Когда я ловлю в ладонь звезду и разжимаю кулак, чтобы полюбоваться добычей – ветер пускает в лицо одну лишь блестящую пыль. Когда мама, приготовив волшебные снадобья, варит в котле чудесным образом добытую звезду – мир светится от счастья. Что было чёрным, становится белым, что было мёртвым – становится живым.

К ней приходит много людей за помощью. Они с мамой разговаривают о тех вещах, которые я совсем не понимаю, и прячусь за её широкой юбкой. Когда меня замечают, я чувствую, что у меня вырывают сердце. Когда мы встречаемся с незнакомцами взглядами, я чувствую, что все мои мысли рисуются у меня на лбу.

Мне становится страшно. А если они знают, кто я на самом деле? Что я не просто пугливый ребёнок, что у меня есть тайна, такая тайна, что я о ней и думать боюсь.

Я прихожу в себя.

Так странно – всего-то парочка слов дурацкой колыбельной разбудила чудные мысли и образы. Нужно закрыть уши, подождать, пока соседка сверху угомонит своих детей, и расслабиться.

Мне очень страшно. Впервые за много-много лет предстоит увидеть маму. Мне говорили про это, готовься мол, это время настанет, но… Я даже думать об этом не хотела. До сих пор не хочу. Если бы можно было отложить эту встречу!

Вот в такие моменты мне кажется, что для счастья нужно совсем капельку – не вспоминать то, что давно вычеркнул из прошлого. Чай с плюшками в придачу тоже был бы неплох.

Но что делать – надеваю пальто, сапоги, плетусь по лестнице вниз, потом иду на остановку. А вокруг меня – мир остановился! Он не дышит. Он мёртв. Даже первый снег, что ложится наземь нежно и неспешно, – он гиблый. Не такой, как раньше, и радости совсем не приносит.

И прохожие ненастоящие, просто голограммы какие-то. Мне и свои руки, ноги кажутся ненастоящими. Боже мой! Я словно в страшном сне – когда пытаешься сдвинуться с мёртвой точки изо всех сил, но не получается.

Так, стоп. Это что, тот самый дом, дом моего детства? Уже?! Как, когда я здесь оказалась? О нет. Надо вернуться, надо вернуться… Так, Крина, стой. Ты справишься. Ты должна.

Так странно подниматься по этим грязным ступенькам, видеть всех этих мимо проходящих людей. Надо же, надпись со стены «Таня+Ваня» никуда не делась. Какое трепетное отношение к чувствам… Эх, если бы это было действительно так. Если бы.

Чем выше, тем крепче невидимый удав сжимает тело. Вот неработающий мусоропровод, которым никто никогда не пользовался, вот окурки валяются всюду, как и всегда. А вот и письма на подоконнике второго этажа – значит, почтовые ящики так и не поставили.

Очень стыдно, а из глаз брызжут воспоминания. Надо их спрятать. Нельзя ей опять показывать, что боюсь.

Я не хочу её видеть.

Я боюсь.

Боюсь.

Стучу в дверь.

Она открывает быстро – в её глазах, в её голосе радость, восторг. Она обнимает крепко, и что-то внутри меня обрывается. Надо сказать что-нибудь, надо обнять в ответ. Я хочу – но руки не слушаются.

Я не смотрю на её лицо.

– Доченька, как я рада, что ты, наконец, заглянула! – усаживает меня за стол, подаёт сахар-чай-булочки. Мне не хочется здесь ничего есть. Плохо пахнет, и грязно. Кажется, будто эта грязь пропитает меня насквозь, и я больше никогда от неё не избавлюсь.

– Эм, да, привет. Твоя сестра попросила тебя навестить. Переживает. Ты как?

Я говорю то, что отрепетировала. На самом деле мне не нужен ответ. Я делаю вид, что отпиваю из чашки. И взгляд цепляется за нож.

Я чувствую себя в большой опасности и пячусь к выходу. Мне чудится, будто воздух пропал, задыхаюсь.

Она с разочарованием бежит за мной – конечно, она всё поняла. Она всегда была умной. Она знает, что я в ужасе. И она расстроена? Она – расстроена?

Щемит в груди. Как же стыдно – но ноги тащат к выходу, прочь из квартиры, где я провела детство.

– Стой же, я хочу тебе дать подарочки! – с испугом вскрикивает она, я замираю и нетерпеливо жду. Она протягивает косметику, – очень хорошая, пользуйся на здоровье, – солнечные очки, – тебе нужно беречь глаза, болеешь же, – и домик из спичек. – А это я научилась недавно делать. Пусть тебе на память от матери достанется.

Я рассеянно кладу всё в карман и, даже не попрощавшись, сбегаю вниз.

Я люблю, когда жарко. Таю, как снежная баба, и ничего от меня кроме злющей обиженной девочки не остаётся. Мама это знает и держит меня в холоде. Чтобы я никому не навредила, не пускает ко мне детей поиграть. Я маму люблю, но из-за того, что она держит меня в одиночестве, представляю, как ветер уносит её и я могу делать всё, что хочу.

