правильными чертами лица, но некоей странной особенностью — голодом и жадностью, порочностью и злом, каких не было даже у регента Орсольи — в обсидиановых глазах. Чёрные волосы то и дело сползали на лоб, и юноша был вынужден приглаживать их. Одежда его, не пыльная и серая, позволяла предположить, что он не из местных. Никому из присутствующих он знаком не был, однако каждый подумал, что уж кто-нибудь другой-то его знает, ведь никто не мог наверняка утверждать, что помнит каждого в Хрустальном Замке в лицо и по имени.

В ответ на его вопрос дети не то испуганно, не то машинально закивали. А может, они и впрямь хотели сказку.

Юноша начал рассказ: «В одном селении на краю страны жил пастух. Был он небогат, впрочем, место для ночлега и хлеб у него имелись. А кроме того, у пастуха была невеста. По весне, когда овец стригли, девушка пряла, а потом шла на рынок торговать.

Но однажды зима рассвирепела и не уступила весне. Запасы сена у пастуха всё уменьшались, овцы худели, а шерсть их, тусклая и свалявшаяся ни на что не годилась. Ко всему прочему девушка, с которой пастух, как человек честный и любящий, обручился, ждала ребёнка, а их маленькой семье и без того было нечем кормиться. В день, когда прирезали последнюю овцу, пастух отправился в путь. Ведь в то селение следом за суровой зимой пришёл колдун. Чёрные одежды его ясно выделяли мага на белоснежном полотне. Селяне говорили, что колдун злой, и это он наслал на них снежную напасть, и то была правда. Однако иного выбора у пастуха не было, и он отправился к магу со своими последними тремя монетами, чтобы просить его о помощи.

Перед жилищем мага, впрочем, уже собралась толпа — не одного лишь пастуха морозы обещали заморить голодом. Он ждал день и ночь и наконец оказался перед дверью. Жилище своё колдун построил с помощью магии в мгновение ока, и было оно из матового стекла, через которое пастух видел всполохи огня и чёрные тени. Ему казалось, что дверь ведёт в саму преисподнею, но юноша помнил о своей молодой жене и их нерождёном ребёнке и знал, что если он хотя бы не решится просить о помощи, они погибнут. Тогда он отважился войти и увидел, что огонь горел всего лишь в очаге, а чёрные тени отбрасывал один только колдун. Хозяин стоял спиной к двери, протягивая дряхлые руки к огню, и даже не обернулся, когда отворившаяся со скрипом дверь впустила внутрь очередного незваного гостя и зимнюю стужу.

— И тебе отсыпать волшебных семян, которые прорастут даже сквозь снег? — устало спросил он. — И за что только мне это наказание?..

— Тебе так трудно дать мне семян? — удивился пастух. — Но ведь я тебе заплачу!

Он старался не растерять остатки достоинства. Как знать, быть может, удастся сторговаться со старым колдуном, а возможно, получится и наняться к нему… В кармане широких холщовых штанов пастух пересчитывал горячие монетки и боялся за три жизни.

— Конечно, заплатишь, — прокряхтел маг, отходя от очага к потрёпанному креслу. — А чем ты собираешься кормиться, пока посевы не взойдут? Семена хоть и волшебные, а раньше, чем через два месяца урожая всё равно не жди. — Теперь, когда колдун устроился в кресле, пастуху открылся краешек его лица, и казалось, что маг лукаво сощурил глаза. — Другие пришли ко мне много раньше, их запасы не истощились, и теперь они имеют возможность торговать друг с другом и со мной.

Пастух был вконец убит этим заявлением. О том, чтобы прийти раньше он совсем не думал! Он был очень наивным юношей и надеялся, что холода вскоре сами уйдут.

Он уже собирался рухнуть перед колдуном на колени и молить его о милости и помощи, как вдруг маг обернулся: глаза его были черны, словно беззвёздная ночь, и в них пастух увидел отражение своей молодой жены, счастливо улыбающейся, раздобревшей от сытой жизни.

— Приводи ко мне свою жену, — предложил маг, — я приючу вас до тех пор, пока зима не уйдёт. Я зачарую прочих жителей всей страны, убедив их, что вы король и королева. Они добровольно принесут вам и дичь, и часть урожая. Вы не будете знать нужды. — Пастух уже счастлив был сказать, что он согласен, но маг не желал пользоваться его наивностью. — Взамен, — сказал он, — вы исполните одно моё желание.

— Какое такое желание? — поразился пастух. У него не имелось решительно ничего, что можно было бы дать колдуну в обмен на такую жизнь.

— О, не беспокойся, — ответил волшебник на мысли юноши, — у короля найдётся, чем мне отплатить.

Пастуха убедили речи дряхлого мага, и он без раздумий согласился.

На следующий день пастух привёл в дом колдуна свою жену. Маг показал им покои, выдал одежду, а затем вышел на балкон и прочёл заклинание. Тот час же двинулись зажиточные и знатные люди со всех концов страны, чтобы почтить нового короля в его доме из матового стекла. Сам дом тоже начал разрастаться и превратился в огромный замок с огороженным высокой изгородью двором. Давая бал в свою честь и принимая щедрые дары от гостей, новоиспечённый король даже не заметил, как покинул своё жилище злой колдун.

Шли годы, королевский двор не беднел, заснеженные поля приносили щедрый урожай, и король уже и думать забыл о маге и о том, что чем-то ему должен отплатить.

Но однажды в замковые ворота настойчиво постучали. Стража поклясться была готова, что никого во двор в тот день не пропускала. Перепуганный король лично решился открыть дверь: на пороге стоял дряхлый колдун в чёрном балахоне, он опирался на кривой деревянный посох, а лицо его было скрыто капюшоном, но всё-таки король признал в нём того, у кого просил помощи. В короле светлого юношу признать было труднее: огромное сытое брюхо выдавалось далеко вперёд, сильные некогда мышцы стали рыхлыми, а помутневшие глазки тонули за жирными щеками. Увидев визитёра, король ещё сильнее перепугался и постарался захлопнуть дверь, однако, маг подставил посох. Король и сказать ему ничего не успел, как старик прошагал в холл, разжёг огонь и уселся в кресло перед ним. Король был ошарашен: уже пятнадцать лет, как не было на этом месте ни очага, ни обветшалого кресла!

— Длинная зима, — протянул старик, не глядя на собеседника, — и студёная. Скотину в такую пору потеплее устраивают, а ты передо мной двери хотел закрыть… Так-то ты помнишь, пастух, тех, кто тебе помогает.

— Как смеешь ты так ко мне обращаться?! — воскликнул король и уже собирался было позвать стражу, но голос предал его.

— Неужто не помнишь? — сипло рассмеялся волшебник, стягивая с седой головы капюшон. — Ты пастух. В парче и с короной на твоей пустой башке, но пастух.

— Даже если ты, — осмелев, король подошёл в магу и, глядя на юного нищего пастуха в его глазах, угрожающе зашептал, — снимешь с меня корону, люди всё равно не отвернутся от меня. Это я привёл их к сытости и достатку! Это мне они обязаны своим благополучием! А ты всего лишь наслал на наши края бесконечную зиму, чтобы за крупицы еды и тепла обобрать народ до нитки!

— Да неужели?! — старик лукаво улыбнулся. — Ну, раз уж ты так щедро даёшь каждому, то, полагать надо, и обещание своё честно исполнишь.

Лицо короля искривила гримаса презрения. Заслышав голоса, в холле собирались гости, прислуга и стража. Король, славившийся своей щедростью и справедливостью, пусть ему и хотелось, чтобы иссушенного колдуна выбросили за крепостную стену, решил всё-таки дать ему обещанное.

— И чего ты хочешь, попрошайка? — спросил он у мага.

— Отдай мне принцессу, — холодно и бесстрастно ответил чародей.

От такой наглости у короля перехватило дыхание. По залу прокатился возмущённый ропот.

— Стража! — оглушительно завопил король, стоило ему снова обрести голос. — Заточить наглого безумца! На рассвете он будет казнён.

К старому магу кинулись, размахивая алебардами, два крепких воина. Волшебник и не думал сопротивляться, он был спокоен, и только его хитрая улыбка продолжала пугать короля, и он, пытаясь за возмущением спрятать испуг, покинул зал. Стражники, однако, не смогли оторвать колдуна от его кресла. Ни трое, ни четверо не смогли поднять его, и тогда волшебника спустили в подземелье вместе с обтянутым выцветшим бархатом чудовищем.

Король же выставил караул возле дверей в спальню дочери и велел запереть их после своего ухода. Принцесса не была красавицей, не имела ни особых талантов, ни тонкого склада ума, и на кой чёрт она понадобилась колдуну, только одному ему и было ведомо. Нет, для дочери пастуха и базарной торговки она была, по меньшей мере, прелестна, но королевская чета понятия не имела, о том, какое воспитание и образование необходимо дать достойной принцессе, оттого и росло у них это безобразие!

— Дочь моя! — король кинулся к принцессе, не дожидаясь даже, пока она обернётся. — Ужасная опасность грозит тебе! Злой колдун хочет выкрасть тебя!

— Ты нездоров, отец? — усмехнулась принцесса. — Нет на свете никаких колдунов! А если бы и были… Мы живём в крепости, у нас многочисленная стража, никому нас не достать! Можешь усилить охрану, если пожелаешь, а я и так ничего не боюсь.

Успокоенный её словами король — а он по-прежнему оставался наивным простаком, хоть и стал толстым и напыщенным — вышел, и дверь за ним заперли на засов. Тут он хотел было повернуться, чтобы спросить запоздало, откуда у его дочери взялось это чудесной белое платье такой тонкой работы, как вдруг по стенам комнаты принцессы поползли длинные чёрные тени, а в углу заплясал огонь. Король быстро обернулся, и всё исчезло.

«Чего только не увидишь, если за день так испереживался!» — подумал он.

На рассвете пропал замок из матового стекла и выросший вокруг него за прошедшие пятнадцать лет город — их завалило снегом. Не было спасения королю, предавшему своё слово. Он кинулся было к дочери, собираясь отвести её к чародею и вышвырнуть обоих на все четыре стороны, но принцессы в комнате не обнаружилось, равно как и мага не было в его темнице. Там обнаружилось одно лишь выцветшее бархатное кресло. Принцесса проснулась в другом стеклянном замке, и вскоре он наполнился людьми, а она стала им править. А наглый безумец, бывший её отцом, по собственному приказу, данному накануне, на рассвете был казнён заточением».

Рассказчик смолк и опустил голову, жирные чёрные пряди снова поползли ему на лицо. Молчали заворожёно младшие. Старшие переглядывались, гадая, что юноша хотел донести до них этой сказкой. Наконец один, тот, что начал было кричать на малышню, не выдержал:

— Ты серьёзно думаешь, что такими вот историями можно кого-то успокоить?! — возмутился он.

— Но дети, как ты видишь, молчат.

Тот открыл уже было рот, чтобы возразить, но тут встряла одна из младших:

— А как звали принцессу?

— Орсолья?! — раздался чей-то не то возмущённый, не то удивлённый возглас от самого полога.

— Да причём тут Орсолья?! — выплюнул рассерженный старший, которому никак не удавалось выплеснуть на кого-нибудь свою злость. Ему, однако, не ответили: задавшая вопрос малышка лишь на секунду сердито глянула на старшего, мол, ну чего ты всем настроение портишь, и вновь обратилась к тёмному углу, но черноглазого там и след простыл. А когда девчонка захотела спросить о нём, она с удивлением обнаружила, что не помнит его лица и не знает имени, и оттого даже не знает, кого надо искать.

Орсолья же была при том, что откинувшийся полог явил сидящим в палатке именно её растрёпанную фигурку. Грязное рваное платье, ободранные ладони и колени, спутанные перепачканные кровью и чёрной слизью кудри, кажущиеся теперь тёмно-рыжими — такой предстала перед своими подданными павшая принцесса. Она затравленно смотрела из-под длинных полуопущенных ресниц, губы тряслись от невысказанных слов и невыплаканных слёз.

— Вы позволите мне войти? — тихо спросила она, когда порыв холодного ветра ворвался в палатку, заставив сидящих в ней поплотнее запахнуться и прижаться друг к другу. Никто не возражал против Орсольи — во всяком случае все промолчали — и девочка смогла пройти по узенькому коридору, образованному расступившимися, на то самое место, где мгновение назад никому не знакомый юноша, то и дело приглаживая волосы, рассказывал сказку. Не было в глазах расступившихся ни ненависти, ни презрения — кто-то был слишком мал, чтобы осознать произошедшее, а те, кто разобрался, понимали так же, что двенадцатилетняя Орсолья едва ли могла изменить что-то, в сущности она была всего лишь ребёнком, и это им, старшим, следовало её защитить. Но принцесса не решалась поднять головы, боясь показать свои слёзы, а потому не знала, как на неё глядят и что думают. Сама же она помышляла о том, что предала их и нарушила обещание, которого никогда никому не давала. Орсолье был нужен козёл отпущения, и эту роль она, как та, кто всегда занимался распределением ролей, отвела себе.

— Ты слышала сказку? — решилась нарушить молчание малышка, полагавшая, что речь в ней шла об Орсолье, но та лишь отрицательно замотала головой и склонила её ещё ниже. Надо же! Кому-то вздумалось рассказывать сказки…

— Сколько их? — Тучная женщина с бледными глазами и рыхлым носом не поднимала взгляда от бумаг, в которых копалась. Она сидела в точно такой же тёмно-зелёной палатке с тусклым фонарём под самым потолком. Разница заключалась в том, что эта палатка была пуста, если не считать нескольких столов с кипами документов, тучной женщины, сидящей за одним из них, да немолодого мужчины показавшегося в проёме.

— Семьсот тридцать два, — отчитался он, устало вздыхая. День выдался выматывающим, а жизнь, наполненная подготовкой к этому дню, настолько морально изнурила человека, что теперь, удовлетворённый такими результатами, он готов был упасть и проспать целую неделю.

Женщина, однако, подняла от бумаг недовольный взгляд и, прикинув что-то в уме, обратила его к вошедшему.

— Это только треть. — В голосе её улавливались недовольство и даже некоторое возмущение.

— Чуть меньше трети, — поправил её мужчина. — И всё-таки это много. Даже если бы нам удалось вытащить только одного ребёнка, это было бы удачным исходом.

— В самом деле? — изумилась она.

Женщина встала и, бросив недовольный взгляд на стопки бумаг, начала мерить палатку шагами. Каждый лист, лежащий на любом из столов — это ребёнок. Маленький ли, или уже давно вступивший в подростковый период, живой теперь или оставшийся бездыханным в снежной пустыне… Он значился на бумаге, и где-то кто-то ещё надеялся на его возвращение. И только треть… Даже чуть меньше трети они смогли вывести. В чём-то он был прав: спасти хотя бы одного ребёнка уже было делом немалым, однако…

— А каковы потери с нашей стороны? — спросила она, по обычаю не поворачивая головы.

— Всего двадцать три человека.

Она горько усмехнулась: вот, выходит как! Спасение одного ребёнка — это событие, а двадцать три солдата, отдавших свои жизни — «всего лишь». Одна душа по её мнению стоила другой, и даже потеряй они сейчас семьсот жизней, она бы сочла это победой. Однако, он… Он не внушал ей доверия и спокойствия и, казалось, запросто мог отдать всю организацию в руки богов за одну душу с той стороны. Нет, своей собственной жизнью она хотела бы распорядиться сама.

