ЛИТЕРАТУРНАЯ ПОЛИЦИЯ

В просторной комнате, погруженной в полумрак, яблоку было негде упасть. Ряды неудобных кресел, холодные подоконники, ступени гладко отполированных лестниц оказались заполнены слушателями. Их взоры, полные трепета и душевного тепла, не отрывались от залитой резким, неприятным, будто бы больничным светом сцены. Несмотря на атмосферу принятия и дружеской поддержки, каждый из выступающих боролся с чувством паники. Вот молодой парень, кудрявый, как Александр Сергеевич, поднимается на подмостки, его имя тонет в рукоплескании и выкриках аудитории – видно, что любимчик публики – даже у него руки слегка подрагивают, будто бы в них была зажата многопудовая гиря, а не тоненький потрепанный блокнот. А юная девушка, одетая в белое развевающееся платье, с распущенными светлыми волосами, придающими ей сходство с ангелом, и вовсе старается всеми силами сдержать рыдания, от чего в ее голосе слышится резкость, а дыхание с каждой секундой учащается. Голос прерывист, как порывы ветра, кажется, будто она задыхается, но публика не меняет выражения лиц. Ей нравится абсолютно все. Иначе бы их тут не было, согласитесь?

Владимир уже второй час неподвижно сидел среди слушателей. Он чувствовал, как спина под кипенно-белой парадной рубашкой уже позорным образом вспотела. Воротник, застегнутый на все пуговицы и опоясанный змеевидным подобием галстука, норовил впиться в пульсирующую жилку на шее, чтобы отведать крови, или на крайний случай, задушить. Он постоянно вытирал мокрые ладони то о брюки, надеясь, что не останется следов, когда придет его черед выходить на сцену, то о густую светлую шевелюру, вконец разлохматив тщательно уложенную прическу. Но его соседи, улыбающаяся дружелюбная пара, казалось бы, даже не замечала его движений. Владимиру представлялось, что зал неестественным образом разделился на 2 климатические зоны: в зрительной части циркулировали теплые тропические муссоны, на подходе к сцене вдруг сменяющиеся на арктический холод. Может быть, в эту теорию и верили все остальные: желание согреться, обнять себя руками, чтобы спрятаться от холода после теплого помещения, понимали все, а нервная встряска посеяла бы зерно паники. Впрочем, «Полярный круг», для опытных наблюдателей, таких, как Владимир, начинался гораздо раньше. Присмотревшись, он, наконец, понял причину панической атаки авторов – на первом ряду, будто бы высеченные из сияющего, холодного гранита, одетые в серую форму, сидели представители поэтической полиции. На их лицах, казалось бы, не было ничего, кроме скептически поджатых губ. Их пустой взор не выражал ничего, и обращенный к ним лицом автор видел лишь неодобрение. В отношении молодых дарований они не применяли презумпцию невиновности – каждый, кто стоял на сцене, уже был заведомо виновен, а в худшем случае – даже судим. В их понимании, гораздо проще обойтись без литературы. Да только, как быть, если им, служителям закона, этот самый закон надо было соблюдать, словно заповеди Библии. А во всей законодательной системе во главу угла, как парадная икона в доме, было поставлено право на свободу слова. И поэтического в том числе.

Владимир вырос в литературной семье. Его отец в юности выступал по всему городу, срывая овации в концертных залах, камерных театрах, квартирах друзей, остановках метро и людных улицах. В творческой среде он считался образцом и кумиром. Мать, выпускница филологического факультета, читала ему на ночь свои любимые стихи: «Маленького человека» Рождественского, «Сероглазого короля» Ахматовой, «Руслана и Людмилу» Пушкина, «Русь» Есенина…. Она знала их наизусть. Вскоре и маленький Вова повторял за ней, не подглядывая в книгу. На восемнадцатилетие он не устраивал вечеринок, не звал друзей, не поднимал свой первый бокал – он читал «Облако в штанах» Маяковского. И начал собственное. Спустя пару лет он все еще находил свое творчество неидеальным: рифмы были неточны, будто бы полоски металла, которые предстояло закалить и наточить, превратив в лезвия острых ножей, все еще были в руках кузнеца. Мысль растекалась по древу, заставляя юного поэта использовать слишком много слов вместо коротких, выстреливающих четверостиший. Где-то строка становилась тяжеловесной, неприятной для слуха, и Вова корпел над ней, словно скульптор, отсекающий от гранитной глыбы ненужные грани. Он учился у лучших. И то, что он слышал сегодня на сцене, к этой категории не относилось.

