В который раз Вадька будит меня придушенным криком из под развалин ночных кошмаров. Я привыкла к этому, научилась мгновенно просыпаться. Раньше рука сразу тянулась к ночному столику за таблеткой и водой – сбить начинающийся приступ. Но теперь Вадька отказывается: капризный ребенок, которому телевизор напел в ухо о вреде химии.

Обнимаю мокрую от пота спину, дрожащие плечи.

– Все. Все в порядке. Я здесь.

– Ленка, как хорошо с тобой, – Вадька прижимает меня к себе. Вдыхаю знакомый, чуть горьковатый запах. Ищу потрескавшиеся, вкуса крови, губы. Выпуклый шрам под ключицей, неровная вмятина над пупком, след от ожога на ноге.

Ленка всегда была лучше меня. И теперь уже, наверное, навсегда.

Плоть вяло сопротивляется под рукой. Ничего, сейчас начнется еще одна наша маленькая битва. Еще одна наша победа. Глаза в глаза, грудь к груди, бедро к бедру.

Иди ко мне. Ближе, крепче, сильнее. С губ срывается матерная ругань, жгучая и влажная, как вывернутый наизнанку перец джалапено. Вас заводит, когда я сквернословлю в постели. Ангел днем. Блядь ночью.

Я точно не ангел, насчет второго не знаю.

За спиной пробуждается от глубокого пьяного сна Сомик. Утыкается мне в шею, дышит тяжело, как загнанный пес. И, наверное, так же как пес скалится желтыми прокуренными зубами. Шершавая ладонь сжимает ягодицы. До синяков. До следов от ногтей.

Летит на пол майка-ночнушка, сбрыкнуто одеяло, намотаны на кулак непослушные пряди. Нас здесь – один древний потрепанный в битвах дракон о трех головах.

– Я люблю вас, мальчики. Ну же! Ну!

Просыпаюсь под звон будильника и запах свежесмолотого кофе и тостов.

– Завтрак готов, – кричит Вадька из кухни.

Сползаю с кровати, oтправляюсь в душ. Непростительно долго стою под обжигающе-горячей струей. В квартире жутко холодно, и у меня нет силы воли выключить воду. Нам опять не хватает денег заплатить за квартиру.

Стараясь не смотреть в зеркало, мажу физиономию кремом. Если разобраться, у меня длинные ноги и плоский живот. А если не разбираться – если сразу смотреть в лицо?

Выхожу из ванной, дрожа в толстом махровом халате. Сомик нагло дрыхнет, разметавшись на всю ширину постели.

– Вставай, несчастный! – тормошу его.

В ответ слышу лишь неразборчивое мычание. Сомик натягивает подушку на голову.

– Сомов! Все порядочные люди уже на работе.

– Я не порядочный! – Сомик пытается лягнуть меня правой ногой. Левой у него нет по колено. Уже год, как нет. Если бы он потерял ее во время военных действий – сделали бы регенерацию вне очереди. А поскольку мы ни то ни се, то надо ждать еще пять лет.

Вадька стоит у кухонного окна и пустыми рыбьими глазами смотрит на осеннее утро. Утро серое и скукоженное, как дохлая мышь в совке для мусора. Подхожу, вынимаю полупустую остывшую кружку из застывших пальцев.

– А? – вскидывается Вадька. Он часто так замирает на ровном месте. Мы с Сомиком к этому привыкли. Остальных это пугает. У мальчика нелады с психикой. Еще бы, после такого кошмара. Как бы не остаться с ним один на один в комнате. Сами вы – полный кошмар!

– У тебя сегодня занятия в десять, помнишь?

– Помню, Горбушка, спасибо.

Заправляю Вадьке за смуглое ухо выбившиеся волосы. Он отрастил длинную шевелюру. Говорит, что всю жизнь мечтал, чтобы не по уставу. Так я ему и поверила.

Вадьке приходится хуже нас, непутевых. У него была цель: стать хорошим пилотом, дослужиться до командира эскадрильи, жениться на любимой женщине, родить троих детей и умереть довольным и счастливым в кругу семьи. А теперь из армии его списали, вместо любимой женщины у него мы с Сомиком и из за своей вечной сдержанности oн даже не может как Сом перебить дома все табуретки.