Пауза затянулась. Ему было известно, о чём она думает. Считает его отчаянным и безрассудным, корит за отсутствующее сочувствие к павшим. О, он жалел об их уходе, но не более, чем о смерти хороших бойцов. Они свою судьбу, записываясь добровольцами, выбрали сами, и жизни свои сами были головы отдать. Большинству «солдат» было около тридцати, и почти каждый надеялся вызволить Оттуда своего ребёнка. Таких, как он — тех, кто спас своё сокровище, а теперь просто хотел помочь другим — было немного. Впрочем, «бойцы» исчислялись несколькими тысячами, а стольких детей Там не было и подавно. Ещё полторы тысячи сегодня потеряли шанс увидеть своих чад, но уйдёт из них лишь пара десятков. Прочие останутся с надеждой, что сын или дочь укрылись где-то Там и ждут их, и каждый раз с новой силой будут бросаться в бой за душу давно погибших детей.

Он понял, что и сам молчит и не двигается слишком долго, когда в палатке стало подозрительно тихо. Она облокотилась на стол, чуть сдвинув грузным телом бумаги, и внимательно смотрела на него. В узкую щель под пологом пролез холодный зимний ветер и теперь гулял по палатке, норовя заползти под его подбитое овчиной пальто.

— Что там с вратами? — спросила она, увидев, что он наконец опомнился.

— Закрылись.

Словно не доверяя его словам, она чуть вздёрнула бровь, а потом схватила со спинки стула короткую куртку и, натягивая её на ходу, вышла, намереваясь проверить.

Место, где располагались «врата» было заметно издали. Ни огромной дыры, сквозь которую бы проглядывал Замок, ни хоть крохотной царапинки на небе уже не было, однако оставалась длинная полоса растаявшего снега примерно двадцати сантиметров в ширину. На ломкой корке окружающей полосу снега лежал жирный, пахнущий серой, чёрный налёт.

Детей в палатке становилось всё меньше: то и дело полог откидывался, и в проёме появлялась совсем молоденькая девушка с какими-то бумажками в руке. Она всматривалась в свою ношу, потом отыскивала нужного ей в толпе и жестом подзывала.

— Пойдём, — голос её был нежным и тёплым, улыбка дарила свет и покой, — мы нашли твою семью. — Она клала руку ребёнку на плечо и уводила за собой. Полог за ними опускался, оставляя сидящих в палатке трепетно ожидать в тишине.

Она показалась вновь, опять что-то долго рассматривала в своих бумагах, потом обвела взглядом присутствующих.

— Где же она? — тихо, ни к кому не обращаясь, спросила девушка. Документы на девочку имелись, трупа её не обнаружили. Куда она умудрилась деться? Девушка обошла уже все палатки и сотни раз переспросила, получая в ответ только: «Она где-то здесь. Ищи». Она ещё раз осмотрела оставшихся детей. Все они были красивы и смотрели на неё огромными перепуганными глазами. Взгляд её остановился на особенно грязной девчонке. Если на остальных были пятна, то эту словно вываляли в грязи, а потом швырнули в терновник. Может быть… — Умой лицо, милая, — попросила девушка елейным голосам, растягивая губы в улыбке.

Ничего годного для умывания у Орсольи не нашлось, воды в палатке не было. Так что она просто откинула волосы и отёрла лицо широким рукавом. Ткань была пропитана кровью, но уже высохла и оцарапала нежную кожу.

Вновь сверившись с бумагой, девушка удовлетворённо кивнула и позвала Соль идти за собой.

— Ты не замёрзнешь? — ошарашено спросила она, когда Орсолья вышла, ничего поверх платья не надев, и принялась спешно расстёгивать свою шинель.

— Не надо, — помотала головой девочка. — Мне не холодно.

Заклятие Рогатого ещё держалось, и Соль надеялась, что это можно считать добрым знаком. Показателем того, что друг жив, и вот-вот придёт за ней.

Девушка, не прекращая удивлённо и неуверенно поглядывать на спутницу, приобняла её за плечи. Рука с покрасневшими костяшками и обветренной растрескавшейся кожей показалась Орсолье ужасающе холодной. Она больно впивалась тонкими пальцами в плечо, словно и эта провожатая была одним из её сумасшедших монструозных гостей. Они шли к палатке, стоящей на самой окраине, откуда доносился грудной женский голос, грубо отдававший распоряжения.

— Ничего не бойся! — пыталась приободрить её провожатая. — Мы хотим тебе помочь!

При этих словах пальцы её лишь сильнее стискивали хрупкое плечо — жест, призванный показать поддержку и защиту, на деле лишь пугавший Соль. С каждым шагом девушка казалась всё менее приятной, её присутствие и прикосновение раздражали. Неужели нельзя было просто сказать, куда идти? Она бы не заблудилась здесь! Но в голове всё ещё сидели слова Рогатого о том, что ей, Орсолье, следует пока побыть с этими людьми, а ноющая боль в ушибленных рёбрах напоминала, что она тут самая слабая, и в случае чего тут не гнушаются применять силу. Терпеть и идти, и надеяться, что это совсем ненадолго…

Вскоре их окутал густой, словно туман, вонючий дым. Соль закрыла рот и нос своим грязным рукавом и попыталась дышать как можно реже. Помогало это слабо — желудок завязывался в узлы, подступала тошнота, на глаза наворачивались слёзы. Девочка бросила беглый взгляд на свою спутницу: та старалась выглядеть невозмутимой, но лицо её кривилось, а всё тело каждые пять шагов будто сводило какой-то судорогой; во взгляде застыли ужас и отвращение. Шли они теперь медленно, путь их начал вместе с девушкой покачиваться из стороны в сторону. Орсолья хотела уже было начать упираться и потребовать объяснений происходящего, но хватка провожатой ослабла, превратившись в почти невесомое, но оттого не менее раздражающее прикосновение, а вопрос так и остался неозвученным, потому что из дыма выплыла грузная женская фигура.

Фигура громко басила и махала руками, отсылая людей туда и сюда. Когда Соль и сопровождающая её девушка приблизились настолько, что на оплывшем лице стали различимы мелкие глазки, к женщине подбежал совсем юный парнишка в форме. На руках он держал маленькую девочку.

— Что это? — возмущённо воскликнула женщина, кивая на ребёнка, при этом глядя уже в другую сторону, а жестом подзывая кого-то третьего.

— Она… — замялся юноша, неловко перехватывая свою ношу. — Её застрелили…

— То есть как это?! — женщина вся обратилась к несчастному, готовому умереть на месте; лицо её стало багровым, сливаясь цветом с покрасневшим от холода носом. — Как это вы её застрелили?! Кто этот безмозглый кретин? Ты?!

— Н-нет… В неё кто-то в-вселился… Глаза б-были чёрными, как у этих…

Женщина тяжело вздохнула, отвела взгляд, возвращаясь к другим, снующим сюда и туда, людям, и махнула юноше рукой, как бы веля замолчать.

Такие случаи были для неё не новы: Они часто не то обращали детей в кого-то, не то сами в них вселялись, лишь бы насолить Отряду Спасения. Уже не надеясь получить свою добычу, Они внезапно решали, что пусть в таком случае и людям она не достанется. К счастью, этих детей можно было застрелить — на них, в отличие от чудовищ, это действовало — и не мучиться потом годами с подавлением этой побочной сущности. Их трупы сжигали и больше об инцидентах не распространялись.

— Брось её к остальным, пусть родители думают, что с девчонкой расправились монстры.

— Д-да… — парнишка заискивающе закивал головой и быстрыми шагами направился к источнику дыма и вони.

В момент, когда он отворачивался от тучной женщины, Орсолья увидела, чьё тело покоилось на его руках: это была малышка Дей. Та самая, которую Соль вытащила из снежной пустыни и которую не смогла потом уберечь. Лёгким движением она освободилась от невесомой теперь хватки провожатой и кинулась к юноше.

— Стойте! — взвизгнула она. — Куда вы её несёте?!

— Малышка, — услышала Орсолья за спиной елейный голос; тяжёлая как чугун рука опустилась на плечо, вдавливая Соль в утоптанный снег, — не лезь в дела взрослых. Пойдём-ка.

Обернувшись, Соль увидела, что за плечо её держит та самая женщина, отдававшая приказы. Она стояла совсем рядом, и теперь были различимы глубокие морщины на её рыхлом лице и трещины на толстых губах. Пальцы одетых в митенки рук раскраснелись и начали шелушиться. Серые и чёрные хлопья снега и копоти путались в коротких тёмных волосах или оседали на грубой ткани одежды. Она казалась умной, но резкой и неприятной женщиной, и Орсолья невольно отпрянула.

— Не трогайте меня! Куда вы её дели?!

— Пойдём, — женщина старалась не повышать голоса. Кто знает, чего эти дети Там натерпелись? — Будь умницей, и делай, что тебе велено.

— Я не пойду! Верните Дей!

Соль попыталась упереться, хотя прекрасно сознавала, что не сможет противостоять такому громоздкому телу. Тучную даму её поведение, казалось, только рассмешило: она улыбнулась и потрепала Орсолью по плечу; вместе с тем она жестом подозвала кого-то.

— Давай-ка не шуми, золотце, — велела она девчонке, без особых усилий удерживая её на месте. — С твоей подружкой всё будет в порядке. Пойдём, вернём тебя в семью.

Соль никуда возвращаться не собиралась. В какую ещё семью? Её семьёй были соседи по Замку, её подданные, да ещё Рогатый, а предчувствие подсказывало ей, что встреча предстоит вовсе не с ними. Она уже приготовилась было к новому, более мощному, витку истерики и неповиновения, когда чьи-то сильные руки схватили её и, без видимых усилий оторвав от земли, потащили вслед за тучной дамой.

Некто был выше её на две головы, ещё достаточно молод и весьма крепок. Лицо его бороздил белёсый шрам. Прекрасно осознавая, что вырваться из его хватки ей не удастся, Орсолья тем не менее попыток не оставляла: она изо всех сил вертелась и дёргала ногами в надежде ударить мужчину или по меньшей мере сползти и доставить ему неудобства, а когда он решит перехватить её, уличить момент, выскользнуть и бежать, насколько получится быстро. Если не задумываться о деталях, о том, что она будет одна против целой армии, а её ноги в силу возраста самые короткие и не дадут ей далеко убежать, план был хорош. Однако стальная хватка не позволяла ни на дюйм приблизиться к его осуществлению.

Чем дальше её уносили, тем больше Орсолья осознавала бессмысленность самой идеи побега и тем лучше понимала, что без провожатой плутала бы по лагерю бесконечно: палаточные ряды простирались, сколько хватало глаз во всех четырёх направлениях, а единственным ориентиром был вонючий костёр. Дым его становился всё реже, спазмы перестали скручивать желудок. Они подобрались к самой окраине палаточного городка; он был словно отграничен чертой сажи, за которой была полоса растаявшего снега, а дальше — грязный и размокший серо-коричневый город, окружённый морозной ночью. Там, на краю, и стояла типовая зелёная палатка с откинутым пологом, в которой скрылась тучная женщина. Соль тоже занесли внутрь и усадили на холодный складной стул, стоявший напротив заваленного бумагами стола. Против ожидания мужчина не ушёл, а встал за спиной Орсольи, продолжая удерживать её за плечи.

— Вот видишь, — сказала ей женщина, со скорбным видом поджимая губы, — своими криками и дёрганьями ты только создаёшь лишние проблемы. Легче ни тебе, ни нам не становится.

Орсолья уже хотела было сказать, что она как раз и собиралась создать им проблемы, и ей глубоко наплевать на чьи-то там трудности, но решила пока посидеть тихо и, может, успокоить их бдительность. Она теперь на границе лагеря. Она не заблудится и сможет убежать.

— Я понимаю, ты сейчас растеряна и напугана, пытаешься противиться нам и этому миру и не хочешь его принимать. Но твоё место здесь, в Реалии. Мы нашли твоих родителей. Они очень любят тебя, они скучали по своей Эс-тридцать.

Орсолья вскинула голову и посмотрела на женщину с недоумением и надеждой. Это ошибка. Чем бы ни было это Эс-тридцать, это явно не она!

— Но я не Эс-тридцать, — тихо сказала она, — моё имя Орсолья, и я живу в Хрустальном Замке.

Женщина снисходительно улыбнулась, как улыбаются совсем маленьким детям, которые мило, но совершенно бессмысленно лопочут.

— Нет. Как бы Они тебя не называли, это не твоё имя. По документам ты Эс-тридцать, и именно под этим именем ты будешь отныне жить.

— Но это ошибка! — завизжала Соль. — Это не моё имя! Это вообще не имя!

Тяжело вздохнув, женщина встала из-за стола. Как же её вымотали сегодня эти дети!

Разумеется, ей было их жалко. Дети, конечно, совсем не виноваты в том, что с ними произошло, и в том, что они не знают, кто они есть. Она старалась не злиться на них и не повышать голоса. Но как же она от них устала!

Потирая виски, она направилась ко входу.

— И где его только носит? — буркнула женщина себе под нос.

Рука её уже потянулась к пологу, когда он откинулся, и из темноты в палатку шагнул невысокий человечек. Голова его блестела залысинами, расстёгнутая шинель развевалась на манер плаща, человечек потирал руки с широкими короткопалыми ладонями и улыбался.

— У нас тут бунтарка, — сообщила ему женщина. — Даже имени своего не признаёт.

Человечек улыбнулся шире и понимающе закивал. Орсолья беспокойно заёрзала на стуле, пытаясь вырваться из удерживающих её лап. Человечек бодро просеменил к ней, нагнулся так, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами девочки, и выудил из кармана часы на длинной цепочке.

— Следи взглядом за часами, — велел он Соль. — Мы тебя поправим, и ты вспомнишь своё имя…

— Я помню своё имя, — рассеяно ответила ему девочка, — меня зовут Орсольей.

— Нет. Твои веки тяжелеют, ты засыпаешь. А когда проснёшься, всё вспомнишь.

— Меня зовут… — пыталась противиться Орсолья. — Меня…

Дыхание её успокоилось, тело обмякло. Соль погрузилась в тяжёлый сон, где на белом полотне не было ни туч, ни Замка.

Глава третья, в которой Эс-тридцать увозят домой

Тяжёлая металлическая дверь распахнулась и явила за собой уютное жёлтое помещение. Девочке, однако, совсем не хотелось шагать туда, хотя она и сама не могла дать себе отчёт, в чём дело. В груди её жило чувство, что это место — не её, и быть ей здесь совсем не нужно.

Ей всё объяснили в лагере: у Эс-тридцать есть родители и сестра, есть милый дом, и её там уже давно ждали. Так уж вышло, что после рождения девочка пропала, и последние двенадцать лет её и ещё немало таких же пропавших искал Отряд Освободителей. Теперь она сможет жить нормальной жизнью.

Не то, чтобы Эс-тридцать не верила своим спасителям и тому, что сообщила ей полная женщина, склонившаяся над документами в полумраке палатки, но это была искажённая правда. Чем дольше думалось об этой «нормальной» жизни, тем острее было впечатление, будто факты женщина пропустила через десяток кривых линз, прежде чем показать девочке. С чего бы это вдруг она пропала, и где её прятали? И почему сама Эс-тридцать ничего этого не помнит? Как могла она забыть двенадцать лет плена, в котором её якобы держали, и зачем кому-то, вообще, так долго скрывать её у себя?