Отец рассказывал про литературные вечера, которые ему довелось посетить в молодости. Среди них были чинные, торжественные, где с глубоким почтением слушали какого-нибудь литературного старца, вещающего о любви к Родине, Богу или своей первой девушке. Хаотичными, с неработающей техникой, матерящимися поэтами, забывшими строчку, орущей и хохочущей публикой, девушками-поэтессами, не скрывающими слез. Тихими, громкими, публичными, закрытыми, платными, бесплатными, организованными и нет… Их объединяло одно – поэты там были живыми. Они дышали, они жили, они говорили от души, и это было слышно. Слова из их уст, не провисали в воздухе, как белье, повешенное на веревку, а вылетали стрелами, пулями, птицами, падали осенними листьями, лепестками цветов, каплями дождя прямо в душу. Сегодня поэты казались Владимиру восковыми изваяниями, неспособными к речи, а может быть, даже к жизни. Все было искусственным. Дешевой подделкой. Имитацией. Он жалел, что пришел. Но выбора у него не было: всех молодых поэтов приглашали на творческие гостиные. Не явиться туда было нельзя – все равно что отвергнуть великую честь. А великая честь иногда бывает очень мстительной.

«Солнечный свет, будто друг, меня понимает,

И за плечи ласково и нежно обнимает….»

«Полнится сокровищами Родина:

Морями бирюзы, полями золота….»

«Я молю небеса о своем сокровенном:

Быть радушной и искренней, Родине верной…»

«Я люблю тебя школа, знаний клад,

На уроках всегда я серьезен, но рад….»

«Я науке вверяю свой разум и душу свою,

В ней надежду на светлое будущее отыщу…»

Его голова полнилась скверными рифмами, неискренностью, фальшью, срывающихся с бледных, восковых, искривленных дрожанием губ. Голоса авторов, их пронизанные паникой взгляды говорили о том, что сами они не верили ни единой частичкой души в произносимое, будто бы под угрозой смертной казни их становили лицом к толпе и заставляли читать написанные чужой рукой клятвы. Гранитные головы полицейских еле заметно склонялись к концу каждого выступления в немом одобрении, и напряжение спадало на градус или два. Автору позволялось покинуть сцену. Покинуть, испытывая невероятное облегчение. Сходя с подмостков, они будто бы превращались из окаменелых статуй обратно в живых и дышащих людей. Каждый их них исчезал в сумраке зрительного зала, затихая, словно отправленная обратно в ларь тряпичная кукла.

Наконец, настал и его черед. Владимир, последний раз вытерев руки о штаны и зачесав пятерней волосы со лба, твердой походкой отправился на эшафот. Взобравшись, первым делом он увидел десять гранитных полицейских с гримасой неодобрения на лицах, выгибающей их губы в подобие полумесяца. Из-за этого ряд наблюдателей вдруг показался Владимиру мостом с арочными пролетами. Его руки дрожали, однако внезапно он почувствовал невероятную уверенность, гибкую силу, заставляющую смотреть слушателям прямо в глаза, расправлять плечи, чтобы вдохнуть полной грудью. Так стоит обреченный на смерть монарх перед толпой революционеров: непонятый, неоправданный, преданный, но готовый умереть с достоинством.

– Всем добрый вечер! Рад здесь присутствовать, видеть знакомые лица.

Публика разом выдохнула. Впервые в глазах зрителей Вова заметил растерянность. Изгиб арок у моста стал значительно меньше, будто бы просел под тяжестью конструкции. По гранитным лицам полицейских пошли еле заметные трещины от крыльев носа к уголкам губ, превращая гримасу в равнобедренный треугольник. Неодобрение выросло сразу на десяток пунктов. Владимиру стало чуточку страшно, и он решился на отчаянную лесть, чтобы подсластить пилюлю.