– Твердохлебова! Купи пива и пельменей, – командует Сомик, выползая из спальни и плюхаясь за компьютер.

– Почему я? – возмущаюсь. – Кто у нас не работает?

– Почему не работает? Я книгу пишу, – важничает Сомик, почесывая через мятую футболку живот.

– И душ прими. Не люблю немытых мужчин.

– Тогда уходи к Вадьке. Как тебе такая строчка: “Для графомана писать наслаждение, эндорфины у него при этом вырабатываются. Кайф он от процесса ловит!  А для меня это всегда мучение, как срать при геморрое – и мерзко и больно, а надо – изнутри давит и лезет наружу...”

– Ну тебя, Сомик. Пишешь всякую чушь. Лучше бы уж про котиков...

– Много ты понимаешь! Вали в свою библиотеку.

– В болото вас всех. Надоели, – натягиваю куртку, кутаю лицо в шарф и вылетаю из квартиры. Соседка тетяшура демонстративно поджимает губы и, не здороваясь, семенит по своим делам. Не та у нас в доме репутация. Ну хоть дерьмо под дверь не выбрасывают, боятся, наверное. Про нас разные слухи ходят. То ли мы рецидивисты бывшие, то ли секретные герои космоса. Хотя героями мы стать не успели. И вообще никем не успели. Что ужасно несправедливо. Я на такое не подписывалась, когда уезжала из дома. Подписку о неразглашении мы, правда, давали, когда нас отчисляли. Хотя слухов тогда много ходило. С нами даже пару раз в госпитале интервью брали. Но затихло все быстро – кто-то на нужные тормоза правильно нажал.

Я работаю в центральной библиотеке, в разделе реставрации старинных книг. Девочкой подай-принеси. Мне пенсия не положена. Ранение пустяковое, если разобраться. Зарплата маленькая, зато на меня никто не пялится. Редкие сотрудники проплывают мимо с примороженными как у Вадьки глазами. Доктора наук, тараканы пыльные не от мира сего.

– Оля, принесите, пожалуйста, из моего кабинета красную папку. О! А что это у вас с лицом?

Заметил таки после трех месяцев!

– Это... это во время военных учений, – малодушно сообщаю я, хотя сто раз обещала себе просто молчать.

– Такая молодая девушка и служили в армии. Зачем вам это, Оля? Имперские амбиции? Выход внутренней агрессии? Юношеский восторженный патриотизм? Впрочем, это не важно. Вот здесь смываем клей, а здесь кисточкой, кисточкой…

Юношеский патриотизм, как же! Когда живешь в маленьком провинциальном городишке, армия: один из немногих способов для ребят из малоимущих семей оттуда выбраться. А уж академия – это просто подарок судьбы. Академий – их всего пять, а городишек как ужей в лесном озерке. Тем более, что я высоко и не рвалась. Штурман на кораблях среднего радиуса. Как раз то, что нужно.

Кто же знал, что оно так повернется после трех лет учебы. Кто же знал что какая-то высокопоставленная задница приказала загрузить на корабль с курсантами боевые торпеды с горогоном. Новое, особо мощное взрывчатое вещество. Не должны были, по всем международным правилам.

На старом тесном грузаче, который звался "Надеждой", почти весь наш свежеиспеченный четвертый курс летел на учения к Фобосу. Месяц уже. Мы порядком озверели. Тренажеры, тактические занятия, жрачка, сон. Тренажеры, тактические занятия, жрачка, сон. Тренажеры...

А тут как раз мне дежурство в ангаре вышло, у ботов и спасательных капсуль. Нас там четверо собралось: истребители Сомик и Вадька с другого отделения, их я плохо знала, и Ленка с медицинского, Вадькина девчонка. Она просто так к нам прибилась. Из-за Вадьки. Здорово. Никто над душой не стоит. Делай, что хочешь.

Мы играли в карты. Я проиграла Сомику редкий кристалл с Деймоса, свой амулет, и с горя напилась неизвестно где добытым Сомовым кофейным ликером. Две чашки густой сладкой жижи натощак. Гадость несусветная. Но Сомик был доволен. Он выпивку из ничего мог добыть. Из воздуха. По любому раскладу на грузаче уже ни капли не должно было остаться. Ленка виляя попой покинула ангар – пошла в туалет. Я развалилась на пластиковом полу – хотелось спать. Сомик пристроился рядом – пофлиртовать.