Крайним её воспоминанием оказалась палатка. Тёмно-зелёные брезентовые стены, неяркий свет фонаря, качающегося под сводом, тяжёлые мозолистые руки, держащие её за плечи, маленький человечек, что-то спешно заталкивающий во внутренний карман. В палатке было холодно, неуютно, и неприятно пахло. К девочке подошла женщина, выглядела она устало, кожа вокруг маленьких блёклых глаз покраснела, но взгляд оставался твёрдым.

— Ты помнишь что-нибудь? — спросила она, глядя на девочку в упор, та замотала головой. — Что ж… Тебя зовут Эс-тридцать, и ты только что выбралась из самой большой переделки в твоей жизни.

Она рассказала о прошлом Эс-тридцать. Рассказала мало, только то, что сама сочла нужным, но девочка чувствовала, что большую, очень важную, часть от неё утаили. Когда из твоей жизни вычёркивают всё, кроме последнего вечера, невольно начинаешь требовать подробностей. Эс не помнила, кто она, что любит и о чём мечтает, а тучная женщина ничего не могла с этим сделать.

Ладони Эс-тридцать были изодраны, порез на щеке под свежей коркой нестерпимо горел, рёбра на каждый вдох отзывались тупой болью — пожалуй, она и впрямь вляпалась во что-то серьёзное.

— Не беспокойся, — велела ей женщина. — Теперь ты в безопасности.

Она уже несколько минут ворошилась в бумагах, видимо, пытаясь навести в них хоть какой-нибудь порядок. Закончив разъяснения для Эс-тридцать, женщина постучала по столу стопкой документов и жестом отпустила гипнотизёра и удерживавшего девочку мужчину. Эс уже собиралась спросить её, кто все эти люди, и она сама, и что они здесь делали, когда женщина поднялась и быстрым шагом направилась прочь из палатки.

— Будь умницей и посиди здесь, — бросила она на ходу и скрылась за пологом.

Девочка честно пыталась следовать её просьбе, пока хватало сил. Но женщины не было пять минут, десять — а может, Эс-тридцать так только казалось — и ждать её становилось скучно. Девочка пошла следом за ней, желая хотя бы увидеть, что там снаружи, и далеко ли ушла женщина, но за брезентчатым пологом была лишь омерзительно пахнущая темнота. Задохнувшись, Эс спешно опустила приподнятый полог и попятилась. Что бы там ни было, выходить ей теперь совсем не хотелось.

Она принялась осматривать палатку. Два стола, смыкавшиеся прямым углом, а между ними стул, на котором она проснулась. Оба стола завалены кипами бумаг. За одним из них сидела ты женщина, за другим не было никого, а бумаги свалены неопрятной грудой. Стул был плотно придвинут.

Эс-тридцать подошла ко второму столу и, опасливо оглядываясь на полог палатки — покой его не нарушало даже дуновение ветра — дёрнула ручку верхнего ящика на себя. Он оказался не заперт. Содержимое ящика составляли туго набитые в него папки, щетинившиеся листами бумаги. Как много бумаги было в этом месте! Понимая, что если она достанет папку, обратно её будет уже не впихнуть, Эс-тридцать умерила своё любопытство и задвинула ящик. Он громко стукнул, и девчонка вновь бросила испуганный взгляд на вход. Но все словно забыли о ней и об этой палатке. На столе при ближайшем рассмотрении лежали точно такие же папки. На каждой из них был красный отпечаток большого круглого штампа с неразборчивыми буквами, листы расползались, словно эти папки не клали на стол, а отшвыривали сюда с соседнего.

Тогда Эс подошла к нему. Те же папки, но без штампов, сложенные аккуратными стопочками, сама печать, какой-то список с проставленными ручкой галочками. Не удержавшись, девочка открыла ближайшую папку. «Эс-тридцать, — значилось вверху страницы, — двенадцать лет». И три фотографии: двое взрослых незнакомых людей и она сама. Когда сделали этот снимок, Эс не помнила, она вообще не помнила, чтобы у неё были какие-нибудь фотографии.

Полог с громким шорохом поднялся, Эс-тридцать закрыла папку и отскочила от стола. В палатку вошла девушка, черты её красивого лица и елейная улыбка показались девочке знакомыми. Ей протянули пальто из грубой ткани, в котором Эс едва не утонула.

— Одевайся и пойдём, — мягко велела девушка.

Эс послушно оделась и легонько подталкиваемая девушкой вышла в ночь. Уши быстро покраснели и начали покалывать, заболела голова, пальцы на руках перестали слушаться, и девочка всерьёз начала раздумывать о том, как кто-то может жить в таком неприятном холодном месте.

Девушка подвела её к грязно-зеленому громоздкому автомобилю, открыла дверь и велела:

— Залезай, тебя уже заждались.

Внутри на обращённых друг к другу сиденьях тщетно грели руки трое детей. Эс-тридцать их черты казались знакомыми, а в их глазах ей чудилось, что и они её узнают, но вспомнить, кто это, и откуда она их знает, девочка, как ни силилась, не могла. Девчонка с русыми косичками вдруг удивлённо вскинула брови и открыла рот, словно порываясь сказать что-то, но тут же себя остановила. С усилием воли — это Эс-тридцать заметила — девочка закрыла рот, зажала его для верности ладошкой и отвернулась к окну, когда Эс уселась напротив неё. Эс-тридцать тоже уставилась в окно, но там была лишь чернильная тьма и её собственное блёклое отражение. Грязные спутанные волосы лезли на лицо, левая щека вспухла и краснела порезом. Прижавшись раной к холодному стеклу, Эс закрыла глаза. До того, как оказалась здесь, в относительно тёплой машине, она и не подозревала, насколько устала. Тепло разморило её, мерное тарахтение мотора заглушало всё, что её провожатая передавала водителю. Вскоре голоса и вовсе смолкли, дверь громко хлопнула, и отчаянно шатаясь на кочках и выбоинах, автомобиль увёз их прочь от лагеря.

Проснулась Эс-тридцать от того, что кто-то аккуратно тряс её за плечо. Кое-как разлепив глаза, Эс увидела: она всё ещё в машине, где кроме неё осталась только та странная девчонка с русыми косичками, она спала, точно так же привалившись к стеклу, тихо посапывая и пытаясь во сне поплотнее запахнуть пальто.

За плечо девочку тряс водитель, крупный мужчина с проседью в каштановых волосах и добрыми голубыми глазами в паутинке морщинок.

— Приехали, маленькая, — сказал он. — Вот твой дом. Вылезай.

Но девочка не спешила следовать его указаниям. Она вновь бросила взгляд на улицу за окном. Всё ещё было темно, хотя у Эс-тридцать до того затекли ноги и шея, словно она провела в одной позе несколько часов. Но темнота не была такой же плотной и непрозрачной, как в лагере: жёлтый свет фонарей вычерчивал в ночи силуэты домов и сугробов, грязную развороченную дорогу и худые деревья, сцепившиеся ветвями. На пустую и скомканную улицу выходить не хотелось, но Эс-тридцать прекрасно понимала, что её капризы никому сейчас не нужны, а девчонку с русыми косами тоже нужно куда-то отвезти, да и водитель, наверное, уже очень устал и хочет домой.

Поплотнее закутавшись в пальто и втянув голову так, чтобы поднятый воротник прикрывал кончик носа, девочка выскользнула на пронизанный холодными играми воздух. К её удивлению этот воздух, в отличие от лагерного, пахнул приятно, хотя и щипал её за высунутый из воротника нос.

Водитель тоже выпрыгнул из кабины и закурил.

— Смелее! — подбодрил он Эс-тридцать, глядя на то, как она топчется в нерешительности.

Чуть поодаль стояли двое. Мужчина и женщина. Те самые, фотографии которых девочка видела в папке со своим именем. Это и есть её семья? Они, казалось, тоже робели. Эс-тридцать осторожно сделала шаг им навстречу, тогда женщина сорвалась с места и бросилась к ней. Она заключила девочку в удушающе крепкие объятия, потом чуть отстранилась, взяла её лицо в ладони, всмотрелась в него в неверном свете фонарей, и снова обняла Эс. Ошибки тут быть не могло: глядя на девочку, женщина словно смотрела на свою собственную старую фотографию. Это их Эс-тридцать! Вернулась наконец домой! Мужчина тоже подошёл и обнял их обеих. Очевидно, им что-то стало ясно в то мгновение. Что-то, чего сама Эс ещё долго не могла понять, но тогда она тоже осторожно обняла их.

Глядя на эту сцену, водитель добродушно рассмеялся. Женщина подняла к нему глаза, полные слёз и зашептала:

— Спасибо! Спасибо…

— Да будет вам! — усмехнулся водитель, бросая окурок прямо в снег. Он пожал руку мужчине и потрепал Эс-тридцать по голове. — Будь умницей, ладно? — сказал он. — И будь счастлива.

Махнув рукой на прощание, он вернулся за руль, чтобы отвезти девочку с русыми косичками в какой-то другой тускло освещённый двор с развороченными сугробами. Эс-тридцать смотрела вслед удаляющемуся автомобилю и гадала, увидит ли она когда-нибудь снова эту девочку, и услышит ли от неё то, что нельзя было произнести в лагере.

Однако она так и не увидела, куда её увезли: Эс-тридцать обняли за плечи и повели в дом, хотя она и вертела головой, силясь разглядеть автомобиль.

— Идём. — Отец крепче обнял Эс, одновременно стараясь поднять ворот её пальто повыше. — Замёрзла, наверное?

Так Эс-тридцать и очутилась в тёплом доме, где пахло какой-то сладкой выпечкой, а ей самой всегда были рады. Родители то и дело крепко обнимали её, мешая раздеваться.

Для неё подобное проявление чувств было в диковинку. Она читала когда-то о том, что мать всегда узнает своё дитя, и всегда будет его любить, но не была готова столкнуться с подобным в жизни. На секунду в её голове мелькнула мысль о том, что, вообще-то, странно, что те, кто якобы держал её в плену, не поленились снабдить узницу литературой.

Воспоминания о прошлом всплывали отдельными фрагментами. Книги, коробки, перевязанные бантами, пушистый снег за окном. И то и дело странные чёрные руки. Наверное, в перчатках, кажется, очень старых и оттого потрёпанных… Все эти осколки были будто бы оплавленными и нечёткими и не позволяли за себя уцепиться и удержать. Они убегали, и Эс-тридцать вновь оказывалась в прихожей в объятиях родителей.

Жуткое шифоновое платье — кто, вообще, позволил ей расхаживать в платье в такую погоду? — отправилось к прочему мусору.

— Надень лучше вот это, ладно? — предложила мама, протягивая свёрток с одеждой.

Эс-тридцать кивнула. Ей, в общем-то, было всё равно, что носить. В свёртке оказался длинный толстый свитер, который был велик девочке на несколько размеров и мог вполне сойти за платье. Переодеваясь в отдельной комнате — её комнате, наполненной игрушками и книгами, с цветами на подоконниках и рисунками прямо на столе — Эс-тридцать пыталась прислушаться к разговорам на кухне, но не могла разобрать слов. Голоса, однако, были встревоженными, и в голову Эс закралась мысль о том, что ей здесь, возможно, не очень-то и рады.

У них ведь уже есть дочь. Другая дочь. Что, если эта семья отчаялась уже найти Эс, забыла её, разлюбила и решила завести замену ей? Что, если она здесь не нужна, если её никто не ждал?

Вдруг озабоченный шёпот сменился приветливым окликом:

— Ты будешь ужинать, Эс-тридцать?

В полоске света под дверью показалась тень. Эс-тридцать без особого труда догадалась, что она принадлежит её матери. Даже на фоне тёплого желтого света из кухни эта тень не казалась девочке чёрной. Она была нежной и тёплой и так и манила к себе, однако кое-что всё же остановило девочку у самой двери.

— Это не моё имя, — прошептала она.

Глава четвёртая, в которой Рогатый наносит первый визит

В жёлтом фонарном свете за окном вальсировали снежинки. Эс-тридцать таращилась на них, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу. Когда она расположилась здесь, на улице было ещё светло. Девочка смотрела на спешащих домой с работы и учёбы людей, на гуляющих, уезжающих куда-то, на уползающее за горизонт солнце и пунцовые облака, на пробуждающиеся от дневного сна фонари и блекнущие рядом с их светом первые звёзды.

Начинался её третий год в Реалии, странном грустном месте, где она однажды очнулась сидящей на стуле. Ей сказали совсем немного, а основная идея заключалась в том, что место Эс-тридцать в Реалии и только здесь. Однако чем больше девушка думала о том первом воспоминании, о сказанных ей словах и о Реалии в целом, тем больше всё это напоминало ей грубо вылепленную ложь. Людям ведь не говорят обычно, что это совершенно нормально — оказаться в мире, где они и живут? Нормальные вещи в подтверждениях не нуждаются, но никаких доказательств своей чужеродности этому месту, Эс-тридцать найти не могла. Она не отыскала даже скользкого упоминания никакой другой реальности и уже всерьёз сомневалась в том, что она вменяема. Но Реалия была явно не её местом, а Эс-тридцать — не её именем. И она не шла со всеми теми людьми, возвращающимися домой. Может, стоило бы? Может, если долго-долго делать то, что признаётся нормой, однажды привыкнешь и в самом деле станешь таким как все?

Несмотря на невесёлые мысли и ощущение себя вне социума, Эс-тридцать радовала Отряд Спасения. Как-то раз, ещё в первый год, к ней прислали волонтёра проверить, как проходит «адаптация». Кажется, дело было в конце апреля…

Раздался звонок в дверь, короткий щелчок и «А мы как раз вас ждём!», перед тем, как Эс-тридцать успела выскользнуть в коридор и удовлетворить своё любопытство, увидев визитёра. У дверей обнаружился совсем молодой парень, по прикидкам Эс, ему должно было быть что-то около двадцати; одной рукой он стягивал ботинок, другой — стряхивал с русых волос остатки моросившего на улице дождя. Выполнение обеих этих задач одновременно придавало юноше нелепый вид, и вообще, делало его похожим на обезьянку.

Девочка видела его впервые и понятия не имела, зачем бы это её родителям понадобилось его ждать. Что ж, обычно приходили как раз не к ней. Эс пожала плечами и уже собиралась вернуться в комнату, когда юноша снял наконец ботинки, поднял голову и, увидев Эс-тридцать, приветственно махнул ей рукой.

— Здравствуйте, — едва слышно пробормотала она и попыталась отползти за угол.

— Нет-нет! — парень, рассмеявшись, схватил её за руку. — Куда ты? Я как раз к тебе!

Не успела Эс подивиться тому, что к ней ходят гости — ко всему прочему совсем незваные и незнакомые — как визитёр потащил её за собой.

— Пойдём вот на кухню, — по-хозяйски, хотя и с озорной улыбкой, заявил он, — у вас там вроде как светло. Мы ведь не помешаем там никому? — Он вдруг спохватился, что надо было бы спросить хозяев дома, и обернулся к родителям Эс-тридцать, придав лицу предельно виноватый вид.

— Ну что вы! — отмахнулась мать.

Им выдали по чашке чая — юноша спешно и горячо благодарил за него — и пачку печенья, покинув кухню и притворив за собой дверь. Эс-тридцать чувствовала однако, что родители если и не подслушивают, то после ухода гостя точно завалят её вопросами. У двери за её спиной вдруг словно выросли глаза, сверлящие Эс взглядом, и уши, жадно впитывающие каждое слово.

К чаю Эс-тридцать ещё не притронулась — он был слишком горячим — зато потянула руку уже за третьим печеньем, когда гость решил начать разговор.

— Как тебе здесь живётся?