– Сегодня мы услышали стихи многих замечательных поэтов. Однако я бы хотелся поделиться с вами творчеством гениев, известных по всему миру. Думаю, каждый из вас найдет в этих строках что-то свое.

Он прикрыл глаза, чтобы не видеть одетые сумраком неприветливые лица надзирателей. Но практически всей поверхностью кожи он ощутил их разочарование и растерянность толпы. В зале будто бы произошла глобальная смена климата, наконец, приведшая температурный диссонанс к общему знаменателю. Теперь Владимиру казалось, что он находится посреди незащищенного деревьями острова в открытом океане, прямо в сердце надвигающейся бури. Ни влажные тропики, ни пронизывающие ветра и рядом не стояли с ощущением внезапных и не очень радостных перемен. Перемен, к которым общество готово не было. Зато был готов сам Владимир.

– Александр Сергеевич Пушкин. «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье, не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремление…»

Температура воздуха резко упала на несколько градусов. Владимир уже распознавал запахи соли и льда, как будто бы в зале надвигался циклон со стороны Северного Ледовитого океана. Но он продолжал. Им двигало невыразимое, несоразмерное его телу желание противопоставить что-то гармоничное, правильное, честное, осмысленное тому набору слов, что звучал ранее. Молчать он больше не мог.

– «Полевая Россия! Довольно волочиться сохой по полям, нищету твою видеть больно и березам, и тополям…»

– «Мы знаем, что нынче лежит на весах и что совершается ныне, час мужества пробил на наших часах, и мужество нас не покинет…»

– «Февраль. Достать чернил и плакать, писать о феврале навзрыд…»

– «И увижу две жизни: далеко за рекой, к равнодушной Отчизне прижимаясь щекой…»

–Хватит! Замолчите.

Голос надзирательницы напоминал обрыв: низкий, резкий, каменистый, поросший жухлыми чахлыми растениями – интонациями обремененного властью и не обремененного совестью человека. Владимир, словно очнувшись ото сна, вдруг увидел ее глаза: черные, тусклые, в которых, подобно угольку, разгорался чистый, пламенный гнев. Умей она метать молнии, как Зевс, от него не осталось бы и горстки пепла. Одна за другой, как фонари на рождественской елке, вдруг зажигались статуи полицейских. По цепочке они заряжались ее праведным гневом и будили собственные чувства. Теперь они не напоминали поэту пролеты мостов или ряд каменных изваяний. Они превращались в фанатиков, заприметивших нарушителя священных правил.

Но вдруг женщина вскочила, так, будто бы внутри нее все это время под огромным давлением в тысячи атмосфер сжималась пружина. И вот, наконец, разжалась. У гранитного моста мгновенно упала опора – прямо в самом центре. Ее стремительная фигура попала в пятно света, озаряющего сцену, и Владимир заметил, что ее дыхание участилось. Она пила воздух, как пьют лишенные воды путники пустыни, внезапно набредшие на оазис.

– Ваше, если так можно выразиться, выступление противоречит всем нормам и правилам, принятым в нашем обществе. Вы умудрились оскорбить каждого из уважаемых слушателей, граждан нашей страны, представителей власти, поколебать моральные устои и оклеветать славу своих предков. Это не простительно.

Она горела, словно факел. Изнутри шел такой жар, что еще секунда, и одежда бы задымилась. С ее лица, рук, позы сошел гранитный, церемониальный покой, и Владимир понялл, что представительница закона очень молода, не старше его, может быть, ровесница. На мгновение ему подумалось, что правоохранительные органы совершают святотатство, превращая столь прекрасных, живых людей в бледные тени самих себя в угоду закона. Если бы они жили столетие назад, он бы посвятил ей поэму и тут же признался в любви. Он бы нес ее образ с собой на войну. А сейчас… сейчас она была его судьей и судила за то, кем он был: поэтом, юношей, неравнодушным, не таким, как все, неподконтрольным, помнящим, живым. Ему вдруг захотелось, чтобы она поняла его, чтобы улыбнулась, чтобы выслушала и попросила не останавливаться и продолжать читать. Читать все, что он знает, что ему читала на ночь мать, что он сам написал, что он еще когда-либо напишет. Но этому не суждено было случиться.

