Письма с Луны

Девушка стояла у окна, отчаянно цепляясь за обшарпанный подоконник руками, чтобы не упасть. Она хватала воздух широко раскрытым ртом, но густой, словно студень, он не проталкивался в горло. Не в силах закричать или пошевелиться, она задыхалась, беспомощно глядя вниз.

Там, возле кирпичной девятиэтажки, воткнутой строителями посреди обширного когда-то двора, стояла «скорая», две машины полиции, и толпился народ. Соседи и зеваки качали головами, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть за ограничительной лентой накрытое белым тело, которое распласталось на мокром газоне.

На шестом этаже зиял провал распахнутого настежь окна. Оттуда вырывался и полоскался на ветру край оранжевой занавески. Его то затягивало внутрь внезапно осиротевшей комнаты, то снова выбрасывало наружу сквозняком. Всплескиваясь на фоне серого фасада, это яркое пятно заставляло девушку отрывать взгляд от очертаний тела под белой тканью, но потом, как заворожённая, она снова возвращалась к нему.

Из подъезда вышел Костя по кличке Дундук. Бочком-бочком он протиснулся к газону. Его тут же отогнали, но далеко он не ушел. Продолжал стоять сутулым, перекошенным на правый бок истуканом возле самого края истоптанного, обтянутого полосатой лентой газона.

***

Старые бабушкины часы громко тикали в тишине пустой квартиры. Привычно забравшись в кресло с ногами, Саша уткнулась носом в коленки и тупо пялилась в чёрный экран монитора. В сумерках за окном истаивал осенний вечер, изо всех углов наползали жадные щупальца мрака.

Электричество отрубили. Опять. За мёртвым глянцем окон дома напротив мерцали призрачные огоньки свечей, метались белые блики фонариков. В комнате почернело окончательно, тьма одолела свет. Откуда-то доносилась приглушенная хлипкими стенами перебранка, по лестнице топали жильцы верхних этажей. Прямо над Сашкиной головой стукнуло, покатилось-загремело что-то, оброненное на пол соседями сверху. Резкий, потусторонне-голубоватый свет от экрана очнувшегося мобильника бросил на потолок уродливые тени.

Звонила мама.

– Да. – Сашка ответила сухо. Слова с трудом продирались сквозь горло, через ком растущего раздражения. – Чего?

– Мы задержимся, Сашуль. Покушай, пожалуйста? – мама привычно пропустила Сашкино недовольство мимо ушей.

– Угу. Света нет. Холодное есть, в темноте? Зашибись. – Сашка ворчала, понимая, что мать ни при чём, злясь на себя за напрасные упрёки, и снова на неё, за то, что позвонила и вынудила грубить...

– Снова, – огорченно вздохнула мать, – фонарик возле хлебницы, я его заряжала. Есть молоко, котлеты вкусные, можно не греть. Не расстраивайся, скоро включат, ты же знаешь.

На тон дочери она не повелась. Мама умела слышать настоящую Сашку.

– Ладно, всё, – отрезала Сашка, – поняла я. Пока.

Сидеть в темноте перед компом было глупо. Но бродить по квартире с фонарём казалось ещё глупее. Чем заняться в пустом доме, когда нет света? Ну не спать же ложиться? Смешно...

От заряда батарейки осталось всего-ничего, а от Сашиного терпения и вовсе крохи – и когда она увидела, что на почту упало письмо, открыла сразу. Чтобы занять себя хоть чем-нибудь.

В окошке «тема» было пусто, а отправителем значился ни о чём ей не говоривший Moon.

«Привет, Саша!

Не беда, что темно. В темноте лучше видно небо! Выгляни, над твоим окном прямо сейчас плывёт среди звёзд Луна. Она жёлтая, и кажется тёплой, словно старинный фонарь»...

Сашка коснулась ногами пола и потянулась к окну – не врал незнакомый автор письма – за холодным стеклом желтела круглая блямба луны. Вот только звёзд никаких не было.

«...Но такой она только кажется, – продолжила читать Сашка, – на самом деле здесь холодно и жутковато, на ослепительном свету, среди резких теней. Ничуть не лучше, чем в твоей темноте. И хочется помечтать о тепле и уюте, но мечтать в одиночку грустно. Одному быть страшно. Поговори со мной?»