Эс-тридцать чуть не подавилась. Гость смотрел на то, как девочка сражается с печеньем, с явным интересом, на спеша давать пояснения. Вскоре Эс справилась и с комом в горле, и с печеньем там же, и с кашлем и переспросила:

— То есть?

— То есть три месяца назад Отряд Спасения вернул тебя в Реалию. Я спрашиваю, — тон у него был такой, словно юноша в десятый раз объяснял что-то маленькому ребёнку и уже и не надеялся, что до того дойдёт, — какого тебе здесь живётся? С твоей семьёй?

— Хорошо.

Она не лукавила. Хотя Эс-тридцать не имела ни малейшего понятия, где её содержали первые двенадцать лет жизни, а Реалия с первого взгляда произвела на девочку неизгладимое плохое впечатление, жить в семье ей нравилось. Родители были добры к ней и старались лишний раз не тревожить, она была никем не обижена и ни в чём не нуждалась, ей охотно рассказывали об окружившем её мире, но не о том месте, которое было раньше… Может, даже родители этого не знали.

— А откуда, — Эс-тридцать вдруг сообразила, что если кто и знает, то это, конечно, кто-то из лагеря, — Отряд Спасения забрал меня?

— У тебя появились друзья? — спросил гость, совершенно игнорируя вопрос Эс.

— Я задала вопрос, — тихо буркнула она.

— Я тоже.

— Но я была первой!

Гость начал казаться Эс-тридцать неприятным уже во вторую минуту знакомства, когда схватил её за руку. Впрочем, знакомством это было назвать трудно — юноша не соизволил даже представиться. Может, он и рассказал всю важную информацию родителям Эс-тридцать, но самой девочке ничего известно не было. Взрослые — это она уже успела заметить — вообще любили так делать. Не посвящать детей ни в какие свои дела. Даже если это были дела и детей тоже. Эс здорово раздражало принижение собственной значимости всего лишь в силу возраста, и она невольно начинала отнимать у таких людей авторитет в её собственных глазах.

Этот же мало того, что не соизволил представиться, так теперь ещё и перешёл на откровенное хамство! Будь Эс-тридцать на несколько лет меньше, она бы и вовсе отказалась продолжать не успевший толком начаться разговор. Но ей уже было тринадцать, а в этом возрасте полагается смирять свои капризы…

Впрочем, идти на попятную Эс-тридцать тоже не собиралась. Она скрестила руки на груди, откинулась на спинку и с вызовом взглянула на визитёра. Тот усмехнулся.

— Слушай, — сказал он доверительным тоном, отставил чашку и, сцепив руки в замок, положил на них подбородок, — я знаю, ты уже вроде как не маленькая, и сердишься, что тебе ничего не рассказывают, но это для твоего же блага. Мы никому из спасённых об этом не рассказываем, — принялся оправдываться он, увидев, как скривилось девичье лицо после избитой фразы. — Они заставляют подписывать договор о неразглашении. Ты просто с ума сойдёшь, если узнаешь.

— Но ты же знаешь, — упрямилась Эс, хотя уверенность её после слов о договоре ослабла — сразу стало ясно, что и отсюда она информации не получит, — и не сошёл с ума.

Юноша усмехнулся.

— У всех в Отряде мозги набекрень! Так что насчёт друзей? — прибавил он, немного помолчав. — Ты ладишь со сверстниками?

Оторвавшись от чашки, Эс-тридцать уверенно кивнула.

Друзей у неё не было, а о том, чтобы поладить с кем бы то ни было, не могло быть и речи. Находясь в окружении одногодок, она чувствовала себя посторонней. Ей не было одиноко, и не хотелось влиться в коллектив, равно как и коллективу никогда не хотелось, чтобы Эс-тридцать стала его частью. Она не подвергалась насмешкам и издёвкам, не была изгоем. Одиночество стало осознанным выбором Эс-тридцать в ту минуту, когда она отчаялась найти с кем-либо общие интересы и сходные взгляды на Реалию. Ей было комфортно существовать в единении лишь с собой, и Эс, наверное, скорее раздражилась бы, если бы кто-то вздумал влезть в её мирок с пустой болтовнёй.

Однако она уже давно поняла, что и этой её обособленности жители Реалии тоже принять не хотят. Потому она и солгала. Эс-тридцать превратилась в патологическую лгунью, пытаясь создать видимость вхождения в общепринятые нормы и не привлекать к себе излишнего внимания.

Юноша удовлетворённо кивнул.

— Очень хорошо. Тебя не преследуют кошмары? Какие-нибудь странные, повторяющиеся. — Эс-тридцать отчаянно замотала головой. — Замечательно. Вообще, что-нибудь странное видишь? Нет? Очень хорошо. Может, у тебя самой есть какие-то вопросы?

— Только тот, что я уже задавала… — Она пожала плечами и снова уткнулась в чашку.

— На него я уже ответил. — Визитёр был непреклонен. — Что ж, если у тебя всё хорошо, тогда давай прощаться! Да, чуть не забыл, — спохватился он на пороге кухни и начал спешно обшаривать свои карманы. — Вот. — Он протянул девочке визитку с надписью «Отряд Спасения» и номером и добавил: — позвони, если тебе здесь будет сложно, Отряд всегда готов помочь таким, как ты.

Не выпуская чашки из рук, Эс-тридцать вышла проводить его. Опершись плечом о стену, она смотрела, как гость натягивает грязные ботинки, кивает её родителям, заверяя, что «всё более, чем хорошо», и прощально машет ей самой рукой. Эс тоже подняла руку, зеркально отразив его жест. После этого гость скрылся за дверью и больше её не беспокоил.

Откапывая из памяти эту историю, Эс-тридцать вспомнила и о том, что на кухне уже давно закипел чайник. Сжимая чашку обеими руками, она выскользнула в тёмный коридор. Слабый свет давал лишь тощий месяц, подсматривающий за ней через кухонное окно. Тени вытягивались по струнке и, казалось, покачивались на ветру. Эс-тридцать не боялась темноты — в конце концов даже самый жуткий монстр, притаившийся за холодильником, оказывался лишь накинутым на спинку стула халатом, да стоящей на подоконнике геранью, стоило включить свет — она лишь удивлялась тому, что может рассмотреть это в почти кромешной тьме.

Вернувшись в комнату, сжавшись комочком в одеяле возле окна, за которым кроме вальсирующих в фонарном свете снежинок никого не осталось, Эс вновь начала вспоминать то нелепое чаепитие с допросом.

Преследуют ли её сны? Да. Вот уже два года время от времени она видит во сне немыслимых размеров замок из стекла. Видит людей в военной форме, отдающих приказ о его разрушении, и себя шарахающуюся от огромного блока стены. Видит, как бежит прочь из разрушающегося здания, утягивая за собой совсем маленькую девочку. Видит, как сереет снег под ногами, и чувствует, как он начинает царапать ноги; перед ней вырастают дома, которыми покрыта Реалия, и вдруг малышка начинает упираться. Эс-тридцать каждый месяц, оглядываясь, видит, как за ними бежит горстка взрослых. Каждый месяц безуспешно пытается уговорить малышку идти с ней или утянуть силой, но всякий раз сдаётся и бросает её. А потом слышит выстрел и просыпается.

Это странно? Люди обычно не видят повторяющихся раз за разом снов?

Эс-тридцать вовсе не хотела врать тому парню, но она ни разу не слышала, чтобы хоть кто-то говорил, что «сегодня снова видел тот сон», так что она тоже решила о нём не распространяться. Это был всего лишь её кошмар. Кошмары людям снятся — это нормально, а она так заигралась в «нормальность», что уже и не могла вот так запросто выйти из образа. Это стало её странной двойной жизнью: той, в которой тайную сторону не видит никто и никогда. В голове одно, делать другое — немного приноровишься, и вот уже никто не заподозрит, что первые двенадцать лет твоей жизни скрыты непроглядным туманом и, возможно, прошли где-то совсем не здесь.

Вместе с тем Эс-тридцать осознавала, что она вовсе не жалеет о своей лжи. Перед тем волонтёром ей не было нужды притворяться — он всё равно знал о ней больше, чем она сама. Однако, видимо, существовала и некая особая «норма» для тех, кого вызволил Отряд Спасения, и тот апрельский визитёр без сомнения её знал. Очевидно, нормальная адаптация подразумевала под собой налаживание социальных связей и отсутствие навязчивых мыслей и снов, больше походящих на воспоминания — всё то, что волей или неволей Эс-тридцать никак не удавалось. Неизвестно, какая участь уготована Отрядом Спасения тем, кто плохо адаптируется. Может, ей станут промывать мозги до тех пор, пока она не забудет, как говорить. Эс совсем не хотелось знать, что скрывается за этим «может», и потому она не обращалась за помощью.

И всё-таки этот сон не давал ей покоя. Что такого было в том замке, что взрослые решили разрушить его? Почему именно взрослые? Сколько Эс-тридцать ни пыталась, она не могла припомнить в зале, где находилась, ни одного взрослого. Только дети. Дети, на головы которых взрослые не побоялись обрушить громоздкое строение.

Расскажи она кому-нибудь, наверняка получила бы в ответ что-то вроде: «Это всего лишь сон, забудь». Но «всего лишь» сны не повторяются каждый месяц, и чем больше Эс-тридцать думала о нём, тем больше этот сон походил на реальность, на воспоминание, и тем сильнее пугал её.

Этот страх против воли Эс-тридцать заполнил её до краёв. Ночь насытилась шорохами и тенями и выставила их, словно иглы, в сторону Эс. Девушка постаралась поплотнее закутаться в одеяло, отставила чашку. Она боялась отвести взгляд от окна. Казалось, темнота только того и ждёт, хочет припугнуть её, хочет встретиться лицом к лицу.

«Это ветер за окном шумит, — силилась уверить она себя саму. — Здесь нет никого. Здесь не может быть никого».

Однако чем больше Эс-тридцать предпринимала попыток успокоить себя, тем острее чувствовала, как темнота сверлит её пронзительным взглядом.

«Здесь никого, кроме тебя, нет, — повторила Эс самой себе. Хватит выдумывать! Сейчас я повернусь, и здесь никого не будет!»

Она резко повернула голову, чтобы чудище, которое притаилось в комнате, не смогло уловить движения головы и спрятаться: на другом краю постели возле самой подушки сидело чёрное существо. В нём было около двух метров роста, а единственный рог уходил петлями к самому потолку; неестественно широкие покатые плечи, усеянные кривыми наростами, высоко вздымались на вдохе, а кривые, будто поломанные, пальцы были обмотаны лоскутами собственной кожи как лохматыми влажными бинтами. Существо щурило угольные глаза и жадно втягивало воздух провалами носа.

Горло Эс-тридцать сдавил спазм, язык прилип к нёбу, внутренности, казалось, начали завязываться в узлы, губы затряслись. Она попыталась закричать, позвать на помощь, но выдавила из себя лишь судорожный всхлип.

«Оно убьёт меня! — пронеслось в её голове. — Теперь, когда я его увидела, оно меня убьёт! Оно просто хотело, чтобы я знала своего убийцу в лицо!»

Однако существо не предпринимало никаких попыток напасть на девушку. Оно осталось сидеть там же, возле её подушки, не мигая таращась на Эс-тридцать, лишь его дыхание успокоилось и вскоре совсем прекратилось.

«Чего он медлит?» — думалось Эс-тридцать. На мгновение в её сознании даже мелькнула мысль о том, что если монстр до сих пор на бросился на неё, то он, возможно, вообще не собирается этого делать. Она вновь попыталась выдавить из себя хоть слово, спросить, кто он такой, и что ему нужно, но из пересохшего горла вырвался лишь тихий хрип, губы её не слушались. «Как, должно быть, жалко я выгляжу в свой предсмертный час!» Страх уходил. Вернее, он ещё жил в теле и глубине сознания Эс-тридцать, но мысли свои девушка у него уже отвоевала и старалась теперь сообразить, как вести себя.

Вдруг существо подняло одну руку с колен — Эс-тридцать отметила их, рук, необычайную длину, при желании чудовище могло бы дотронуться до неё, не вставая — и жестом поманило девушку к себе. Она инстинктивно отпрянула.

«Вот почему он не набросился, — сообразила Эс, — он хочет, чтобы я сама пришла к нему в лапы. Это будет почти суицид».

Тут она осеклась. Не о том ли думала она, глядя ночами в окно, чтобы шагнуть через него на улицу. Девятый этаж. Шанс выжить ничтожно мал и стремится к нулю, и можно не принимать его во внимание. Ощущение чужеродности этому миру и осознание бессмысленности собственного существования не давали Эс-тридцать покоя. Окружающие взрослые хором твердили, что это трудный переходный возраст, что это скоро пройдёт, и Эс старалась им верить. Ей было трудно умертвить в себе надежду найти своё место, обрести покой и то утопическое нечто, которое называли счастьем. В конце концов, она была не хуже, чем остальные, а потому просто не могла заслуживать меньшего. «Ночь темнее всего перед рассветом» — пошлая избитая фраза, в которую Эс-тридцать отчаянно хотелось верить. Её, не спросив, зашвырнули в неприветливую Реалию, она плохо адаптируется, не помнит большую часть своей жизни, ошмётки которой преследуют её во снах. Выходит, её рассвет вот-вот должен понемногу начать высветлять жизнь. Потому она каждое утро с восходом солнца отползала от окна и ненадолго засыпала в надежде, что после пробуждения всё пойдёт на лад. А может, она просто боялась смерти.

Не сводя с Эс-тридцать едва различимых на чёрном лице глаз, существо вновь поманило её к себе. Девушка осталась, где сидела. Чудище устало закрыло глаза, глубоко вздохнуло и уронило руку на постель подле себя.

«Я даже ему доставляю неприятности своими упрямством и несообразительностью», — подумалось Эс-тридцать. Ей вдруг стало немного жалко этого усталого монстра. «Может, — гадала она, — и он чувствует себя неприкаянным в Реалии, и потому пришёл ко мне. Может даже, он оттуда же, откуда и я… Наверное, он всё-таки не станет меня убивать. Откуда у людей, вообще, берётся стереотип о том, что если в их комнате есть непонятное существо, то оно непременно жаждет чьей-то смерти?»

И несмотря на то, что чёрное чудовище всё ещё пугало её одним только своим видом, Эс-тридцать на четвереньках, кое-как заставив себя двигаться, переползла поближе к нему и свернулась калачиком, положив голову на подушку. Лицом она, однако, обратилась к стене — как ни пыталась Эс уговорить себя, ничего кроме животного ужаса она, по отношению к чудищу не чувствовала. Сдать позиции и удрать она уже не могла. Страх сковал девушку с новой силой и не желал отступать. Впрочем, и в её собственных заверениях обнаружилась правда — монстр всё ещё не пытался прикончить её и полакомиться человечинкой.