–Объяснитесь!

В ее голосе появились звонкие, надрывистые ноты, будто бы по иссушенному обрыву впервые проложил путь горный ручей. Владимир, улыбнувшись про себя таким переменам, говорил наоборот, подчеркнуто приглушенно и вежливо.

– Вы говорите об акте вандализма, неуважения с моей стороны, но я не могу понять, в чем дело. Я читал стихи великих, достопочтимых авторов, которых знают и любят во всем мире. Пушкин, Есенин, Ахматова, Пастернак, Бродский….

– То, что они уважаемые, не значит, что их слова ценнее и правильнее закона. Их строки оскорбительны.

– Чем же?

По правде сказать, Владимир надеялся, что, вчитавшись, вслушавшись в стихи еще раз, она сможет уловить их смысл, их красоту. И понять. Девушка схватилась за отброшенный планшет с записями, на основании которых потом будет составлен акт о правонарушении. Рукава гранитной формы слегка завернулись, обнажая стройные запястья и тонкие пальцы. «Руки пианистки», – подумал Владимир с досадой.

– «Не пропадет ваш скорбный труд», – какой именной вид деятельности вы называете скорбным? В Конституции закреплено, что любой из них признается уважаемым и почитаемым обществом.

Поэт усмехнулся.

– Стихотворение написано в 19 веке. Тогда еще существовало крепостное право, был монарх, неугодных ссылали на рудники в Сибирь в качестве наказания…

Она оборвала его. Снова.

– То есть, добычу полезных ископаемых вы называете каторжным трудом. Стало быть, шахтеры, по-вашему, – это каторжники и отбросы общества?

Он поспешно покачал головой. Ему не верилось, как его слова выворачивают наизнанку.

— Нет же, нет.

– Хорошо. А вот это: «Полевая Россия! Довольно волочиться сохой по полям, нищету твою видеть больно и березам, и тополям». Вы утверждаете, что одно из самых мощных государств – банкрот? На грани нищеты? Вы не цените богатств нашей родины, не признаете ее авторитета на мировой арене?

В голове Владимира будто бы прозвенел тревожный звоночек: «Молчи. Все сказанное тобой может быть использовано против тебя». Но он все же рискнул. Он надеялся на шанс, что она поверит. По крайней мере, она слушала, что он говорил, а это уже прогресс.

– Это стихотворение про Советскую Россию, когда страна проходила через тяжелый процесс перестройки экономики. Понимаете, народное хозяйство доказало свою неэффективность, а еще война была, голод….

– Но сейчас у нас одно из мощнейших производств в мире. И уровень жизни тоже. Почему вы клевещете на свою страну?

Он вспылил. Как же она не принимает очевидного: стихи были созданы давно и описывали свое настоящее, а не их.

– Да не клевещу! Я читал стихотворение Есенина, который говорил о событиях начала 1920-х годов.

– Но вы не Есенин. И сейчас 2050 год. А люди воспринимают поэзию как нечто, что отражает сегодняшние реалии. С их точки зрения вы, господин Сенин, клеветник и преступник, который считает, что живет в нищей, равнодушной стране, полной отступников, с которыми надо бороться, отрицающий право других на счастье…

В этот раз он оборвал ее речь:

– А вот этого точно не было!

Она покачала головой, но не с досадой, а с неким наслаждением, как будто бы подловила его на лжи, и все это могли засвидетельствовать.

– Стихотворение про февраль, о котором пишете навзрыд. Вы убеждаете людей, что это несчастливый месяц, который не несет в себе ничего хорошего. Но вы ошибаетесь: мы празднуем День всех Влюбленных, День защитника Отечества, Масленицу.. В каком еще месяце есть столько праздников?

– Довольно, Вера.

Со скамьи поднялся пожилой полицейский. Несмотря на тлеющие уголья и довольное выражение на лице, он по-прежнему казался увековеченным в граните. Все его движения казались высчитанными с помощью формул и запротоколированными, он не позволял себе ничего лишнего. Даже складки на его одежде, казалось, имели зафиксированную широту и долготу.