Сашка ещё раз пробежала глазами коротенькое послание. Снова посмотрела за окно – напротив чернела громада соседнего дома, а между ними поднималась луна. В комнате стало немного светлее. Тревожный полумрак толкал, настаивал – ответь. Помоги. Согрей. Там, среди леденящей пустоты, кто-то ждёт... Девушка поёжилась. Ей, на секунду, представилась залитая светом мёртвая пустыня.

Ответить.

«Привет. Не мёрзни. О чём мечтать будем?» – тонкие пальцы проворно бегали по крошечным символам на экране телефона, а мысли опережали суховатый, настороженный тон ответного письма. Об одиночестве Сашка знала много. Потребность согреться самой оказалась даже меньше желания готового откликнуться на просьбу сердца. Откликнуться, чтобы разделить остатки тепла.

На последнем проценте зарядки новое послание пиликнуло, падая на почту, и экран телефона погас. Сашка едва не взвыла, безжалостно тряхнув ни в чём не повинную трубку. Комнату постепенно заливал неясный лунный свет. Тонкий тюль занавесок размывал тени, скрадывая очертания знакомых предметов, отчего они казались чужими, загадочными. Сверху, снизу, из-за стен доносились скрипы, постукивания, далекие неразличимые голоса – обесточенный дом притих, но не умер.

Десять минут назад Сашку заливало мутной тиной тоски и непонятного раздражения. Она словно вела одинокую борьбу со всем миром, в котором на одной стороне были все, а на другой – только она, Сашка... Теперь раздражение пропало. Враждебный мир превратился в неизведанную страну, полную таинственного очарования и смутного, едва ощутимого ожидания чуда. Волшебство качалось на маятнике бабушкиных часов, и Сашка слышала его тик-таковый голос.

В замочной скважине заскребло, распахнулась входная дверь и одновременно с этим вспыхнул свет, рявкнув, заворчал на кухне старенький холодильник. Где-то заиграла музыка. Отец и мать громко рассмеялись в прихожей.

Сашка соскочила с кресла и захлопнула дверь в свою комнату, ткнула пальцем в выключатель, надеясь, что в темноте исчезнувшее волшебство вернётся. На столе наливался светом экран компьютера. Словно манящее окно в другой мир. Мир, в котором не существовало отчаянной пустоты, в котором не было вечного маминого... за спиной открылась дверь:

– Саш, ты поела? Уроки делаешь?

– Да! – не оборачиваясь, рявкнула Сашка, отвечая сразу на два вопроса. Дверь тихо закрылась.

Тот осенний вечер изменил всё. Никогда ещё Сашка не чувствовала себя настолько счастливой. Она ревниво хранила свою тайну, оберегая и не желая делить ни с кем. Но перемены нельзя было не заметить. Жизнь перестала быть унылой чередой одинаковых дней. Она наполнилась смыслом и обещаниями. Раздражение и досада растаяли на ярком свету, который горел теперь в ней самой. Школа уже не была каторгой. Одноклассники – вынужденными попутчиками, запертыми на одиннадцать лет в вагоне медленно ползущего в никуда поезда.

Каждый день, с самого утра, был наполнен смыслом и ожиданием. Сашка ждала вечера, потому что вечером они разговаривали. Завтракая, она перечитывала вчерашний разговор. Возвращалась к нему на переменах и в троллейбусе. Мысли и ещё не написанные слова иногда накрывали её с головой, как приливная волна. Хотелось всё бросить и… поговорить. О многом рассказать своему собеседнику, спросить, поделиться. Но смакуя время, словно гурман, неторопливо расправляющий на коленях накрахмаленную салфетку, прежде чем поднять крышку над ароматным блюдом, Сашка терпела да вечера.

