Такое эхо случается только, если в квартире действительно никого нет, и не первый день. Сначала, кажется, ничего не изменилось с тех пор, как за стеной слышались шаги, или кто-то случайно ронял книгу. Не сразу можно заметить эту пустоту. Вот и сегодня я повернула ключ в замке, бросила сумку на тумбочку и распустила волосы. Сделала несколько шагов и сказала: «Здравствуй, дом!» Тут же испугалась собственного голоса и эха, которое отскочило от кафельных стен кухни и принеслось обратно вместе с тоской и осознанием того, что в квартире никого нет. По-настоящему, и уже давно.

Это был обычный день, четыреста двадцать первый день моего одиночества. Персонального, тщательно выверенного и подогнанного под меня до миллисекунды жизни, одиночества. Того самого, в котором нет желания ни читать, ни назначать встречи. Дни убиты исписанными строками ежедневника, вот он, лежит рядом, готовый к новым записям важных дел, умыты с утра, как «положено», и сдобрены овощными салатами с весенним видом из окна. Все еще апрель. В нём случился год со дня полнейшего осознания того, что я одна. Эхо давно живет здесь. Уютно устроившись на окне, оно наблюдает, как я иду по узенькой асфальтированной дорожке к дому. Под зонтом, или в меховом капюшоне, с пакетами или сумками, я всегда прихожу и здороваюсь с ним. Эту пустоту легко можно убрать: вывести градусом из тела, спеть в караоке, под аккомпанемент недовольного стука по батарее из соседней квартиры. Сплясать её, вытравить, высмеять, «выкричать» в чистом поле, или разболтать друзьям и вылить слезами прямо на кухонный стол. Не хотелось. Потому что все равно наступят одинокие выходные, и клокочущее чувство, что все вокруг – не так, не на своих местах. К чему я столько раз за эти годы меняла декорации, если всё равно что-то внутри подгоняет, ноет, тянет, сбежать куда-то? Все это не важно, если по твоей квартире который месяц разгуливает эхо. Темнеет. В доме напротив зажигаются люстры, появляются очертания окон, а я сижу будто связанная на табурете уже несколько часов, и наблюдаю, как сигаретный дым ползает в воздухе. Пахнет жженой бумагой, и немного моим домом. В окно задувает ветер. Я хочу заварить чай, но неожиданно для самой себя, надеваю свитер, быстро собираю вещи первой необходимости в небольшую сумку. Замотав вокруг шеи шерстяной шарф, выхожу на питерский двор, чтобы опять сменить декорации. Хотя бы на выходные.

Электричка несется вперед, рассекая ночь огнями, оставляет позади себя город и перебирает в окне многочисленными деревьями. Я открыла глаза и зевнула. Стук колес, мирный разговор двух женщин, сидящих позади меня: о цветах и старых валенках, особенно запоминается в ту секунду, когда я чувствую удар и вновь погружаюсь в пленительную негу сна, где нет ни боли, ни прежнего одиночества.

Голос мамы, ласковый и нежный, подбирает слова, чтобы я проснулась. Наконец, я резко открываю глаза. Белый потолок уплывает от меня еще несколько секунд, пока я не перевожу взгляд на большое дерево за окном, его ветки усыпаны зелеными листьями, маленькие капли воды сползают по ним, кажется, недавно прошел дождь. Воздух свежий и влажный, я чувствую это, несмотря на то, что нахожусь в помещении.

- Я так испугалась – наконец, сказала она, и я увидела слезы на щеках мамы.

- Что случилось? – хриплый голос почти не поддавался. Никакого эха. Где-то неподалеку щебетали воробьи, чуть дальше я слышала стук каблуков по асфальту, и совсем рядом – мамино дыхание.

- Ты позвонила и сказала, что приедешь домой. Отец уже хотел идти встречать тебя на станцию, когда мы узнали об аварии. Ты была в первом вагоне той проклятой электрички.

Я попробовала приподняться, но ничего не получилось:

- Не стоит – она опустила глаза: почему грузовик должен был въехать именно в ту часть вагона, где сидела ты? Не пугайся, милая, уже прошел месяц.

Она заплакала, и я вместе с ней. Мы всегда плакали вместе. Тогда, сидя в вагоне, я представляла, как захожу в родительский дом, ловя запахи приготовленного мамой ужина к моему приезду. Я слышала ее голос, негодующий о том, что я слишком импульсивная, и не стоило ехать так поздно. Мысленно отвечала на ее придирки и придумывала отговорки на мамины претензии по поводу моего «образа жизни». Вместо этого, отчетливый запах валерианки, мамины слезы и полнейший провал в памяти.

- Ты даже не представляешь, как я выспалась, мама.

Она смотрит на меня печальными глазами, полными сожаления и тоски. Мне так хочется рассказать ей всё о моем одиночестве и «расписании», о том, что по нему легче жить. Даже о том, что в этом есть свое наслаждение.

Врачи говорят «нет». Несмотря на то, что прошло уже два месяца, мне нельзя даже пробовать ходить. Только сидеть. Несколько операций назначено на начало осени и тогда, может быть, «мы будем разрабатывать суставы. Сначала с помощью массажа» - равнодушный голос доктора никак не отражается на моем желании оказаться дома. В июле я наконец-то освоила эту «коляску» и, лихо рассекала по участку около родительского дома. Я помню запах только что скошенной травы, как в детстве, вкус блинов, приготовленных на свежем кефире, и ощущение полной беспомощности, когда отец на руках пересаживал меня в кровать, «как маленькую». Подумать только, еще несколько месяцев назад я мечтала о том, чтобы меня пожалели.