– Ты слишком наседаешь на молодого человека.

Еще один пример расхождения фразы и чувств, стоящих за ней. Владимир понимал, что это было сказано для проформы, а на самом деле гранитный полицейский был несказанно горд. Горд, что вырастил поколение себе подобных.

– Может быть, он не со зла. По незнанию. Не по своей воле. Кто вас надоумил, молодой человек?

Владимир рассмеялся. Почему если говорить о своих чувствах, делиться ими с помощью строк, то это обязательно должен быть чужой замысел? Разве человек не свободное существо, вольное поступать так, как ему хочется?

– Это мое решение.

Старик настаивал.

– Но позвольте. Сейчас в школах не изучают произведений других авторов – детей учат писать собственные.

Владимир покачал головой.

– А уроки истории продолжаются по-прежнему. Почему можно рассказывать о великих сражениях, быте и семейной жизни каких-то там царей и князей, а читать, что об этом думали такие же люди, как мы, запрещено?

Старик потер руки. Только сейчас Владимир заметил, что зал фактически опустел. Больше не было зрителей, не было авторов. Был только он, на эшафоте, и гранитные полицейские, отрезающие ему пути к отступлению. Он подозревал, что всех слушателей вывели из комнаты в тот момент, когда он закрыл глаза.

– Все слова мы привыкли толковать буквально, молодой человек. Такова наша природа. Нам невдомек, что в тексте кроется гораздо больше слоев, чем кажется на первый взгляд. Как вы и говорили в начале своего приветствия, – старик покатал слово на языке и скривился – оно пришлось ему не по вкусу – мы привыкли искать в строках то, что отражает наши чувства, что созвучно нашему состоянию. Именно по этой причине великая поэзия и оказалась под запретом.

Владимир не верил своим ушам. Запрет. На все то, что есть его жизнь. Да, были свои трудности в общении с родителями, но он не назвал бы себя отморозком, опасным для общества. А тот старик напротив и неверящая девушка Вера, вновь обратившаяся в безжизненное изваяние, могли. И назвали.

– Никогда не знаешь, кто слушает тебя: закомплексованный отличник, великий полководец, продавщица, нобелевский лауреат, домохозяйка, слесарь… Для кого-то из них тексты прошлого всегда были чуточку ближе, понятнее, а для других– нет. А еще среди них может быть потенциальный самоубийца. Маньяк. Преступник. Пациент психбольницы. Что услышат они? Призыв убивать? Предавать? Прыгать с моста? Подумай об этом. Убрав поэзию и позволив людям писать, уже в первых классах школы мы смогли определить, кто есть кто. И, конечно же, отсеять самых опасных. Ты наверняка заметил, что в поэзии мы говорим на простые, понятные темы. Простым, понятным языком. Мы усредняем тексты, обезопасив их. Здесь начинается зона, где все равны, честны, похожи друг на друга. Здесь безопасно. Здесь правильно. И поэтому хорошо. Ты думаешь, люди приходят на литературные вечера, чтобы послушать стихи? Нет, мой наивный мальчик, – они приходят сюда, чтобы расслабиться, ощутить себя дома, в кругу друзей, которые всегда направят на путь истинный и убедят, что все хорошо. Все авторы проходят проверку и обучение. На них лежит большая ответственность. Ты же понимаешь, как слово может ранить человека? Что оно может развязать борьбу, словно сброшенная на город бомба? Ты же сегодня сбросил целую сотню таких бомб.

Казалось, что ноги перестали держать. Словно подрубленное дерево, Владимир падал, выставляя руки в поисках опоры. Через секунду он обнаружил себя сидящим прямо на грязных деревянных подмостках, с ладонями, упирающимися в колени и пальцами, заправленными в волосы.

– Я не могу вас понять. Все эти слова о самовыражении, свободе, честности – всего лишь одна большая ложь? Ведь ваши авторы сегодня звучали как ненастроенные, пыльные инструменты. Их слова были чуждыми, оттого и неправильными. Неживыми.

Старик присел на краешек сцены, и, дотянувшись до поэта, коснулся его плеча.