И даже странноватая одноклассница Маша-Миша Ордулова не бесила, как прежде. Она держалась особняком, взирая на мир с презрительным вызовом. В классе её игнорили, но не задирали, побаивались. Рослая, широкая в кости, навалять обидчику она могла запросто. А когда выяснилось, что она ещё и рукопашкой увлекается, народ стал попросту избегать контактов. Впрочем, Ордулова к ним и не стремилась, первой исчезая после уроков со своей «камчатки». Если бы не ловила на себе Сашка задумчивые, тоскливые взгляды одноклассницы весь последний год. Если бы не подколки подруг, чьего внимания эти взгляды не избежали, дела бы Сашке не было до неё. Но и странная Маша притихла в последнее время. Думала о чём-то своём, ни на кого особенно не пялясь. Волосы отпустила, на человека стала похожа. Может переросла свой бзик, а может пару нашла, как судачили злые языки.

Сашке казалось нелепым, что совсем недавно она всерьёз размышляла о никчемности собственной жизни. Как сильно всё изменилось! И как сильно изменилась она сама!

– Саш, кушать иди! – донеслось из коридора.

Мама знала, что из кухни до Сашкиной комнаты не дозовёшься, и всегда выглядывала в коридор, чтобы крикнуть... Сашкины губы разъехались в улыбке. Она захлопнула учебник и нашарила соскользнувший с ноги тапок – смешной, «зверюшечный» китайский ширпотреб. До вечера было ещё далеко, можно не торопиться.

Оно всегда приходило вечером, ровно в девять. Первое за день письмо. Сашка не помнила, в какой момент этот час стал в сутках главным. Обычно писем было два. Реже – три за вечер, но однажды они переписывались всю ночь. Говорили обо всём. Её собеседник был умным, юморным и удивительно начитанным. Иногда Сашке казалось, что знает абсолютно всё. Их переписка действительно походила на разговор – один начинал фразу, а другой тут же подхватывал. Никто и никогда не понимал её лучше, не чувствовал так тонко и так не любил. Нет, об этом её собеседник никогда не писал прямо, но любовью дышала каждая строчка, каждая буква каждого письма, и это наполняло её сердце щемящей радостью, рвущейся не то в смех, не то в сладкие слёзы. Он умел быть нежным, внимательным и бесконечно добрым. Сама того не замечая, Сашка становилась такой же.

Мама суетилась у плиты, отец сидел на своём месте у окна, вытянув усталые ноги, и сердито выговаривал кому-то по телефону:

– ...а ты Иванцова спрашивал? Кто ответственный за участок? Бардак развели!

Сашка испытала прилив неожиданной теплоты, когда мама одной рукой поставила перед отцом полную тарелку, другой – мягко, но настойчиво – потянула трубку из широкой отцовской ладони. И он покорно отдал телефон, смущённо улыбнувшись. Это было мамино правило – никаких телефонов за столом. Девочке вдруг пришло в голову, что родители друг друга любят. И любят её, Сашку, пусть и выражается эта любовь в незаметных бытовых мелочах, вот в таких улыбках, новеньких кроссовках, да кажущейся навязчивой заботе.

– Па, я решила! – выпалила вдруг Саша, сама удивившись. – Я в универ документы подам. Там подготовительные курсы есть. Я всё узнала.

Отец поперхнулся и закашлялся. Широкое лицо покраснело.

– Ну ты даешь, – просипел он, наконец, – то есть я рад, конечно. И пару звонков сделать смогу, если что, но ты уж не пролети там, с «егой» своей...

Разговор о дальнейшей учебе всплывал давно, и Сашка отмахивалась. Не хотела она больше учиться. До недавних пор. Так что папа поперхнулся неспроста. Но её распирало от желания порадовать родителей, вот и вырвалось.

«Смешная, – писал он, – о какой работе ты говоришь? Продавщицей? Офисной крыской? Ты оглянись – мир огромный, столько в нём удивительных мест! Работать надо так, чтобы в жизни оставалось место на этот мир. Поездить, посмотреть. А ещё лучше, чтобы сама работа тебя по миру катала. Но для этого учиться надо. Обязательно. А потому, сегодня писем больше не будет. Будут учебники. Это же не у меня через шесть месяцев ЕГЭ!»