Неловкость всегда чувствуется особенно. Мы сидим за большим столом на веранде и вспоминаем, как весело проводили когда-то время. Они стараются избежать разговоров о том, как я по крышам, или танцевала на дорогах. Мои друзья из детства, милые и верные, семейные и разведенные, прибыли домой в один и тот же день. Таня капает вареньем на платье и тут же заливается смехом:

- Нет, ну серьезно, ты думала, ты здесь будешь одна «кататься»? – последнее слово она выделяет, оно весело летит ко мне, будто речь идет о велосипеде или роликовых коньках.

Позже, когда уже стрекочут кузнечики и серой дымкой заволокло траву во дворе, мы долго сидим с ней на скамейке, прислонившись, друг к другу плечами.

- Ты знаешь, - начинает подруга откровенный разговор: я прихожу домой, каждый день, разогреваю обед, усаживаю всех за стол, смотрю то на мужа, то на детей и что-то неотвратимо больное надрывает внутри… будто я это все не выбирала.

- Знаю. Тоже самое, только без всех. Гораздо легче не выбирать. Пусть все плывет, как плывет, верно? Кажется, нужно было сделать все по-другому.

- Нет, ну смотри, мы все здесь сейчас. Снова вместе, как в начале пути. Ты в такой сложной ситуации, неужели мы не можем общаться, как раньше – без драматических причин? Неужели только таким способом…

- Стой. У каждого из нас своя жизнь. От тоски никто не застрахован. Ты представь, что их нет, когда ты приходишь домой? Представь, что тебе некому готовить ужин и не на кого смотреть? Только окно с «супер» модными шторами и изогнутый светильник в углу. Ведь… именно на этом моменте я и «приехала» – я кивнула в сторону своего средства передвижения.

Они придумали. Слишком рискованно, но все же стоит попробовать. Мы вшестером на старом деревянном, знакомом нам до каждой расщелины, мосту. Внизу медленная глубокая река ползет в нужном ей русле.

- Ты можешь прыгнуть – Витя констатирует этот факт, вернувшись после «пробного» прыжка: там глубоко. Он кивает остальным: пойдемте, там ее подхватим.

- Прямо с ней? – я стучу ладонью по своей «коляске»:

- Да не бойся ты, мы же рядом – они кружат меня в инвалидном кресле и смеются.

Эти две недели мы провели вместе. После пересказанных друг другу воспоминаний, мы начали придумывать все заново. Прятки и пятнашки, новые правила старых игр: велосипедные прогулки, замененные на «колясочные бега», благо тачек для перевозки дров нашлось достаточно. Будто бы вернувшись в детство, я смотрела на реку с моста, и, казалось, все было на своих местах. Неожиданно я почувствовала его. Это было счастье. Наконец-то я выбралась из дрёма своей жизни. Странно, насколько горько было в самом начале, когда я не чувствовала свое тело, и насколько сильно я ощущаю сейчас каждое движение, каждый взмах руки, но главное – собственную улыбку. Мне нет необходимости смотреть в зеркало – я знаю, я помню отражение в нем, когда я счастлива. Улыбка не сползает с моего лица, я подкатываюсь к самому краю моста и вылетаю из сидения. Парю в воздухе, все вокруг замирает в эту секунду. Я вижу поле, заросшее цветами, чувствую запах ромашки и вкус ржи, когда срываешь колосок и жуешь его, я лечу над лесом и слышу, как переливает свои воды река через порог небольшого водопада, я вижу весь мир как на ладони, и мир видит меня. Я смеюсь и лечу, звуки сливаются, замедляются, я слышу мамин голос, сразу же скрежет железа электрички, чувствую мягкую шерсть шарфа и вновь попадаю на свою кухню, где тоскливо стоит одинокая чашка с давно остывшим чаем.

Начинается четыреста двадцать второй день моего одиночества. Пять утра, и новый рассвет готов показаться за окном. Шумит шоссе. Гудит холодильник. На ветках деревьев чуть проглядываются почки. Я осознаю свой сон и произношу: «Доброе утро». В ответ большой черный ворон выговаривает четкое «Кар». Он устроился на ветке дерева под окном. Свитое за ночь гнездо готово к появлению птенцов. Вздох облегчения от осознания того, что я в порядке: я вскакиваю с табуретки и несколько раз кружусь вокруг себя. Следующий вздох – тяжелый, разочарования. Еще пять минут назад я была в мире, где, не смотря ни на что, была счастлива и не одинока. Здесь же я вновь будут делать все «правильно», только эта жизнь размазана одиночеством, в которое запиханы дела, будто в маленьких шкаф огромные тюки с лоскутками ткани: абсолютно бесполезные, они просто заполняют пустоту.

Ничего не изменилось. По расписанию должен быть горячий кофе и просмотр списка дел на сегодня. Через минуту я долго жгу ежедневник, вырывая из него один лист за другим. Пахнет жженой бумагой. Начинается апрельский дождь.