– Сколько тебе, сынок? 19? 20? В твоем возрасте я тоже выступал на сцене. Мы пели песни Цоя, Окуджавы, Высоцкого. Курили, как черти. Считали, что поэт всегда должен быть пьяным и голодным. Знаешь, сколько из нас дожило до 30? Половина. До 60? Только я. Мы сами себя разрушили и обрекли на быструю смерть. Почитай книги по истории. Узнаешь, что такое демографическая яма. Нация вымирала, рушилась экономика, падал уровень жизни. Те, кто был побогаче, сбегали за границу. Ты бы хотел жить в такое время?

Владимир уже давно знал ответ.

– Да.

Старик покрутил пальцев у виска.

– Ты сошел с ума. Это нездоровая среда.

– Зато честная. Знаете, я ненавижу лгать. Я ненавижу сдерживать слова, рвущиеся изнутри. Я ненавижу противоречить самому себе. Ненавижу притворяться. Потому что это не жизнь, а театр, причем очень скверный. Это бегство от трудностей. Я думаю, можно найти другой путь. Он бы занял больше времени. Потребовал бы больше денег и терпения. Нам бы пришлось внести изменения в работу всех органов и систем общества. Но гораздо проще заколотить одно разбитое, треснувшее от старости окно и прекратить пользоваться комнатой, чем сделать ремонт во всем доме.

На мгновение они поменялись ролями: Владимир вдруг почувствовал в себе смелость повесить на полицейского обвинение, а полицейский вдруг склонил голову, скрывая вспыхнувшие на щеках пятна стыда. Но такие чудеса никогда не длятся долго. Старик шевельнул рукой, и остальные полицейские обступили молодого человека. Гранитный надзиратель злился – ему дерзил какой-то мальчишка и, очевидно, попал прямо в цель.

– Арестуйте его. Владимир Сенин, вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, будет и уже используется против вас. Дальше с вами будет разбираться Верховный суд, но будьте уверены, ничего хорошего вас там не ждет.

Любой другой в этой ситуации начал бы паниковать. Суд обещал быть затяжным, жестоким, несправедливым – ведь человеческую душу, несмотря ни на что, нельзя расписать по законам. Владимиру было двадцать лет – возраст, когда люди верят в лучшее, в себя, в возможность изменить мир. И он верил, но ему доказали обратное. И он не знал, как дальше быть. Не знал, пока не услышал сорвавшийся шепот, громкий, несмотря на оглушительный звук защелкнувшихся наручников

– Николай Павлович? Зачем же вы так?

Вера стояла рядом с Цензуровым, тем самым стариком, а в ее глазах плескалось осуждение.

– Мы же ему всю жизнь поломаем.

Полицейские уводили его со сцены, но Владимир, бывший в их руках безвольной куклой, вдруг нашел в себе силы упереться пятками в пол – ему необходимо, жизненно необходимо знать продолжение сцены.

Он заметил, как к гранитной статуе девушки возвращались признаки жизни: на скулах алел румянец, пальцы комкали подол полицейской формы, сминая гранит, прочерчивая на нем царапины и сколы, прямая осанка смягчилась, чуть притягивая ее высокую фигуру к земле. Она была прекрасна. Ему хотелось верить, что его слова заставили ее стать такой.

– Вера, неужто ты забыла, чему мы тебя учили? Никаких привязанностей к преступнику. Никаких, даже если он напоминает тебе семью. Или является твоей семьей.

Девушка опустила глаза – ее застыдили.

– Но у него есть право объясниться. Вы же сами внесли это в законодательство, Николай Павлович. Чтобы правосудие было справедливым, необходимо выслушать все причины неправомерного поступка.

Она заступалась за него. Старик поднял суровый взгляд и недобро улыбнулся.

– Что вы скажете в свою защиту, молодой человек?

В этой ситуации Цензуров напоминал ему отца девушки, на чью честь он посягнул. Только вот, той девушкой была не Вера, а Фемида – богиня правосудия, на которую молятся все юристы мира.