Почувствовав рядом с собой тепло, он открыл глаза. Конечно, он слышал, как от движений Эс-тридцать шуршат одеяло и простыня, улавливал приближение её поверхностного дыхания и испуганный взгляд на собственных руках. Как быстро она отвыкла от него, как быстро забыла! Не так далеки были годы, когда она с радостью вкладывала свою нежную крохотную ручку в его огромную истерзанную и изломанную, вечно влажную от собственной крови и незаживающих ран ладонь, и они танцевали. Это было сущей формальностью, но Рогатому втайне всегда нравилось находиться рядом с ней, некогда такой светлой и наивной. Его бы не поняли, признайся он хоть кому-нибудь. Привязаться к человеку! Где такое видано? Он знал, как помочь ей вспомнить себя саму и его, но знал, что вместе с тем она себя потеряет. У него уже никогда не будет той Орсольи, которую он знал. Впрочем, наверное, он потерял её в тот самый момент, когда позволил бежать из Хрустального Замка. Вопреки тогдашним мыслям девочки, это был только его выбор: дать ей уйти и навсегда потерять то невинное создание или поступить так, как прочие из его племени — поглотить её душу. И всё равно её потерять. На самом деле выбора не было ни у кого из них. Было бы здорово, если бы в тот день Орсолья не попала в Реалию. Если бы она спряталась где-то за снежной дюной возле Замка, и тогда, когда всё бы закончилось, а Отряд Спасения ушёл, он бы отыскал её, и они бы жили как прежде: она — в Хрустальном Замке, а он часто заглядывал бы к ней по поводу и без, помогал решать возникшие в его отсутствие проблемы, дарил бы платья и укорял в праздности. Теперь всё пропало. Это он её не уберёг. Разве теперь его Соль согласится пойти с ним?

Её веки трепетали, Эс-тридцать боялась открыть глаза и увидеть его, хотя знала, что чёрное существо сидит с другой стороны, и чувствовала его присутствие. Однако ей казалось, что любое движение теней, самый слабый поток воздуха, коснувшийся шеи, может довести её сейчас до нервного срыва. Тени не двигались, чудовище сидело неподвижно.

«Возможно, — подумала Эс-тридцать, — у него со мной какое-то незаконченное дело, или ему нужна моя помощь. Тогда надо поскорее разобраться, и пусть катится к остальным чертям!»

— Что тебе нужно? — спросила она, чуть погодя, когда набралась сил и решительности. Голос предательски дрожал, а лицо она так и не решилась обратить к незваному визитёру.

Он молчал, низко склонив голову к самым коленям. Что ему нужно? Ему была нужна её душа. Чистая и невинная, та, которая была у Орсольи, и которую Эс-тридцать так запросто умудрилась вывалять в грязи. Впрочем, в Реалии по-другому не получалось. От Эс-тридцать ему ничего не было нужно.

Кривопалая костлявая рука легла ей на голову. Она была ощутимо тяжёлой, и хотя усилия со стороны руки не чувствовалось, Эс не могла теперь оторвать голову от подушки. Девушка вздрогнула от неожиданного прикосновения. Страх накатил новой волной, губы опять затряслись, дыхание перехватило. Сама по себе ладонь была тёплой, но из свежих ран, покрывавших её, выступала начавшая загустевать студнеподобная холодная кровь. Она касалась девичьей кожи, скатывалась липкими каплями по лбу и виску. Эс-тридцать отчаянно захотелось вырваться, убежать, оттереть с лица и волос эту мерзкую слизь и больше никогда не видеть это однорогое безносое существо, потревожившее её покой, но утомлённая столь длительным вечерним переживанием, она не нашла в себе сил пошевелиться. Страх сковал её.

Гость меж тем осторожно провёл своей склизкой рукой по волосам Эс, вернул её на висок и вновь скользнул вниз по волосам.

«Он меня гладит?!» — ошарашено подумала девушка, однако вслух ничего не сказала. Может, это существо и пришло к ней не со злом, но провоцировать его явно было не лучшей идеей.

— Спи, — вдруг прошептал он. Эс-тридцать с удивлением осознала, что её гость, оказывается, умеет говорить, и голос его, против её ожиданий, оказался не скрипучим и не рычащим — нет, он походил на шорох листьев, потревоженных ветром. Едва различимое даже в ночной тишине бархатистое слово вдруг успокоило её. Веки слипались, на Эс-тридцать наваливался сон, и она даже почти забыла о своём визитёре и том, в чём он её выпачкал. — Спи, маленькая, — повторил он, и Эс-тридцать провалилась в сон окончательно.

Ночной визитёр тяжело поднялся, сделал шаг от постели Эс-тридцать и растворился в темноте.

Чай, заваренный девушкой в надежде посидеть с ним у окна, предаваясь необычным воспоминаниям и мечтам, был забыт на подоконнике и остывал, овеваемый холодным воздухом из приоткрытого окна. Сама же оконная створка, коротко покачнувшись, закрылась, ручка повернулась, запирая окно и заставляя тепло остаться в комнате.

Оставленные на коже и волосах Эс-тридцать полосы крови начали стремительно темнеть и высыхать. Став чёрными, они почти в мгновение ока впитались, не оставив следов ни на подушке, ни на самой девушке.

Глава пятая, в которой у Эс-тридцать возникают проблемы с ножами

За окном по-прежнему было темно, когда звонок будильника разбудил Эс-тридцать. После почти целой ночи, проведённой без сна, веки предательски продолжали смыкаться. Усилием воли разлепив глаза, девушка села на постели. В комнате было не так холодно, как обычно, когда она забывала закрыть окно — а она всегда об этом забывала.

«Неужели этот монстр такой заботливый?» — мелькнуло в её голове.

Вспомнив о нём, Эс-тридцать сразу окончательно проснулась. Она ощупала голову, осмотрела постель — никакой крови. «Неужели приснилось?» Нет, простыня возле самой подушки ещё была смята так, словно там недавно кто-то сидел. Выходит, ночью она всё-таки принимала гостей и, пожалуй, вела себя при этом крайне недружелюбно. Подумав об этом, девушка только усмехнулась: теперь мысли о чёрном безносом существе, посетившем её, больше не пугала. Эс-тридцать думалось о том, что она смогла заручиться поддержкой с того света, может даже, этот монстр станет её другом и защитником. Да, эта мысль немало развлекала её.

Стоя перед зеркалом в ванной, она отметила, что сегодня необычайно болезненно бледна, однако намного больше Эс-тридцать поразило исчезновение шрама со щеки. Две уродливых полосы бороздили её лицо, сколько она себя помнила. Она очнулась в лагере уже такой, и спрашивать, что с ней случилось, у кого бы то ни было, казалось делом совершенно бессмысленным. Сама она тоже этого не помнила, зная лишь то, что получила эти раны в день появления в лагере: тогда, смотря на своё отражение в окне автомобиля Эс-тридцать понимала: порезы совсем свежие. В лагере их обработали и зашили, а мама позже сняла швы — но всем сразу было ясно: та ночь навсегда оставит девочке этот неприглядный сувенир. И вот его нет! Чтобы удостовериться, Эс-тридцать ощупала щёку и осмотрела со всех возможных ракурсов: на месте бледных и жёстких вспухающих шрамов была теперь такая же кожа, как и на соседних участках.

«Наверное, эта его кровь целебная», — рассудила Эс-тридцать, всё больше уверяясь, что рогатый гость всё-таки её друг.

Ей хотелось, чтобы он вновь пришёл, хотелось обсудить с ним эту её замечательную метаморфозу, и его самого. Кто он такой и откуда пришёл? Почему посетил именно её? Эс-тридцать казалось, что теперь, когда она знает, что он не враг ей, она больше не будет трястись в безмолвном ужасе и сможет поговорить с гостем. Но только захочет ли он вновь прийти к ней?

Эти мысли вновь вогнали её в тоску. Впрочем, может, ей всё-таки лучше жить без потусторонних приятелей? Она, в конце концов, никогда прежде не слышала, чтобы у кого-то в Реалии такой имелся, так что подобное изменит её взаимодействие с социумом далеко не в лучшую сторону.

Рассудив, что при любом раскладе она найдёт свои плюсы, Эс-тридцать оторвалась, наконец, от своего отражения.

Завтрак не входил в её привычки, однако кофе Эс-тридцать в себя заливала исправно и очень сердилась, если рано утром не обнаруживала в холодильнике молока. На столе банка с кофе, сахарница, хлеб, маслёнка и три ножа. Все в масле. Это зрелище тоже всякий раз немало раздражало девушку: неужели, в конце-то концов, нельзя всей семье намазывать масло одним ножом? Она взялась за лишние, и вдруг рука Эс-тридцать дрогнула и необычайно крепко вцепилась в рукоять ножа.

«Проведи по руке, — пронеслось вдруг в её голове. — Порежь себя».

Тряхнув головой, Эс-тридцать положила грязные ножи в раковину и полезла в холодильник за молоком. Дикое желание не испугало её, просто оно казалось странным, не тем, чего ей всегда хотелось, и девушка не могла с ходу назвать причин, по которым ей стоило нанести себе новую рану взамен той, след которой сегодня утром вдруг исчез с её лица.

Однако, совсем ненадолго отпугнутое желание тут же вернулось. Рука против воли потянулась к длинному ножу для разделки рыбы. Несмотря на тяжесть, он удивительно удобно ложился в руку.

— Эс-тридцать! — вдруг окликнули её. Перепуганная Эс шарахнулась и нервным дёрганным движением кое-как вернула нож на место. Казалось, мать это забавляет. — Что это ты делаешь?

— Н-ничего… — Попытка сообразить что-нибудь на ходу не увенчалась успехом. Да и как вообще можно это объяснить? Что вдруг с утра пораньше ей захотелось разделать рыбу?

На её счастье или несчастье матери Эс-тридцать было совершенно всё равно, чем она занимается; женщина, мурлыкая что-то себе под нос, поставила на плиту турку. Дочь не уходила, ожидая чего-то от матери.

— Ты ничего нового во мне не замечаешь? — не выдержав искрящего молчания, спросила Эс-тридцать.

— Нет, — честно ответила мать, бросив на Эс небрежный взгляд.

— Мои шрамы пропали! — радостно воскликнула девушка.

Неужели этого можно не заметить? Сколько она помнила себя, эти уродливые полосы вспухали накипью на её щеке. Эс ненавидела и стеснялась их, тщетно пыталась замазать тональным кремом или прикрыть волосами. И вот их нет!

— Какие шрамы? — удивилась женщина. Она уставилась на девушку, не выпуская турку из рук. Плита источала обжигающее тепло.

— На щеке, — непослушными губами произнесла Эс.

Трясущимися пальцами провела она по своей коже там, где ещё вчера белели рубцы. Не за тем, чтобы показать матери — нет, девушка сама отчаянно хотела убедиться, что их больше нет, что ей не показалось. Ни следа.

Мать смотрела на неё с недоумением.

— Да у тебя и не было никогда шрамов на щеке, — заметила она.

У Эс-тридцать дыхание перехватило: как может она такое говорить?! Девушка отшатнулась от матери. Она не столько была возмущена, сколько не понимала, почему эта женщина говорит так.

— Как же? — выдохнула она наконец. — Когда меня только привезли, у меня же всё лицо было разодрано!

— Опять началось?! — воскликнула мать, с грохотом опуская турку на плиту. — Откуда тебя привезли? Эс, ты всю жизнь провела здесь!

И она ушла, оборвав разговор своим криком и хлопком двери в ванную. Зашумела вода.

Девушка не пошла за ней, не стала стучать в дверь или кричать что-то вслед. Мать могла не верить, если ей так было угодно, могла убежать себя в том, что её дочь всегда была рядом, всегда была красивой. Но Эс помнила то, что она помнила: палаточный лагерь, в котором удушливо пахло чем-то тошнотворным, людей в грубой одежде и своё собственное лицо, отражённое в стекле. Лицо с воспалённой и кровоточащей раной на щеке. Лицо, с которого её мать собственноручно снимала швы. Так может ли она забыть?

А что насчёт того волонтёра, что приходил справиться о её социализации? Его тоже не было? Не приносила ему мать чай и печенье?

О, Эс догадывалась, почему она ведёт себя так — эта женщина отчаянно надеялась, что если только сделать вид, что ничего не было, что всё забыто, оно и правда перестанет существовать. Она перестала замечать шрамы, никогда не говорила с дочерью об Отряде Спасения и вообще вела себя так, словно Эс-тридцать никогда у неё не отнимали. Быть может, она и сама смогла бы однажды поверить в это и начать относиться к произошедшему с ней, как ко сну или к детской фантазии. Да, она могла бы... Но только не после Его визита.

Разве можно было поверить в фантомность своего неизвестного прошлого, если вчера она воочию убедилась, что виды на неё имеет не только этот мир? Или по крайней мере не только этот мир существует. Эс помнила страшные глаза этого существа, его обезображенное лицо и изуродованные руки, его шелестящий голос и мягкое прикосновение тяжёлой ладони. Она его видела, слышала и чувствовала. И свои шрамы она видела и чувствовала. И можно было бы сколько угодно заверять себя в том, что ничего и не было, всё это ей только показалось, но...

Она вдруг узнала эти руки, эту изодранную чёрную кожу, которую могла выхватить из воспоминаний о прошлом, о том заточении, из которого её освободили, которую Эс принимала за перчатки. Теперь всё становилось очевидно — это существо из её прошлой жизни. И если оно есть, то и то место существует, и она, Эс-тридцать, не здесь провела первые двенадцать лет своей жизни.

Забыв свой кофе на столе, она заперлась в комнате и достала телефон. "Отряд спасения", — вбила Эс-тридцать в поисковик, но ничего толкового не нашлось. Неужели нельзя было дать своей организации название поприметнее?! Тогда она попыталась отыскать что-нибудь о спасительной операции пятилетней давности. Там были сотни детей, об этом не могли не написать! Но ничего не было. Будто бы весь мир решил закрыть глаза, будто все договорились молчать о произошедшем, надеясь, что это поможет ему исчезнуть.

Эс могла бы порадоваться обнаружению такого очевидного замысла, похвалить себя за проницательность, вот только в замечательный план, о котором, казалось, все договорились, никак не получалось включить волонтёра. Если только у него, по его собственным словам "мозги набекрень" не съехали достаточно, чтобы забыть обо всех договорённостях. Или если он не из Других... В конце концов, если сторону можно было выбирать, то сама Эс-тридцать вовсе не была уверена, что хочет остаться на стороне людей, живущих по каким-то собственным убеждениям и мало во что её ставящих. Отказываться от них она тоже не спешила, но по меньшей мере Эс хотелось бы увидеть полную картину.

Сидя на уроках в тот день, Эс-тридцать не слышала учителей — она думала, как бы разыскать то место, где был разбит палаточный лагерь. Там не было ничего примечательного: какие-то дома и гаражи на отдалении. Палатки, конечно, уже убрали. А всю дорогу она проспала.

Если затеять снова спор с матерью, Эс нечем будет отбивать её возгласы: "Ты всегда жила здесь!". Да, может, так и было: возможно, Эс-тридцать действительно провела свою жизнь с этой семьёй, вот только это не отменяет того факта, что в какой-то момент она оказалась в лапах Отряда, что некогда у неё была располосована щека.

Думая об этом, она обвела взглядом одноклассников: на неё никто не пялился. Может, им было всё равно, может, это казалось неприличным, а может, мать Эс всё-таки была права: у её дочери никогда не было шрамов на лице, и удивляться теперь было нечему.

Одна только мысль об этом сводила девушку с ума. Разве такое может быть, чтобы ты всю жизнь видел что-то, а потом оказалось, что этого нет?! Не это ли признак сумасшествия? Но ведь она, Эс-тридцать, не безумна...

— Эс, — тихо позвала её одноклассница, — с тобой всё в порядке?

Эс резко вскинула голову: она и не заметила, что погрузившись в свои невесёлые мысли, уставилась в пол и, наверное, выглядела довольно странно для окружающих. Она кивнула, и потом, подумав, спросила:

— Я всегда так выглядела?

— Как? — удивилась одноклассница и принялась рассматривать лицо и фигуру Эс, силясь найти хоть что-нибудь необычно и отчаянно нуждаясь в подсказке.

— Ну, так, как сейчас, — уклончиво ответила Эс-тридцать. В конце концов, это ведь её лицо! Разве можно было не заметить?