Сашка прислушалась. Она ко многому прислушивалась в его письмах. Он казался старше. Умнее. А учёба, к которой она совершенно остыла ещё в десятом, неожиданно увлекла. «Садись, Серебрякова, пять» перестало удивлять даже одноклассников, но продолжало доставлять удовольствие ей самой. Словно она, с каждой пятёркой, приближалась к началу того самого путешествия в огромный мир, которое ей обещал он.

Он, потому что Сашка не знала его имени. Не знала, где он живёт и сколько ему лет. Таковы были правила игры, и она приняла их. Поначалу – не всерьёз, полагая, что переписка не затянется, а потом – потому, что он так решил.

– Где ты живешь? – спросила она однажды.

– На Луне, Саш, ты что, забыла? Посмотри из окна, вдруг меня увидишь?

Вот и всё. Больше она не спрашивала. Просто знала, что они непременно встретятся. Тогда, когда будут готовы. Оба. Ведь Сашка и сама побаивалась этой встречи. То, что у них было – так огромно, так важно и нужно, что потерять это она просто не могла. Как бы она тогда стала жить? Сколько печальных историй о виртуальных романах, вдребезги расколоченных о твердыню реала она слышала!

Весна нагрянула рано. Резко потеплело, дожди бодро смывали с улиц остатки почерневшего снега.

«Я хочу встретиться сегодня». Письмо пришло ночью, Сашка его проспала. Совершенно не понимая, как дотянуть да вечера, она слонялась по пустой квартире, хватаясь за все дела подряд, и тут же бросая начатое. В четыре часа в дверь позвонили. Сердце ухнуло куда-то в живот, а потом подскочило прямо к горлу, мешая сделать вдох. Она даже не успела подумать, как же это может быть, чтобы он пришёл прямо вот так? К ней домой? Просто метнулась к двери...

***

Когда-то давно родители называли его Костиком. Вот так, мягко – Костик. Родителей больше не было, а он зачем-то остался...

Константин Рябушкин, которого иначе, как Дундук теперь никто, кроме единственной родной бабки и не звал, тяжело поднимался на свой шестой этаж. Он медленно, словно древний старикашка, переставлял чугунные ноги, цепляясь за перила, чтобы удержать равновесие. Его шатало. В горле пересохло, руки тряслись, приплясывая по перилам. Ненавистное, искорёженное давней аварией тело реагировало вбросом адреналина. Он знал, что за ним придут, но страха не испытывал, как и раскаяния. Как-будто вскрыли давний нарыв – уходила из души пульсирующая мучительная боль. Огромное облегчение наполняло его, делало невесомым, растягивало рот в счастливой безумной улыбке. Не в силах сдержаться, Константин закинул голову к ломаной изнанке лестничного марша и захохотал. В колодец пролёта ухнуло эхо и заметалось между этажами.

Она упала прямо под окно, головой об вывороченный на газон и наполовину заплетённый прошлогодней травой бордюрный камень. Левая нога соседки была неестественно вывернута, но Константина это не удивило и совсем не тронуло Голая пятка, чистенькая и до странного розовая, смотрела в небо, хотя тело лежало на спине. А вот лицо... Из-за того, что череп лопнул от удара, оно странно деформировалось, и девушка перестала походить сама на себя. Жуткое впечатление усиливали глаза, широко открытые, выкатившиеся, словно веки им стали маловаты... Он не хотел смотреть, но и уйти не мог, смотрел, притулившись невзрачной тенью под козырьком подъезда. Видел, как снимают пропитавшуюся кровью ткань, которой её накрыли ещё до приезда скорой и милиции, как упаковывают в отвратительно утилитарный мешок и грузят в машину неразговорчивые санитары. Или кто они там?

Опустошение и гадливость – вот что он чувствовал сначала, волоча по лестнице ставшие ватными и тяжёлыми ноги. Та, что была сейчас на пути к районному моргу, не имела к его соседке никакого отношения. Она перестала существовать даже раньше, чем её тёплое, живое и неожиданно тяжёлое тело перевалилось через подоконник. Раньше, чем он переступил порог её квартиры. Тогда, когда она открыла дверь на его звонок, и увидев, поскучнела лицом, скривила губы, выдохнув обречённо-тоскливое «а, это ты?». Взрыв, который в этот момент разнёс остатки разума Константина Рябушкина в клочья, никто не заметил.