– Я хотел быть живым. Хотел, чтобы в этом зале прозвучало что-то правдивое. Чтобы все казалось естественным. Чтобы люди, наконец, почувствовали, по-настоящему, а не как им предписано. Разве вы не понимаете, что отобрали у них? Они потеряли чувство языка, а значит, и чувство жизни. Они не говорят, а имитируют речь. Пользуются звуками, как ложкой, зубной щеткой, монетами, не берегут слова, не понимают их, бросаются ими, втаптывают в грязь. А ведь некоторые религии считали, что слова – это способ связаться с Богом. Из слов составляли прекрасные песни и стихи, чтобы признаться в любви. Словами признавались в грехах, останавливали войны, спасали души. Словами сражались, снимали с карнизов самоубийц, убеждали родителей дать жизнь нежеланному ребенку. Даже ваши законы состоят из слов, только обезличенных и лишенных чувств. Может быть, для вас нет разницы, но для человека, чувствующего и открытого миру, она велика. Сердце чувствует фальшь, оно различает, какие эмоции стоят за сказанным. Те поэты, чьи стихи я сегодня читал, как раз такие. Они умели чувствовать и говорить об этом так, чтобы все понимали. Но вы отобрали у людей возможность этому научиться. И это несправедливо. Вы говорите, что все свободны в своих мыслях и желаниях, но свобода предполагает наличие выбора. Вы же втоптали это понятие в пыль, вынуждая людей жить по навязанным правилам, с завязанными глазами и закрытым ртом, но с душой, понимающей, что что-то не так. Со временем этот голос затихнет. Должен отдать вам должное, вы делаете для этого неимоверную работу – заменяете голос сомнения голосами авторитетов. Тех самых вышколенных поэтов. Вы думаете, что победили их души, стихию творчества? Не совсем. Возможно, они еще способны написать что-то прекрасное. Просто боятся вас настолько, что раз за разом предают себя. Я же этого делать не стал, потому что предательство – самый страшный грех. Почему я взял стихи других авторов? Потому что они чище, ярче, громче, лучше моих. Мне до их мастерства расти и расти, а времени на это у меня не было. А на войне каждый выбирает лучшее оружие, чтобы победить. Думаю, я в своем выборе не ошибся.

Цензуров становился все бледнее и бледнее, превращаясь из гранитной статуи в мраморную. Яркий свет прожекторов отнимал у него все краски, будто бы выпивая жизнь с лица. Его руки сжались в кулаки, будто бы Владимир вызвал его на поединок чести: один из тех боев, заканчивающийся смертью. Вера, напротив, напоминала Снегурочку из русской народной сказки – ледяная дева все быстрей и быстрей превращалась в девушку из плоти и крови. Владимир видел, как на ее шее бьется пульс, как в немом изумлении приоткрывается рот, как глаза увлажняются слезами, смягчая суровый взор, а руки тянутся к груди, чтобы сложиться перед ней в подобие молитвенного жеста. Сцепив ладони в замок, она молилась неизвестным богам. Поэту хотелось верить, что о его судьбе.

Старик, впрочем, оттаял первым.

– Уведите его в камеру. Назначьте дату суда. Никаких звонков. Никаких посетителей. Я бы даже адвоката вам не дал, молодой человек. Пусть общество топчет и рвет вас на клочки.

По сцене загремели тяжелые сапоги полицейских, буквально на руках выносящих поэта из зрительного зала. Перед уходом Владимир успел поймать взгляд Веры. И больше не мог его отпустить. Несмотря на то, что его уводили все дальше и дальше, казалось, расстояние между ними с каждой секундой сокращается. Будто еще шажочек, и вот она уже у него в объятьях. Поэт заметил, как по щеке полицейской скатывается слеза. Его желание сбылось – она поверила и поняла. Только вот, ему оставалось надеяться на то, что в ней останутся силы принять его путь и последовать ее примеру. Уже на выходе он заметил, что старик положил ей руку на плечо, заставив девушку разорвать зрительный контакт. Полицейский ласково подвел ее к сцене и усадил на холодный дощатый пол. Напрягая слух, Владимир услышал:

– Ты же понимаешь, что сейчас своим поведением нарушила кодекс?

Вера тихо пробурчала что-то под нос.

Голос старика звучал необычайно мягко.