Но одноклассница уверенно кивнула, хотя и выглядела при этом немного виноватой. Эс не знала, крылась ли причина этого в том, что людям неловко было говорить о её лице, или же в том, что эта девушка просто не могла найти изменений.

Поджав губы, Эс отвернулась: продолжать этот разговор не хотелось, да это и не имело бы смысла. Уж если все так хотят убеждать её в том, что Эс-тридцать все семнадцать лет своей жизни провела в этом раскисшем от грязи городе, и всегда выглядела так, как выглядит сейчас, то пожалуйста! Уж она-то точно не станет их переубеждать! Хватит с неё. Будто недостаточно того, что её и сейчас считают "не от мира сего".

А от какого тогда? Может, от того, в котором живёт существо со страшными руками? От того, в который никто другой не верит? Да, она оттуда, а этот мир, неустанно твердящий, что Эс по его меркам странновата, и тут же заявляющий, что никакого другого места нет, выводил девушку из себя.

На дальней — хотя к Эс-тридцать она как раз находилась близко — имелся стенд, выполненный из пенопластовых потолочных плиток, и заполненный фотографиями класса. С пятого по одиннадцатый класс — всё здесь. Сколько Эс помнила себя, она не фотографировалась, будучи не в силах смириться со своей внешностью, не желая её запечатлеть. Но ведь так было только с двенадцати лет... Девушка быстро прикинула в уме: это седьмой класс — значит, на двух самых старых она должна быть.

Она фотографии быстрым взглядом: нет, её лица там всё-таки не было.

— Эс-тридцать! — раздался громогласный возглас, и девушке пришлось развернуться. — Смотри на доску, когда я объясняю!

Потупив взгляд, Эс подчинилась. Но что толку было таращиться на меловые символы, если в голове были только смутные догадки о том, что было с ней раньше, и куда же это Эс занесло теперь?

Она всегда возвращалась с занятий в пустую квартиру. Родители на работе, Эс ждала лишь гора грязной посуды в раковине и иногда — остывший омлет на плите. Эс-тридцать была не в восторге от такого расклада, обычно ей бывало очень лень, но Эс всегда гнала себя на кухню, однако едва оказавшись там, девушка снова увидела его.

«Они никогда не убирают за собой ножи».

Длинный тяжёлый нож для рыбы лежал на столе — кто-то утром поленился вымыть нож поменьше и поудобнее и резал что-то этим. Эс собиралась его вымыть. Положить в раковину к прочей грязной посуде, а потом помыть. Он даже в руке у неё лежал неудобно.

«Порежь себя. Не бойся».

Это была странная мысль, наверняка удивившая и напугавшая бы нормального человека, но Эс-тридцать будто бы не услышала, не заметила её. Она не боялась.

«Если я, — думала она, — порежусь сейчас, у меня останется шрам? Порез? Я наверняка всё почувствую и увижу, но что остальные? Продолжат притворяться, что всё в порядке?»

Разум подсказывал, что не продолжат. Не должны. Не много ли чести для обычной девицы с окраин в притворстве целого мира? Они не могут все подстраиваться под Эс-тридцать — рано или поздно кто-нибудь сдастся.

Лезвие легло в ладонь, оставляя в коже узкую бороздку. К своему удивлению Эс-тридцать не ощутила боли, только мерзкое ощущение чего-то под кожей. Нож с грохотом, опрокинув две тарелки, упал в раковину. Под наклоном уходящая в толщу кожи бороздка медленно начинала алеть, заполняясь кровью. Когда на ладони выступили первые блестящие кровавые бисерины, Эс-тридцать сунула руку под воду. Ей даже не придётся выдумывать причину, никто и не спросит.

«Нечего ножи где попало оставлять. Я случайно порезалась, — думала она, — когда мыла посуду».

Она не лгала родителям в той мере, в какой лгала самой себе. Эс не могла бы адекватно ответить на вопрос, зачем она это сделала, даже самой себе. Ей это понравилось? Нет. Хотела ли она этого? Нет. Но никто не поймёт, если Эс скажет, что её вдруг охватило желание порезать себе руку. Тогда Эс-тридцать решила молчать.

Но это только, если кто-нибудь спросит.

Ночами ей подолгу не удавалось уснуть. Голову заполняли дурацкие мысли, и прогнать их не получалось. Эс вновь думала о том, что она не знает, куда себя деть, и в каком качестве она нужна этому миру, гадала, любит ли её на самом деле кто-нибудь, или её смерть никого не расстроит. Эс-тридцать не чувствовала себя счастливой. Самой себе она казалась одинокой и всеми брошенной.

Тогда девушке думалось, что если бы она могла хоть кому-нибудь высказаться, ей бы стало легче. Но поговорить было не с кем. У всех вокруг свои дела и свои заботы. Расскажи она сверстникам, и без того считавшим её чудаковатой, не от мира сего, они и вовсе перестали бы с ней общаться. Скорее всего, её просто затравят. А Эс и без того было сейчас плохо. Она и сама удивлялась, когда понимала это, но ей отчего-то вновь хотелось увидеться с тем рогатым монстром…

Рогатым. Ну точно. Не монстром, просто Рогатым. Вернее, он, конечно, оставался монструозным, но Эс-тридцать вдруг осознала, что знает его имя или то, что он носит вместо имени, и испытывает к этому существу почти дружеские тёплые чувства. Ей казалось, что если кто-то в Реалии и готов её выслушать и понять, то это именно Рогатый. Существо явно не из этого мира — во всяком случае других таких она не видела. Было немного дико осознавать, что именно этого монстра Эс готова впустить в свой мир… Но его здесь не было. Даже Рогатый покинул Эс-тридцать в ту минуту, когда ей было особенно одиноко и тоскливо. Быть может, он даже был обижен её поведением в их встречу и больше вообще не собирался навещать девушку.

От этой мысли стало совсем горько. Уткнувшись лбом в колени, Эс-тридцать заплакала. Ей было искренне жаль себя, такую неприкаянную и всеми покинутую, которую никто не хочет выслушать, а только говорят: «Будь сильной!» Эс-тридцать не хотела никому показываться в таком виде, не хотела слышать эти пошлые банальности, она презирала себя за то, что вызывает в людях только жалость, и думала о самой себе с насмешкой… Вместе с тем она не хотела быть сильной, она хотела быть услышанной.

Чтобы не разбудить никого своими всхлипами, Эс-тридцать впилась зубами в ладонь. Семью лишний раз тревожить не хотелось. Маме, человеку жёсткому и прямолинейному, высказаться не получится, тогда она, разбуженная, в довесок начнёт злиться. Руке вскоре стало больно. Эс-тридцать взглянула на свою ладонь: на ней розовел отпечаток зубов нижней челюсти. Верхняя оставила свой след на тыльной стороне ладони — прежде Эс-тридцать даже не замечала, насколько кривые у неё зубы.

На другой ладони чесался и шелушился след от давнего пореза. Заживал он плохо и ужасно нервировал хозяйку.

Глядя на эту чешущуюся кривую полоску, Эс-тридцать вновь ощутила желание порезать себя. В этом порыве были её презрение и ненависть к самой себе. Она и не думала о том, чтобы вскрыть вены, убить себя, но нелюбовь к мерзкой, глупой и слабой Эс-тридцать не покидала её.

В третьем сверху ящике стола под кипой старых тетрадей, которые она поленилась выбросить, и изящных набросков, избавиться от которых рука не поднялась, под обёрткой от шоколадки с изюмом и открыткой, подаренной на день рождения, лежал канцелярский нож. Жёлтый, с синей полосой посередине. Он не принадлежал Эс-тридцать: она некогда взяла его из отцовского ящика с инструментами, намереваясь потом вернуть. Но во время одной давней уборки этот нож почему-то перекочевал не к молотку и набору отвёрток, а в третий, если считать сверху, ящик стола Эс-тридцать.

Он не ложился в руку удобно, а лезвие вылезало в громкими щелчками. Эс-тридцать боялась, что её услышат, но никто не явился проверить, чем это она занимается. Полоска стали скользнула по предплечью. Она была намного уже и легче лезвия ножа для рыбы и оставила совсем поверхностную царапину. Проводя параллельную черту, Эс надавила на нож сильнее. Вскоре на руке краснели четыре полосы, сочащиеся кровью.

Эс-тридцать успокоилась. Ей больше не хотелось плакать или жалеть себя, она словно заворожённая смотрела на алые бусины. Одна за другой они покатились вниз к локтю. Эс не удержалась и облизнула руку. Обычная кровь, солёная, с железным привкусом. Порезы начали гореть огнём. Эс-тридцать не было больно царапать себя лезвием — скорее, немного неприятно — теперь рука пылала, и девушка не испытывала ни толики мазохистского удовольствия, ощущая это. Не думала она, впрочем, и о том, зачем сделала это, ей не хотелось больше ранить себя. На Эс-тридцать снизошло спокойствие. Будто бы с каплями крови из неё вытекли одиночество и отчаяние. Она всё ещё не знала, что с собой делать, и куда себя деть, однако теперь Эс стала чистым листом, которому можно было бы отыскать много больше применений, чем той, которая несколько минут назад сидела на постели.

Пока она дошла до ванной, кровь успела загустеть. Под потоками воды студневидная масса отваливалась хлопьями, оставляя на коже успевшие высохнуть рваные края подтёков. Казалось, ледяная вода должна была успокоить пламя, лизавшее руку Эс-тридцать, но боль лишь усилилась. На полотенце остались узкие кирпичного цвета полосы. Эс-тридцать поленилась даже придумать им достойное объяснение. Она лишь думала о том, увидят ли это другие. А если увидят, захотят ли признать, что видят, или продолжат отмахиваться?

Длинные рукава толстовки скрыли следы канцелярского ножа и ночного неприятия Эс-тридцать самой себя. Она их даже не чувствовала. Заживающий порез на ладони чесался и шелушился, те, что были на предплечье, даже не болели.

Тем не менее, они тревожили Эс гораздо больше того, который облазил сейчас желтовато-белёсой коростой. Она даже приподняла рукав, опустив руку под парту, чтобы убедиться, что следы на месте: кровавая корка бугрилась, кожа вокруг вспухла и покраснела. Сейчас, когда Эс-тридцать смотрела на них, эти порезы тоже начинали чесаться и болеть. Прикосновение холодных пальцев несколько успокаивало.

— Кто тебя так? — услышала Эс встревоженный голос одноклассника. — Кошка?

— Рыбка! — резко и хамовато ответила Эс-тридцать, опуская рукав.

Одноклассник рассмеялся её шутке.

На самом деле это даже не было шуткой: у Эс-тридцать не было кошки, только круглый аквариум с искусственной водорослью и двумя рыбками — подарок на день рождения её сестре, заботиться о котором пришлось Эс. Эти отметины, параллельные, длинные, на слишком длинном друг от друга расстоянии для кошачьей лапы, было крайне затруднительно принять за следы когтей, можно сказать, что Эс-тридцать повезло, что порезы не успели как следует рассмотреть. Конечно, никто не знал о том, какие животные живут в её доме, и Эс, разумеется, могла бы сказать о том, что да, это кошка. Но ей не хотелось. Напротив, девушка жаждала рассказать каждому желающему честно, что она сама нанесла себе эти повреждения. Просто потому, что ей вдруг захотелось.

В глубине души Эс надеялась, что окажется такая не одна. Что кто-нибудь знает, почему у неё возникают такие странные желания, и знает, что с ними делать. Она вновь надеялась быть услышанной.

Несмотря на жару, Эс-тридцать не снимала толстовку и дома. Она закатывала рукава, а потом спохватывалась, опускала тот, который был призван скрыть порезы. Затем и второй, чтобы это не выглядело подозрительным.

— Тебе что, холодно? — удивилась мать, когда Эс вышла в таком виде к ужину. — Ты не заболела?

Женщина притянула к себе дочь и поцеловала её в лоб. Эс попыталась отстраниться.

— Нормально всё.

Слова звучали грубее, чем хотелось бы, но Эс не извинялась. Она вообще не любила тактильных контактов, а теперь ко всему прочему была вероятность того, что мама увидит её руку. Таким поведением, с другой стороны, Эс-тридцать вполне могла спровоцировать всплеск агрессии со стороны матери, тогда можно было бы поесть в тишине и надеяться, что после её никто не потревожит. Это было странное состояние: ей было одиноко, но Эс-тридцать всё продолжала отталкивать от себя людей, полагая, что они не поймут и не примут её, что не выслушают, осмеют. Ей было тяжело находиться в окружении людей, с которыми она не могла по-настоящему сблизиться. Становилось ещё хуже от осознания, что они всё видят, и это и им причиняет боль. По мнению Эс-тридцать её семья полагала, что это просто переходный возраст, и именно поэтому Эс чувствует себя чужой и огрызается. По крайней мере, они ей так говорили… Но как ей было ощущать себя значимой там, где от её проблем — реальных или надуманных — отмахивались, говоря: «Давай учись! У тебя экзамены в этом году». Кто знает, может, и их тревожили подобные навязчивые мысли, и им хотелось быть услышанными Эс-тридцать, но она замкнулась, и в сферу своих мыслей не готова была допустить того, кому они были неинтересны.

Мама, однако, не стала на неё злится или, по крайней мере, не показала этого: она тяжело вздохнула, покачав головой, и села за стол.

— Ну, как дела в школе? — спросил отец в третий раз за вечер. Возможно, он просто хотел разговорить дочь, но Эс-тридцать из-за этого казалось, что её не слушают. Задают дежурные вопросы. Из вежливости, не потому, что им есть дело.

— Нормально, — в очередной раз буркнула она.

— Это ещё что у тебя на руке?!

Увлечённая своими мыслями, сожалениями и состраданиями самой себе, Эс-тридцать совершенно перестала следить за рукавом, и он предательски сполз, обнажив один из порезов. От взгляда матери он не ускользнул.

— О, то есть это ты видишь! — огрызнулась Эс, судорожно пытаясь натянуть рукав до самых пальцев. — Или через пару лет снова сделаешь вид, что ничего не было?!

Но вопли будто бы остались незамеченными. Мать, несмотря на дерганье Эс-тридцать и попытки вывернуться, схватила её за руку и обнажила отметины.

— Это что такое?! — Она скорее кричала, чем спрашивала. — Ты посмотри, что она сделала!

Отец в возмущении сжал губы и свёл брови.

— Зачем? — только и спросил он.

— Ни зачем! — Эс-тридцать удалось наконец вырвать запястье из материнской хватки. Распалённая и близкая к истерике она удалилась в свою комнату, на прощание хлопнув дверью.

Даже имея желание, Эс-тридцать не смогла бы ответить на этот вопрос иначе. Зачем она так поступила? Затем, что ей захотелось. Затем, что она себя не любит, презирает, ненавидит! Ей просто хотелось себе хоть немного навредить. Что-то произошло с ней после визита Рогатого: Эс больше не видела в себе достоинств, они казались ей недостаточными, ничтожными. Девушка ощутила в тот момент, когда ладонь коснулась её головы, внутреннее тепло и желание понять её. Как остро почувствовала она желание всегда иметь кого-то рядом! Кого-то, кто любит её... Эс-тридцать осознала в тот момент, сколь часто хвалят и поощряют её сестру, как интересуются её жизнью и проводят с ней свободное время. Эс говорили, что дело лишь в том, что она старше — да девушка и сама это понимала — что ей уже не нужно столько родительского внимания. Но всё же она до сих пор полагала, что заслуживает родительского тепла, раз уж они искали её там, где Эс провела первые двенадцать лет. Если только они не отчаялись и не забыли Эс-тридцать... От этой мысли ей делалось больно, но как легко мерзкое чувство ушло вместе с каплями крови!