Константин был гранатой с выдернутой чекой вот уже пару дней — с тех самых пор, как взломал почту соседки. Сутки просидел над перепиской, осмысливая очевидное – никогда. Никогда она не будет ему принадлежать, потому, что уже принадлежит какому-то Moon. И целая ночь ушла у него на то, чтобы вычислить, кто же скрывался за коротким набором букв.

Горькая ирония открытия что-то надломила в нём, разрушая последние остатки здравого смысла.. Константин шёл только поговорить, открыть ей правду... Но она глянула серыми, в коричневых точечках, глазами, словно выстрелила. Словно чёрные молнии вылетели из широких зрачков, и ослепили. Спросила, и его мозг затопила красная пелена ярости. «А-а, это ты?»

Не в силах пережить этот тон, выражение её глаз, которые превратились в тусклые стекляшки, от одного взгляда, он поднял руку, чтобы оттолкнуть от себя этот безжалостный холод... Она стукнулась головой об косяк и осела, безвольно и беззвучно, прямо на пороге. Ледяная гримаса разочарования исчезла с её лица. Исчезла и боль унижения, перехватившая ему горло.

Повинуясь безотчётному порыву, Костя подхватил девушку на руки, ногой захлопывая дверь. Он прижал к себе неожиданно тяжёлое тело. Её голова бессильно запрокинулась и свесилась с его локтя, обнажая беззащитную шею. Всего мгновение он смотрел ей в лицо. Потом тяжело протопал по незнакомой квартире в 

дальнюю комнату. Комнату, смежную с его собственной. Мельком глянул на ненавистную преграду, которая их разделяла. Эта тонкая стена обычного дома была для Костантина толще крепостной. Он усмехнулся – теперь это не имело никакого значения. Опустил мягкую ношу на пол и распахнул окно. В голове тоненько звенело ликующее предвкушение свободы.

Она очнулась и застонала, когда он поднимал её с пола. Открыла глаза, и уставилась на него бессмысленным взглядом, ничего не понимая, когда он почти перевалил её через подоконник. И исчезла, не успев издать ни звука. А может он просто не услышал?

К ней он пришёл в клетчатых домашних тапочках. Тихо, так тихо, что сам не мог расслышать своих шагов, он вышел из соседней квартиры и вернулся к себе. Отформатировал жёсткий диск, переоделся, со странным спокойствием слушая, как завывают под окнами сирены, и спустился вниз. Не хотел. Но спустился. Он должен был убедиться. Ярость ушла. И боль, терзавшая его так долго, ненавистная, едкая боль неразделённого тайного обожания – тоже ушла. Осталась холодная пустота. Сияющая пустыня. Которую стремительно заполняла свобода – от боли, от мучительной зависимости, от нелюбви. Теперь Константин Рябушкин был абсолютно свободен.

***

Девушка из панельной девятиэтажки напротив, с трудом оторвала сведенные судорогой пальцы от подоконника. Сашу увезли. Её Сашу. Растаяла толпа зевак, едва полиция принялась за расспросы. Трепетали на мартовском ветру обрывки ленты, обтягивавшей газон, да мокла под дождём скомканная тряпка в бурых пятнах крови, напоминавшая недотаявшую кучку грязного снега.

Она с усилием оторвала взгляд от окна и слепо обвела глазами комнату – тишина ломилась в виски, цепляясь за книжные полки, утопая в лохматом пледе, небрежно брошенном на диван, лилась с экрана ноутбука, где так и осталось висеть незаконченное письмо. Самое важное из всех. То, в котором она решилась признаться, и открыть, наконец, всё...

Она натолкнулась взглядом на фотографию в простой деревянной рамке, где Саша, в смешном, детском каком-то сарафане, стояла, прижимаясь к стволу берёзы. Кому она позировала неизвестно, фото было стянуто из контакта ещё год назад. Живой, искрящийся смехом взгляд Сашки ударил, выбивая воздух из лёгких. Девочка, которая ничего не узнала и никогда больше ей не ответит... Маша согнулась пополам, рухнула на колени и завыла. Тоненько, протяжно, словно смертельно раненый зверёк...