И тут рвануло. Меня расплющило об стенку, что-то тяжелое упало на голову и на какое-то время я потеряла возможность соображать. Сомик тащил меня к капсуле, Вадька рвался сквозь заблокированный люк – к Ленке, Сомик на него орал. Все рушилось, сминалось, горело. Упавшей балкой Сомику раздробило ногу, меня задело по лицу. Плохо помню, как добрались до капсулы. Вадька отличник был, в любом состоянии помнил, как эту бандуру запускать. Меня вырвало, когда перегрузкой прижало к креслу. Очнулась от боли, когда Вадька промывал мне рану. Сомик лежал на койке с перетянутой жгутом ногой и выл. В иллюминатор было видно: корабль разнесло на куски. Обломки беспорядочно разлетались в пространстве. Кроме нас не спасся никто.

Мы проболтались в капсуле неделю, пока нас не подобрал пришедший на помощь поисковик. Тянули морфий как могли, кололи Сомику только тогда, когда он уже на стенку лез. Спать не могли. Один от боли, один от страха, один от тоски. Дошли до ручки. Воздуха осталось всего на несколько часов, когда нас нашли.

Вот и стали мы такие ни то, ни се: Сомик без ноги, Вадька с рыбьим взглядом и я, прячущая щеку под шарфом.

Сначала мы ни о чем не думали. Не могли. Стоял перед глазами корабль. Лица однокурсников. Лез в ноздри запах застоявшейся крови, стоял почти на нуле показатель содержания кислорода.

Потом мы были наивно уверенны, что все скоро рассосется и мы станем прежними. Такими, как раньше. А этого все не происходилo и не происходило. Все вокруг бежали мимо, торопились, стремились к чему-то. А мы топтались на месте, поближе друг к другу, не в силах ни забыть, ни простить, ни отпустить.

В один из таких похожих вечеров Сомик ткнул пальцем где-то посредине между мной и шкафом и заявил: "Горбушка, выходи за меня замуж."

– Почему за тебя? – сразу встрепенулся Вадька. – Лучше за меня.

– Я симпатичнее, – заявил Сомик.

– А я умнее, – не сдавался Вадька.

– За обоих, – заключил Сомик.

– Это как? – спросила я.

– А так! – Сомик уже вошел в раж. – Как на Марсе. Там такие браки – кругом и рядом. По причине нехватки женщин. У меня бабушка с Марса, нам разрешат.

Я задумалась. Ненадолго. И согласилась.

Мы распили на троих бутылку красного и поехали в мэрию – регистрироваться. Так с тех пор и мучаемся.

Все-таки захожу в магазин, купить чего-нибудь на ужин. С моих обормотов сталось все забыть. Аппетит у всех троих хороший, слава богу.

Прямо с порога слышу громкую ругань Сомика. В ванной разбито стекло над раковиной, все залито кровью, Сомов матерится, прижимая к животу руку. Рядом – застывший Вадька. Кровь на кафельном полу, на стенах, на осколках стекла. Крооовь. Кроовь. Кроо...

Прихожу в себя от резкого запаха нашатыря. Кто-то из мальчишек вызвал скорую. Молодой фельдшер подтаскивает меня к стене, усаживает поудобнее.

– Ну и бардак у вас тут.

– Как умеем.

– Ве ведь с этой, с "Надежды". Ольга Твердохлебова. Я помню. Можно с вами селфи сделать?

– Нельзя. Лучше Сомовым займитесь.

– Его в больницу надо, руку зашивать.

– Вот и везите. Занимайтесь своими прямыми обязанностями.

Вадька уезжает вместе с Сомиком. Запускаю уборщика, сажусь с пакетом чипсов у визора. Если вы думаете, что у нас не бывает более чумных дней, то вы ошибаетесь.

Звонок в дверь. В квартиру вваливается толстый дядька. По-моему из нашего подъезда.

– Вы нас заливаете! – Орет. – Что тут происходит! Пошли на кухню смотреть!

– Пошли, – соглашаюсь я.

– У меня. Там. Натуральное дерево. Карельская береза. Суки! По судам затаскаю, – взрывается вдруг дядька, пуча глаза, как перегретый козел.