Быть может, они и правда отказывались признать, что Эс-тридцать больше нет, отчаянно веря, что она по-прежнему рядом. Что, если её семья привыкла к мысли, что Эс всегда рядом, но она не нуждается в разговорах, в понимании, в поддержке? Она стала эфемерной и незаметной для них. И теперь, когда девушка была рядом на самом деле, они всё ещё не могли перестроиться, понять, что этой новой — живой Эс-тридцать — нужен кто-нибудь, что она не может жить на одной только вере в неё.

C жутким шумом — Эс обычно казалось, что мать не утруждается повернуть ручку, чтобы открыть её, как полагается — дверь распахнулась. Не сложно было догадаться, кого она явит обитательнице комнаты, так что Эс не потрудилась даже поднять голову.

Её ужасно раздражала эта мамина привычка совать нос в её дела — утешать она не умела, но оставить дочь разобраться со своими проблемами наедине тоже не могла. Теперь Эс-тридцать придётся терпеть и её, чтобы потом в одиночестве пореветь и успокоиться.

— Эс-тридцать… — Мать села рядом и попыталась обнять её — Эс дёргалась и вырывалась, но женщина была настойчива — голос её сделался мягким.

— Не называй меня так! — огрызнулась дочь. — Это не моё имя!

— Зайка, мы все очень о тебе волнуемся. Зачем ты это сделала?

Эс было тошно от этой елейности в голосе — минуту назад эта же женщина кричала на неё и хватала за руки. Вместо ответа Эс вывернулась из объятий — сильных и нежеланных, в которые её всё время так некстати заключали. Возможно, именно поэтому семья избегала Эс-тридцать и старалась не контактировать с ней лишний раз — это был порочный круг: Эс злилась на родителей из-за их безразличия и потому не подпускала к себе, когда они хотели что-то изменить.

— Ты можешь объяснить, зачем ты это сделала?! — повторила мать. Её терпение кончилось. Так происходило всегда, именно поэтому Эс-тридцать и ненавидела, когда мама являлась с утешениями: она не хотела слушать, поэтому ей не получалось открыться, а оттого мать злилась, срывалась на крик, и всхлипывания Эс превращались в истерику.

Отвернувшись от матери, Эс-тридцать оказалась у самого окна. Ей вдруг подумалось, что именно оно могло бы вмиг решить все её проблемы и недопонимания. Девятый этаж, внизу асфальт — ей не выжить после падения. Кому Эс-тридцать здесь нужна, такая неформатная и нелепая? Никто, наверное, даже на расстроится…

— Нет, — буркнула она.

Что ещё было говорить? Сказать «Я себя ненавижу»? В красках расписать, какая она отвратительная, не в состоянии ничего принести этому миру и даже самой себе? Сказать, что она несчастлива, но совершенно не знает, как изменить такое положение дел?

— Ты что больная?! Ты больная, да?! В психушку тебя надо сдать?!

Обычно Эс-тридцать думала, что вот так запросто выходящей из себя женщине и самой не мешало бы подлечиться, но говорить об этом она, ясное дело, не стала — скорее всего за такое её бы побили, как бродячую собаку, а потом ещё долго бы смотрели исподлобья.

Матери она ничего не ответила. Может, ей и правда нужно в психушку? Может, ей там помогут. Пусть сдаёт.

— Ну и сиди тут, дура больная! — выплюнула мать на прощание и хлопнула дверью так, что из неё едва не вывалилось стекло.

Дура обхватила голову руками и сжала до боли. Из груди вырвался надсадный всхлип, за ним ещё один. Истерика набирала силу. Эс-тридцать даже почти не плакала, она истошно стенала, не в силах успокоиться.

Впрочем, средство для быстрого успокоения она знала — к хорошему быстро привыкаешь, даже если о хорошести данного метода можно было спорить. С высоты своих лет позже Эс, пожалуй, могла бы дать подобным своим склонностям и желаниям абсолютно простое объяснение: она отвлекалась от «ран душевных» на раны физические, на кровотечение, боль. Это было много легче переносить, с ними было проще справиться. Она была маленькой и глупой, не знала, как ужиться с собой и у кого просить совета. Зато она научилась рекуперировать свою боль, и тогда это казалось Эс-тридцать настоящим спасением. Против мнения многих, Эс тогда не пыталась себя убить, хотя мысли о суициде на самом деле посещали её, но такой нехитрый способ самоистязания служил совсем другой цели.

Резкими движениями, уже не боясь, что кто-то услышит, она полезла за ножом. Он лежал всё там же — в третьем сверху ящике стола, но теперь не был погребён под ворохом того и этого: он покоился на видном месте, как вишенка на пирожном. На выдвинутом на три деления лезвии темнели два пятна. Эс-тридцать не обратила на них внимания. Нож перекочевал в её руку.

На этот раз она проводила по коже не осторожными выверенными движениями, нет, Эс почти не глядя раздирала канцелярским ножом свою руку. Надрезы расположились совершенно хаотично. На этот раз они были довольно глубоки, кожа вокруг расходилась, кровь уже не выступала аккуратными бисеринками, она текла по предплечью и ладони узкими потоками, капала на белую простынь, на пол. Когда место на левой руке кончилось, Эс-тридцать переключилась на правую. Теперь держать нож было ещё неудобнее. От этой неловкости лезвие уходило ещё глубже. Эс уже не плакала, не всхлипывала, от истерики осталось только глубокое прерывистое дыхание. Она совсем успокоилась, в третий раз проводя ножом по ноге. Этот последний порез был выполнен аккуратно, дрожащей рукой. Эс отметила, что резать ноги больнее, чем руки, хотя, возможно, в порыве гнева и ненависти она не обратила внимания на боль.

Кинув нож на место и пинком закрыв ящик, Эс-тридцать упала на постель. Кожа её горела. Под лежащей перед лицом рукой росло бордовое пятно, берущее своё начало где-то в предплечье.

«Я утекаю в простыню», — усмехнулась Эс-тридцать и закрыла глаза. На неё навалились пустота и умиротворение, и ненадолго Эс уснула.

Проснулась она затемно: на часах было что-то около трёх. Такое с Эс случалось часто: она просыпалась по нескольку раз за ночь, и иногда ей из-за этого казалось, что она не спит, а лишь ненадолго закрывает глаза. Поутру она могла чувствовать усталой, а могла, вот так встав посреди ночи, больше не возвращаться в постель. Эс пила чересчур много кофе и не утруждалась замазывать круги под глазами — ей было плевать, как она выглядит: по утрам до рассвета Эс-тридцать была пуста, она даже не была Эс-тридцать. В ней не было ничего, кроме кофейной горечи и розовых лучей поднимающегося солнца, она обращалась в созерцание, и в такие моменты Эс казалось, что она кончиками пальцев касается счастья.

Но в то раннее утро — ещё почти ночь — не было ни счастья, ни пустоты. Спать тоже не хотелось. Руки и нога горели, в придачу кожа на них, казалось, была стянута. Эс кое-как выпуталась из одеяльного кокона, в который замоталась во сне и вновь полезла за ножом. Нужно было вымыть и его, и себя, но не привлекать при этом особого внимания.

Истерзанные руки были даже не похожи на руки: красные и распухшие, с засохшей кровью в расщелинах кожи — такое надо было прятать и притом тщательно. К прочему, от воды раны заболели сильнее.

Нож отмыть так и не удалось.

Пятно на простыне Эс-тридцать спрятала под пледом — можно начинать придумывать оправдание и гадать, насколько сильно достанется от матери, хотя это как раз не сильно волновало Эс — и отправилась заваривать чай взамен того, что уже двое суток простоял на её подоконнике.

Вот за это — за ночные чаепития, а не за забытые где попало чашки, хотя и за них тоже, но реже — Эс-тридцать часто выслушивала нотации. Матери было не лень подняться, дойти до кухни и велеть дочери ложиться спать. Единственным аргументом был шум закипающего чайника. Предложение закрыть дверь в спальню игнорировалось. На самом деле это немало забавило девушку: желание матери всё делать по-своему иногда доходило до абсурда.

Но кое в чём родительница всё-таки была права. Эс не поняла этого тогда и тоже посмеялась над недальновидной матерью: одним вечером она обнаружила уже свой канцелярский нож с пятнами крови и крупицами ржавчины не в ящике стола, а в мусорном ведре.

Глава шестая, в которой Эс-тридцать бесцельно слоняется по городу

Было, пожалуй, даже немного удивительно, что при всей своей мечтательности и задумчивости, бесконечно варящаяся в котла собственных мыслей Эс-тридцать хорошо училась. Она не была глупой, о, нет! Хотя встречались те, кто думал так...

Что ж, её тетради больше походили на записки сумасшедшего: математические формулы и решения обрывались и начинались вновь с другого конца, они теряли отдельные символы или даже крупные куски, но всегда имели верное решение. Это было удивительно. Этого не понимала даже сама Эс-тридцать. Её мысли были хаотичны и быстро бегали, не давая возможности поймать себя. Одна тут же превращалась в другую, а она — в третью, и было уже невозможно отыскать ту, первую, забытую и погибшую, а Эс не помнила, как получила то, что получила. Приходилось записывать то, что было в её голове, недостаточно быстро — её пальцы попросту не успевали за мыслями — и даже не пытаться вспомнить, что было сначала. Эта первая, начальная нить спутается с той, которую Эс-тридцать с таким трудом удалось поймать, и будет совсем ничего неясно.

Она ненавидела выходить к доске, зная, что на ней придётся полностью написать решение. Решение, которое Эс уже сотню раз успела позабыть.

Её всегда волновал только результат, а этим странным взрослым людям, диктующим, как почти взрослая Эс-тридцать должна жить, было куда важнее решение. Это были неправильные, штампованные люди, почему-то считающие неправильной Эс: они привыкли считать по формуле и жить по формуле и будто бы были неспособны увидеть другие способы решения. Иногда непроторенная дорожка оказывалась короче и ровнее, но им дела до этого не было. Они жили так, как их научили те, кто были до них, и теперь учили этой выверенной жизни тех, кто будет после. Но хуже всего, что они приучали других думать, как думали сами, а дети, в свою очередь, и не собирались им перечить. А казалось бы, всё начиналось с математики!

Поэтому показывающая неплохие результаты Эс-тридцать не любила бывать в школе, не любила слушать учителей — они разучились мечтать, замечать неочевидное, но интересное. Люди, живущие по строго выверенному плану, неспособны создавать новое, неспособны вести куда-то этот мир. Кого они пытались воспитать в этих стенах? Ещё одних себя?

Она не хотела быть такой, как они, даже несмотря на то, что желала быть понятой. Даже несмотря на то, что не собиралась привносить в мироустройство что-то новое. Эс устала строить из себя подобную им. Почему бы не вернуть её в мир Рогатого, существа, которое вообще ничего от неё не требовало? Он был не таким, как она, но не говорил при этом, что и Эс тоже должна переломать себе руки и отрастить рога. Он жил по-своему, она — по-своему, но он пришёл утешить её в минуту слабости, а эти люди твердили, что Эс-тридцать должна быть сильной, и слёзы ей не полагаются.

В их словах и действиях крылось чудовищное лицемерие: учителя порицали методы решения Эс-тридцать, недовольно поджимали губы, рассматривая абстракции на полях её тетрадей — рисунки были тёплыми и пахли черникой, даже если другие этого не замечали, они наползали на темы и вплетали в себя кривые буквы — отказывались читать её сочинения, написанные грубо и резко, написанные грязно, с перечёркнутыми словами и предложениями, с обвинениями в чей-то адрес, идущие вразрез с общепринятым мнением. И всё же Эс-тридцать нужна была им. Он не могли отрицать скрывающегося за вычурностью и резкостью ума, тонкого и острого, словно скальпель. Всякий раз Эс «выпадала честь» представлять школу на районных и городских олимпиадах — занятии скучном и, по её мнению, бесполезном, однако зачастую требующем нестандартного подхода, который в Эс-тридцать так отчаянно пытались задавить.

За окнами лежал снег, и только-только начинало светать. На черновиках Эс-тридцать распускались диковинные цветы, сыпались капли дождя и сломанные игрушки — всё это помогало ей коротать время и расслабляться. Она была из тех, кто ненавидел фразу «посиди и подумай». О чём думать? Ты либо знаешь, как решать задание, либо не знаешь. Нестандартное решение может прийти... Но не тогда, когда его специально ищешь.

Были в этом мире вещи чудесные — можно даже называть их магией, если угодно — они были слишком умны, ловки и хитры, чтобы попадаться в расставленные капканы. Они видели, когда кто-то затаивался в засаде, стараясь выследить их, и убегали. Они подходили сами к тем, к кому хотели. Тогда, когда сами хотели. Эс-тридцать это было прекрасно известно, поэтому она о них не думала. Однако и неуловимые идеи не спешили подходить к ней.

Стало совсем светло. По прикидкам Эс прошло не менее двух часов, но она не была уверена и не решалась достать телефон, зная, что её могут отстранить от участия.

О, ей было всё равно на олимпиады и на школу — её могли бы завалить двойками, оставить на второй год — разве всё это имело значение для Эс?! Но это было важно для её матери. И Эс-тридцать отчаянно старалась предстать перед ней в лучшем свете, надеялась вместо бесконечных претензий услышать: «Молодец, дочь! Я горжусь тобой!», почувствовать наконец, что она не чужая в этом доме. Но таких слов в адрес Эс никто не произносил, воспринимая все её маленькие достижения как должное, и в конце концов она почти отчаялась их услышать.

Юноша, сидевший прямо перед Эс, поднялся и сдал свою работу. Это было словно разрешающий сигнал для остальных участников, давно уже написавших всё, что только они знали, но не уверенных, будет ли прилично так рано сдать работу — теперь они не были первыми и могли не опасаться. В их числе была и Эс-тридцать. Она обречённо положила в стопку с решениями два своих листа и ещё два — черновики, заполненные больше набросками, а не записями — бросила вверх пустыми страницами. Эс было стыдно немного, что предоставленную бумагу она использовала не по назначению, девушка попыталась быстро отойти от стола наблюдателей. Но одна из женщин перевернула листы и, улыбнувшись, сказала:

— Надо же, какая ты творческая!

Эс-тридцать зарделась. Она не ожидала похвалы — а эти слова звучали именно так — особенно от незнакомого человека. Ей стало неловко. Эс ничего не ответила той доброй женщине и даже не посмотрела на неё, быстро выскользнув в коридор.

Хотя Эс-тридцать всегда отчаянно мечтала о похвале, она никогда не могла представить её себе. Ни заслуженную, на тем более за пустяк... Девушке казалось теперь, что она всего этого недостойна, что лестные слова о её рисунках на тетрадных полях не стоят ничего. Они неискренни.

Это чувство фальшивости окружающего терзало Эс-тридцать годами. И дело тут было даже не в том. что она ощущала свою принадлежность к миру иному — нет, об этом в такие моменты Эс как раз не думала. Она давно — с тех самых пор, как оказалась в Реалии — заметила за собой одну особенность: желания Эс-тридцать исполнялись. Все до единого. Они могли сбыться по-своему, как бы показывая, что девушка и сама не знает, о чём просит, но иногда исполнялись так, как было задумано, совершенно чудесным образом, внезапно. Вот только это никогда не радовало Эс. У неё оказывалась чья-то любовь, знания, талант, а теперь и признание, но всё это не причиняло девушке счастья. Будто бы было пустым. Ненастоящим.

