Во время войны она работала машинисткой в НКВД.

Случайно увидев копию ее трудовой книжки, я уже не мог после смотреть ей в глаза. Как будто узнавший чужую постыдную тайну, извращение, тайный порок. Хотя какие тут тайны, да и вообще – чего стыдиться-то? Работа, как работа, не в расстрельной же команде…

До сих пор у меня не было родственников «оттуда». Точнее, я не слышал, чтобы кто-нибудь из моих служил «в органах». Не считая прадеда — еврейского комиссара, погибшего на Гражданской. Но тот хоть идейный был, да и заплатил уже давно за свое.

Выглядела она, как московская старушка. Среднего роста, средней комплекции, среднее, невыразительное лицо. Неуверенные движения, неуверенная, заискивающая улыбка. Глуповатая, глуховатая, говорящая только телевизионными штампами.

Без детей, без мужа, она приехала из Москвы в Израиль, приживалкой к моей теще. Двоюродные сестры все-таки. Теща живет от нас отдельно, но рядом, в домике с садом. Сообразив, какая это пиявка, и любя свою маму, жена засуетилась, собрала и подала в министерство соцобеспечения необходимые документы.  

Копируя их на работе, я и увидел ее трудовую книжку. Принята в органы в сороковом, уволена в сорок восьмом, по собственному желанию, в связи с поступлением в ВУЗ. Дальше - работа бухгалтером до самой пенсии.

Еврейское государство оказалось щедрым к бывшей москвичке. Ни дня здесь не проработавшей, ей дали пособие по старости, хостель в Хадере и помощницу по хозяйству два раза в неделю.

Все вздохнули с облегчением. Неискренняя, грубая в общении женщина, неумело пытающаяся выказывать дружелюбие и оттого вдвойне неприятная. Пускай себе живет, но — отдельно от нас. Видимся мы теперь редко, только, если приедет она на конец недели в гости к теще. Тут уж приходится везти ее из города к нам в поселок, а после —  к нам на субботний обед. Но случается такое не часто, раз, от силы – два в месяц. Терпимо.

Обжившись в Хадере, родственница стала ездить на море, на общественный пляж, автобусом. Поначалу с товарками-соседками, а после, осмелев и привыкнув — сама. Невелика наука – заплатить за проезд, даже не зная иврита, и доехать привычным маршрутом до моря. Там она тоже держалась наособицу, ни к кому не приставая, не напрягая общением. Тихая такая пенсионерка.

Но, видимо, что-то варилось у нее внутри, вызревало, и вызрело наконец.  Потому что однажды, как говорят, погожим летним днем, она заплыла за буйки подальше и целеустремленно пошла на дно. Момент выбрала подходящий, и никто этого не увидел.

Хватились ее не сразу. Соседки по хостелу обратили внимание на знакомые сумку и тапочки, сиротливо лежащие на песке. Объяснили спасателю, тот стал нырять и нашел утопленницу. Случился тут и врач-реаниматолог, и скорая не задержалась, словом, спасли, откачали старушку, и увезли в недалекую городскую больницу, в реанимацию. Позвонили ее сестре,  моей теще.Мы с женой помчались в больницу, еще не зная, что произошло. Сообщили нам только, что женщина в тяжелом состоянии.

Врач рассказал нам, что ее выводят постепенно из искусственной комы. Проверяют реакции и адекватность – она ведь была в состоянии клинической смерти. Попросил нас поговорить с больной.

Мы присели возле кровати и приготовились ждать. Ждали недолго. Очнулась она в лихорадочном возбуждении, и непослушным еще языком начала говорить, рассказывать то, что казалось ей тогда самым важным.

— Светочка, как же там холодно, темно и холодно! —  задыхаясь, шептала она, держась за руку жены своими, посиневшими, с катетерами в венах.

— Так много места и очень темно, и много народу сидят и ждут, и ничего не происходит, и холодно и страшно. Мне не хотелось там оставаться, я испугалась, что останусь там навсегда! А потом все кончилось, и я опять здесь, в кровати, и ничего того нет. Но там было так холодно, и так много места, и так мало света…

Она повторялась и путалась, держась за руку жены, как за спасательный круг. Мы перевели врачу в общих чертах ее рассказ, а он огорошил нас своим сообщением. По его мнению, это был не несчастный случай, а попытка самоубийства. И помощь нашей родственнице нужна, наряду с обычной, психиатрическая.

Все это происходило летом, а сейчас зима. В прошлую субботу они с тещей опять у нас были, и мы включили им в компьютере скайп, пообщаться с родственниками в Германии.

Она забыла слуховой аппарат, и пришлось вывести громкость динамиков на максимум. Сидя в уголке, я невольно слушал разговоры старшего поколения. Ее родная сестра, оптимистка и танцовщица, и одесситка, ко всему прочему, кричала ей:

— Ну, как ты сейчас, все в порядке, правда?

А та, с вымученной улыбкой, кричала в ответ:

— Да, все хорошо, все в порядке! Только иногда тоска нападает, а так все хорошо!

А из Германии, в динамиках:

—  А ты таблетки пей! Пей, говорю, таблетки, не забывай, ежедневно! И не будет тоски!

А я сидел и думал, что вообще не знаю, кто сидит напротив меня, с палочкой и без слухового аппарата, и улыбается криво. Расспросил тещу, отвозя их машиной обратно. Благо, шептать нужды не было. Узнал, что она всю жизнь (точнее – пол жизни, после войны) проработала в Раменском, под Москвой, в элитном санатории для непростых ветеранов, бухгалтером.

Там же была у нее и квартира, сперва – однушка, а после замужества и обмена, двухкомнатная. Муж спился и погиб в аварии, детей не было, так и жила одна, особо ни с кем не общаясь.

Вот и все, что я о ней знаю. Почти ничего. Только запись в трудовой книжке, и шепот:

— Как же там холодно, если б вы только знали, как там холодно!

Что-то, видимо, должна она выучить, понять, осознать еще в этом воплощении. Не зря же ее в последний миг вернули оттуда.

Надеюсь, что не зря.

Для нее надеюсь.