Внутри у меня, из желудка, там где живет душа, поднимается жгучая кислая волна: "Сам сволочь! Где ты был, когда мы у Марса..."

В училище нас учили крав-мага, у меня, высокой и длиннорукой, хорошо получалось.

Дядька скулит на полу, хотя я его никуда не била.

– Выключу я воду в квартире. И супера вызову, – уже спокойнее обещаю я дядьке. – А жаловаться никуда не советую. У меня справка из дурки.

Вадька с Сомиком возвращаются с подозрительно-блестящими глазами, пряча что-то за спиной.

– Вот, – восклицает Сомик. – Мы хорошие. Мы любящие. Мы все помним! Сегодня годовщина свадьбы!

И достает из-за спины бутылку шампанского, а Вадька букет тюльпанов. Знают, что я роз не люблю.

Едим пельмени, запиваем шипучкой.

Вадька включает голограммер: "Мадам, разрешите вас на тур вальса".

Наша маленькая зала растекается до неимоверных пределов. Зыбко качаются в разноцветном тумане стены с яркими пятнами света на стенах. Уплыл вверх низкий потолок с облупившейся побелкой. У пола колышется пышная шелковая юбка, прохладный воздух холодит голую спину и плечи. Вадька, затянутый в военный мундир крепко обнимает меня за талию, сжимает руку в белой перчатке до локтя. Он хорошо танцует, я тоже. Делаем круг. И еще. И еще. У меня раскраснелись щеки. Похоже на выпускной вечер в училище.

– Спасибо, мадам! – Вадька с поклоном провожает меня до кухонной табуретки. – Чего ты плачешь, Горбушка? Что-то не так?

Какой длинный сегодня день. Но мне надо дождаться, когда мальчишки уснут. У меня есть еще одно важное дело. Я весь день пыталась о нем забыть, но больше отступать некуда.

Сижу на подоконнике, положив подбородок на коленки. В темноте слабо фосфоресцирует зеленый маникюр. С нашего тридцатого этажа неплохой вид на город. Какой-то ненормальный водитель поворачивает флаер совсем близко от нашего окна. Я тоже ненормальная. Но только не люблю менять свои решения. тем более рядом нет никого, кто бы убедил меня в обратном.

Забираюсь на высокую кухонную табуретку. Крепко сжимаю кружку с горячим чаем. Храбро делаю большой глоток. Обжигаюсь Приступаю.

– Мальчики. Мне надо вам что-то сказать. Я беременна. И я от вас ухожу.

Сомик давится пивом. Безжалостно колочу его по спине.

– От кого?

Все-таки Вадька круглый идиот.

– От вас. Точнее не знаю.

– Это надо обмыть, – заявляет еще не пришедший в себя Сомик и достает из шкафчика над холодильником бутылку джина. – Девочка или мальчик?

– Погоди, – перебивает его Вадька, – я что-то не понял. Кто собирается уходить?

– Я собираюсь.

– Почему? Думаешь, мы втроем не сумеем вырастить эту девочку... или мальчика?

– Уверена. Не чувствуете, как нам тесно вместе?

Мальчишки переглядываются. Они еще не поняли, как задыхаемся мы от спертого воздуха из трех охрипших глоток, как сгибаемся еще ниже, подставляя друг другу больные спины, как тонем в утроенных воспоминаниях.

Мы смертельно устали от нелюбви и жалости, нежности и ненависти. Мы достигли той точки, с которой выбираться надо по одному. Иначе не получится. И кто-то должен быть первым.

– Я ухожу, мальчики. Мне не вытащить нас троих.

Вагон подземки резко тормозит. Меня бросает вперед. Подхватываю округлившийся живот.

– Садитесь, пожалуйста, – уступает мне место девушка c ореховыми глазами в густых ресницах. Так похожая на Ленку... Закусываю губы. Изо всех сил пялюсь в экран кома. Перед глазами пляшут химические формули. На сиденье напротив мальчик обнимает за плечи девочку. В глазах его плавится золотом первая любовь.

Кто виноват, что в моей жизни не случилось любви, что в ней случилась только "Надежда".

Я совсем недавно начала выбираться.

Ленка была. Ленка осталась там. А я здесь. Я есть. Я хочу быть. Я буду. Я обязательно буду.