Тогда Эс-тридцать ещё не задумывалась о том, что проблема кроется в ней самой. Что если человеку дают что-то, чего он отчаянно желает, но получив, не радуется, то неладное вовсе не с презентом. Во всяком случае не с каждым. Одна вещь или один человек может не подойти. Может быть, две или в исключительных случаях — три, но если вдруг больше...

Она вообще не умела радоваться, не таила в себе никаких положительных эмоций, будто бы у Эс-тридцать не было души. Ту гнетущую пустоту, что она образовывала своим отсутствием, Эс силилась заполнить чужим признанием, чьей-то любовью, другими людьми, даже вещами. Но все они были словно неподходящие к месту фрагменты паззла: и с ними, и без них Эс-тридцать чувствовала себя одинаково неправильно. Время шло, и эта дыра внутри росла, и теперь девушка и сама уже понимала, что заполнить её нечем — рядом не было ничего достаточно огромного и прекрасного, что могло бы осветить жизнь Эс. Теперь она сразу отбрасывала всё, что ей протягивали, не утруждаясь примерить, не теша себя надеждами, что подойдёт.

Коридор, не имеющий окон, был пуст и тёмен. За бесчисленными дверьми что-то объясняли учителя — Эс было неинтересно, и она стремилась поскорее покинуть это место, хотя не помнила точно, куда нужно идти. Пребывание в этих коридорах чужой школы, пустых и гнетущих, нескончаемых и запутывающихся, вскоре начало казаться Эс-тридцать каким-то нескончаемым кошмаром. Она просто блуждала туда и сюда, уговаривая себя не поддаваться панике, и отыскала лестницу скорее случайно.

Сразу стало ясно, куда елись абсолютно все: они толпились внизу единым шумным месивом, обсуждая что-то со своими учителями, переговариваясь между собой, натягивая куртки. Эс встала, как вкопанная — заблудиться здесь было даже проще, чем в пустых коридорах: там, по крайней мере, не было толпы, относящей тебя не бог весть куда.

Вдруг её окликнули, и Эс-тридцать увидела учительницу, пришедшую с ней. Никогда бы она не подумала, что будет ей рада!

— Я что, первая? — удивилась Эс. Ей казалось, что учителя обычно провожают своих учеников хотя бы до остановки. Да и потом, обычно бывало так, что Эс-тридцать выходила первой из среди участников от её школы, даже несмотря на такую систему "не сдавать работу раньше всех".

— Нет, — улыбнулась учительница, — ты последняя. Все уже ушли.

Едва заметно Эс покраснела: ей стало неловко оттого, что она заставила ждать себя. С другой стороны, если бы всякий раз до этого Эс-тридцать не спускалась в холл первой и не натыкалась на бесчисленные "Ты уже закончила?! Надо было ещё посидеть и подумать!", она бы не стала теперь так делать.

В молчании она замоталась шарфом, натянула длинное пальто и вышла на морозную улицу следом за своей провожатой. Вместе они дошли о остановки. Вообще-то, Эс-тридцать могла бы дойти до дома пешком: городок не был большим и шумным, а главная улица, на которой она сейчас стояла, изобиловала старыми крошливыми фасадами — Эс нравилось ходить по ней в хорошую погоду. Дорога заняла бы минут сорок. Для совсем юной девушки — разве это время?! Нет, она могла бы ходить много дольше! Если только Эс нравилась местность... Но взрослые, вечно уставшие, не в состоянии прошагать хотя бы одну остановку, не понимали этого её увлечения, и Эс-тридцать старалась не говорить о своих пеших прогулках с ними. Она ведь решила, что будет пытаться выглядеть, как все, разве нет? Поэтому девушка стояла теперь на остановке в ожидании своего автобуса.

Учительница, попрощавшись с Эс, уже уехала, а нужный самой девушке никак не приходил. Ей настолько наскучило стоять, что Эс-тридцать села в первый же попавшийся, наполовину пустой, устроилась в одиночестве на последнем сидении и уехала.

Сначала мимо проплывали зелёные и голубые старинные дома, украшенные лепниной и так нравящиеся Эс. Потом показался вокзал, тяжёлый и будто бы растекающийся по земле, придерживающий свою крышу множеством колонн. Однотипные серые дома — точно такие, как те, что Эс-тридцать видела в свой первый день в Реалии — ими, как уродливыми наростами, как полипами, была облеплена большая часть Реалии, они делали её уродливой, грязной и растрёпанной. Перед ними часто распарывали дорожное полотно и латали трубы, отпиливали ветви у деревьев и украшали клумбы старыми покрышками — девушке всегда казалось, что этим занимаются душевнобольные люди, потому что не может здоровый человек думать, что шины и корявые, лишенные веток стволы тополей — это красиво. Но они так думали, предпочитая говорить, что это Эс-тридцать с её эстетикой и взглядами на жизнь ещё незрелая и странная. Она не спорила. Она была ещё совсем ребёнком в их глазах и едва ли смогла бы отстоять свою позицию — взрослые были упрямцами, каких поискать: спор с ними не многим отличался от разговора с животным: они были невосприимчивы, не умели менять точку своего зрения.

После кирпичных домов-коробок шла вереница торговых центров, а за ними — отчаянно яркие, но по-прежнему нелепые, безвкусные и уродливые кварталы. Их выстроили недавно, их дома пестрели разнообразием форм и красок. Но смотреть на них было неприятно: если у кирпичных коробок была хотя бы история, были люди, привязанные к ним, то у новостроек не было ничего. Глянцевые фасады, за которыми никого нет, просторные одинаковые дворы с новенькими блестящими детскими площадками, на которых никто не играл. О, перед ними не было клумб в покрышках — никаких не было. Это были мёртвые дома, чужие для людей и самого этого города, дышащего дымом заводских труб, звенящего сотнями тысяч голосов, старого и потрёпанного.

Ради них вырубали деревья. Эс-тридцать любила деревья, старые, мшистые и разлапистые, дарящие тень, создающие коридоры и лабиринты, скрывающие её от чужих глаз. Эти новые кварталы открывали лучший обзор. Вот только смотреть больше было не на что...

Автобус, сделав петлю, остановился в грязном тупичке из домов-коробок. Это была конечная, пришлось выходить.

Впереди был стадион какой-то школы и магазин, с обеих сторон — одинаковые кирпичные дома с проржавевшими насквозь балконами и заледеневшими простынями на бельевых верёвках. Эс не нравилось здесь, в этом дворике, каких в городе были тысячи, и она ушла той же дорогой, которой приехала в него. Можно было бы подождать, конечно, пока автобус поедет обратно, но это было бы совсем неинтересно, да и потом...

Они были до того похожи, эти дома, эти дворы, что Эс-тридцать казалось порой, будто она может войти в любой из них. Её ключи откроют любую дверь. За любой дверью окажется её комната. Как можно было жить в таком мире и не сойти с ума? Быть может, этот чёртов автобус просто катался кругами вокруг одного двора, пока водителю не захотелось курить? Им требовалось нумеровать дома и улицы, чтобы не путаться в них — хотя Эс-тридцать, привыкшей мыслить образами, а не символами, не помогало и это. Но куда хуже было то, что они и людям присваивали номера! Вместо имени у неё, Эс-тридцать, был артикул. Чтобы не было путаницы. Потому что в одинаковых домах на одинаковых улицах жили одинаковые люди. Увы, таков был этот мир!

И даже новостройки, яркие и блестящие, как леденцы, был одинаковыми, выстраивались рядками, образуя однотипные дворы. Люди, которые в них поселятся, тоже будут одинаковыми, сделанными под копирку. Может быть, они и будут отличаться от самой Эс-тридцать, как новая модель телефона отличается от старой, но меж собой всё же окажутся идентичными.

Думая всё это, Эс дошла до широкой улицы. Это место было своеобразным и даже интересным: по правую руку девушки оказался высокий решетчатый забор, за которым покоились брошенные и сломанные машины. Эс-тридцать любила машины. Было даже немного странно, но она находила, что в них даже больше души, чем в большинстве людей. А ещё они никогда не кричали о своей оригинальности — только благородно смирялись со своей серийностью и делали то, для чего были сконструированы.

Но примечательна была вовсе не эта свалка. Прямо у мысков сапог Эс-тридцать улица уходила вниз и делала это до того резко, что казалось, будто стоишь на обрыве. Это было чудесное место и замечательное ощущение — оказаться на вершине хотя бы этого маленького городка, смотреть, как он внизу живёт своей мокрой серой жизнью, и воображать себя птицей, которой только оттолкнуться — и вот Эс уже вольна его покинуть!

Но она развернулась. Внизу, у подножья обрыва, начиналась промышленная зона, и Эс-тридцать нужно было совсем не туда. Собственно, она не знала, куда её нужно...

Поэтому Эс перешла дорогу, широкую, шестиполосную, стиснувшую потоком машин трамвайные пути, и зашагала обратно, подальше от обрыва, туда, где росли глянцевые многоэтажки. На нижних их этажах сдавали помещения в аренду под магазины и салоны красоты, которых в городе и без того было как прыщей на лице у подростка. Но, наверное, одинаковым людям это нравилось: видеть что-то родное в чужом районе, чтобы воспринимать его, как свой собственный. Ещё тут не было тротуаров — вместо них только грязное месиво с гигантскими следами колёс строительной техники.

Эс остановилась.

«Это могло быть здесь, — подумала она, — тот замок, в котором я жила раньше, и который они разрушили, чтобы построить ещё своих уродливых домов... Он мог быть где угодно! На месте любой новостройки или торгового центра. Мог быть даже в другом городе... Я помню, что рядом были эти дома из грязного кирпича и гаражи. Но разве не вся Реалия покрыта такими домами и гаражами?..»

Ей даже стало немного грустно. Эс не знала, зачем ей искать место из своих снов, место, которого всё равно больше не существовало. Впрочем, она ведь и не искала его... Ей просто непонятно было, зачем кому-то понадобилось ломать что-то прекрасное, чтобы построить на его месте очередную коробку. Их яркие балконы и глянцевый налёт новизны никак не могли сравниться с воздушностью Замка.

Он был некрасив, строго говоря... Это, пожалуй, было самое нелепое и безвкусное строение из всех, что Эс-тридцать могла припомнить. Оно могло не нравится и мозолить глаза, но по крайней мере было чуточку большим, чем всего лишь одной из миллионов копий.

«Это было не здесь,» — заметил чей-то едва уловимый голос.

— Кто это сказал? — громко спросила Эс-тридцать и осмотрелась: кроме неё на этом грязевом пустыре была только какая-то девчонка, но она находилась слишком далеко, да и голос скорее принадлежал мужчине.

«Показалось, наверное,» — решила Эс-тридцать и, сунув руки в карманы, зашагала дальше.

Но голос был настойчив и явно не хотел, чтобы собеседник думал, что он только кажется.

— Твой Замок, — повторил он, — стоял не здесь.

Эс несколько опешила, будто бы не веря, что с ней сейчас и правда кто-то говорит. Она села на парапет и приготовилась слушать.

— А где?

Его слова о Замке — и вообще, откуда он знает, что Эс-тридцать думала именно о нём — были так удивительны, что девушка запуталась в собственных мыслях. Было куда важнее, кто это с ней говорит, как он это делает и почему не хочет показаться. Но с другой стороны, часто ли ей удавалось поговорить о Замке? Да никогда! Взрослые наперебой кидались убеждать Эс в том, что никакого Замка нет, что она всю свою жизнь провела в этом сыром городке, так что нечего выдумывать! Разве можно удивляться тому, что теперь Эс хотела хоть что-нибудь узнать о нём?

— Я покажу тебе как-нибудь, — пообещал голос. — Но не сегодня: это слишком далеко.

— А себя покажешь, — усмехнулась Эс-тридцать, стараясь не слишком наседать с вопросами о Замке, — кот чеширский?

Вообще-то, она уже узнала голос, вернее — манеру говорить, тихую и шуршащую, смешивающуюся с гулом машин. Это был тот голос, что убаюкал её однажды бессонной ночью. Голос Рогатого.

Он тоже был зрелищем не из приятных, сродни Замку, но Эс хотела, чтобы он показался, вовсе не из эстетических соображений: она думала, что если хоть кто-нибудь ещё увидит этого монстра, они уже не смогут говорить, будто его нет. Будто Замка нет. Они бы поняли, что есть куда больше вещей и явлений на свете, чем одинаковые серые города. Вещей, к которым надо быть открытым и восприимчивым, в которые надо верить, всматриваться и вслушиваться — тогда и только тогда в городской суете становились различимы голоса, а из теней выходили чудовища, дарящие покой и заживляющие раны.

Рогатый сипло рассмеялся — а может, закашлялся или задохнулся: с ним никогда было не понять, Эс-тридцать было бы проще, покажись он сейчас — в ответ её словам. Он смеялся над сравнением с чеширским котом. Он не умел улыбаться.

У Рогатого был безобразно длинный рот, растянутый почти на всё его лицо, придававший чудовищу коварный и хищный оскал. Улыбка же несла свет... Никогда не удавалось этому монстру — а впрочем, он и не пытался — отыскать этот свет внутри себя. И никогда бы не удалось. Таким как он, созданиям тьмы, не полагается светить. Потому Рогатый так тянулся к Орсолье, потому у Них был целый Замок, наполненный детьми, чтобы хоть немного осветить их мир.

Будто угадав его мысли, Эс-тридцать улыбнулась, глядя в пустоту. Рогатый ведь мог стоять и там, да?

Улыбка не красила её, была грустной и как будто вымученной, неискренней — той улыбкой, которые девушка всей душой ненавидела. «Зачем улыбаться, если хочешь плакать?» — думала она. И улыбалась. Слёзы были тем, чего Эс не могла сдержать, чем почти ни с кем не хотела делиться, потому что знала — другие не поймут, они снова станут твердить, что с ней всё в порядке, всё пройдёт, а Замка нет...

Рогатый осторожно взял девушку за локоть — почувствовав прикосновение, Эс невольно бросила взгляд на руку, которой оно принадлежало и с удивлением обнаружила её: длинные кривые пальцы, сочащиеся чёрной кровью, костяшки, а дальше — ничего. Эти пальцы подтолкнули её вверх, приказывая девушке подняться, и тут же растворились в воздухе. Эс-тридцать казалось, однако, что их обладатель по-прежнему рядом. Он наклонился, обдав Эс своим дыханием, и прошептал:

— Иди за мной. След в след.

На снегу появился отпечаток копыта, за ним — ещё один и ещё... Эс поспешила за своим проводником. Её немного удивляло, что у чёрта — вопреки расхожему мнению — копыта оказались цельными, как у лошади. С рогами это вязалось слабо. Но обидным было не это — девушка поставила ногу в его след — Рогатый велел ей идти так, чтобы Эс скрыла отпечатки копыт, чтобы она никому не смогла их показать.

Впрочем, что бы она сказала? Это были всего лишь следы копыт. Да, кататься на лошади по тротуарам города было несколько экстравагантно, но в такое люди бы поверили с куда большей охотой, чем в то, что эти отпечатки оставил демон.

Эс надеялась по крайней мере, что по следам Рогатого она выйдет к Замку, но он всего лишь довёл девушку до остановки, которую, надо признать, сама она не заметила, и растворился. Она не чувствовала больше его присутствия, тогда позвала чёрта:

— Рогатый?

Но он ей не ответил.

Гниль в её голове. Главы 7-10