– Ты же понимаешь, что у тебя теперь два выхода, Вера. Признаться в минуте слабости и прилюдно назвать молодого человека невменяемым, или же разделить его участь. Решать тебе, конечно, но я бы не хотел терять такую талантливую сотрудницу. Как же яростно ты начала это сражение, как четко предъявила обвинение, разобрала его по косточкам… И как позорно сдалась в конце.

– Дайте ее сюда.

Девушка говорила четко и резко, и в ее словах слышалось решение, которое не потерпит никаких пререканий.

– Ну же – нетерпеливо требовала она. Владимир застыл. По спине пополз холодок, будто бы предвещая нечто нехорошее. – Я знаю, вы всегда носите ее с собой. Знаю, что сегодняшний вечер был для меня проверкой. И я ее не прошла.

Старик сухо усмехнулся.

– А кто бы стал тебе доверять, дорогая моя девочка? Твое прошлое…. Твои стихи в старшей школе. Украденный томик Цветаевой под матрасом. А между прочим, тебе давали возможность уничтожить все неугодные домашние книги. Сожгла бы их, и все – никто бы не узнал. Твоя семья была бы жива. Но подумать только – ты предпочла оставить себе эту книгу.

– Ее подарил мне дед. – Сквозь зубы процедила Вера. – Разве мы не чтим семейные узы?

– Чтим. Но не нарушая при этом законы. Это был первый просчет. Второй мы не прощаем никогда. Надо же, как мало надо молодой душе: всего несколько строк, симпатичная мордашка, яростный порыв, горящие глаза, короткий разговор – и вот, ты влюбилась и готова пойти за него до конца. Возомнила себя женой декабриста. Я даю тебе последний шанс отказаться от него.

– Нет.

В его душе все оборвалось. Вера и вправду поняла его. Она на самом деле знала и понимала, о чем он говорит. Она была его родственной душой, его соратником в войне. И в отличие от восковых поэтов, боролась. Но проиграла. Была вынуждена сражаться в стане врага. И все это должно закончиться вот так – в тишине темного зала, в неизвестности, без огласки, без надежды на победу.

Он услышал, как льется в стеклянный стакан вода, потом – как из блистера выдавливают таблетку, а за ним – шумный глоток.

– Кстати, Вера, не могла бы ты рассказать, куда спрятала книгу? Раз терять тебе уже нечего.

Как бы невзначай спросил старик. Девушка хрипло засмеялась. Ей было трудно дышать. В таблетке наверняка были какие-то аллергены, вызвавшие анафилактический шок.

– Вы никогда не догадаетесь, Николай Павлович. А когда догадаетесь, будет слишком поздно.

–О чем ты говоришь?

Прошептал он.

Владимир не видел, как она перестала дышать. Не видел, как Николай Павлович поймал ее, не давая упасть со сцены. Полицейские уводили его все дальше и дальше. В темноте он не различал их черт, но по тому, как падает скудный свет на лица, понимал, что они ровесники Веры. Скорее всего, Цензуров привел на чтения выпускную группу. В качестве экзамена, например. Вдруг, конвой остановился. Ребята, как по задумке балетмейстера, потянулись за пазуху и достали из пиджаков по склейке страниц. Один из них собрал их, тщательно перепроверил, сложил в стопку и протянул Владимиру. Прищурившись, он рассмотрел название на лежащей сверху странице: «Марина Цветаева. Избранное».

– Она отдала ее нам. Весь курс тайком от Цензурова учил ее стихотворения. Мы устали бояться.

Владимир кивнул и улыбнулся.

– Так продолжите ее дело. Наше дело. И больше не придется.

Парень покачал головой.

– Нас даже слушать не будут.

Поэт слегка отмахнулся.

– Это уже моя забота. Поверьте, мой судебный процесс запомнят надолго. Вам же останется только не молчать. Ради Веры. Ради себя. Ради того, что делает нас людьми. Обещайте, что сделаете все возможное. Я могу на вас положиться?

Один за другим полицейские кивнули.

– Мы не подведем вас.

Владимир широко им улыбнулся.

– А теперь в последний раз дадим спектакль. Пора в камеру. А потом – к ней.