Мама видит мои мысли, пытается что-то с этим делать. Ни зелья, ни заговоры, ни самые великие волшебники не могут их прогнать. Плохие мысли прилипли ко мне, как только я родилась. Я чувствую, как они грызут мою голову и становятся больше.

Мне в собственном теле становится тесно. А звёзды – они всё видят. И то светлое и чистое, лёгкое, как перо с крыла ангела – что во мне есть – тянут к себе. День ото дня я чувствую, как мы с землёй отрываемся друг от друга.

Скоро меня спасут, а мама больше не помогает тем, кто просит, она только сторожит меня и плачет. Когда я думаю о том, что она не хочет мне счастья, мне становится жарко. Мамины руки – почти всемогущие мамины руки – дают мне коробку со спичками. Мама хочет, чтобы я осветила себе путь. Это вовсе не нужно, это скоро всё закончится. Мне становится смешно, я решаю в издёвку сложить из спичек домик.

Мамины ловкие руки помогают сделать так, чтобы домик получился крепким. Склеивают «брёвнышки». И пусть спичечный, этот дом – настоящий. Игрушечная мама каждый день печёт в нём пироги из мечтаний, а игрушечная я лучше всех умеет дружить с ребятами. По вечерам они приходят ко мне игрушечной, игрушечная мама накрывает на стол и не мешает кидаться едой.

Всё лучше той пустоты, которая нас сейчас кромсает.

Вдруг мама вскакивает, охает, целует меня, берёт обещание всегда-всегда вести себя хорошо и прощается.

Дождь осуждает меня. Он бьёт больно, бьёт сильно, так, что душа промокает, как вата. Не могу уйти, остаётся лишь присесть на скамейку, обняв плечи, и жалеть себя.

Я чувствую за спиной тепло. Она смотрит на меня, определённо смотрит на меня из окна своей грязной, запущенной квартиры. Чего она от меня хочет, зачем мучает?

Я ей ничем не обязана. Я не просила меня рожать.

Кажется, я всхлипываю. Фу, какая мерзость, хорошо, что этого никто не видит.

Я верчу в руках спичечный домик. Значит, не всё, что запечатлела моя память – фантазия, хотя отличать её от реальности становится сложнее. Почему нужно было пичкать себя этими невообразимыми историями в реальном детстве? Теперь чувствую, что упустила важное, самое важное, то, от чего зависит сейчас – возвратиться мне в детство, к какой-никакой, а к матери, или махнуть на всё и пойти дальше?

А ведь она хранила эту безделушку – то, что безразлично для меня, имеет ценность для неё. И сегодня она отдала своё сокровище. Подарила. И не только в домике дело. Я шарю в карманах, достаю её подарки, страшно, что уроню. Она ведь небогатая, совсем небогатая. Сколько ей понадобилось времени, чтобы накопить денег на всё это?

Чёрт.

Как же мне жутко.

Эта сволочь сжимает грудь – о, Ответственность, ты просто божественна и невероятна. Ты не даёшь мне уйти, ты не даёшь насладиться жизнью.

И дождь. Ноги мокрые, заболею, точно.

– Доченька, чего же ты тут сидишь? Ты же простудишься, заходи скорее.

Она говорит это так, будто я её ударю. Пренеприятно – нет, нельзя всё оставлять так. Я лечу под козырёк, она укрывает меня плащом и даже даёт попить горячего чаю – очень вкусный, как приближающаяся осень.

Не знаю, что это со мной, но вдруг сжимаю её руку. Она вздыхает так странно – будто ребёнок, которого только-только отругали, но потом извинились. Рассматриваю линии на руке – так всё запутано и грустно, вся жизнь, вся жизнь – сплошная путаница.

– Крина, – протягивает она несчастным голосом. – Крина…

Звёзд больше нет, они убежали прочь. И то плохое, что жило во мне – тоже убежало. И впервые за пять лет жизни я замечаю, что умею улыбаться. А ещё у меня очень красивые глаза и кожа в веснушках, будто солнце свои слёзы мне отдало.

Я слежу, как светлеют мои чёрные волосы, как пропадают страшные татуировки, как дождь поёт небесам серенады, как дети обнимают родителей. Ищу, кого же обнять мне – то один взрослый, то другой, то третий. Всё они любят меня, но почему-то не берут к себе. «Мы – родная кровь, – любят говорить, – мы тебя не оставим».

В отражении себя не узнаю – помнила себя маленькой и хитрой, а сейчас вижу большую и наивную. Представляю, как мама расчёсывает мне волосы, как заплетает косички, как поёт колыбельную и как говорит, что любит меня.

И задаю отражению: «И где же ты сейчас?»

Отражение дёргается, закрывает лицо и говорит: «Это всё твоя вина. Плохие дети не нужны, а ты была плохой. Сейчас уже поздно. Вот и сиди тут одна».

Мне хочется плакать, но слабенькое тепло в груди почему-то даёт сил. Чувствую, как меня берут за плечи и куда-то ведут. А потом говорят, что теперь я в их семье.

Мне тут нравится. Много солнца, нарисованных звёзд и сквозняка. Только голос женщины как из-под земли зовёт на помощь.

Не хочу так.

Беру листок бумаги, рисую домик, а в нём две фигурки – свою и мамину. Перечёркиваю, закрашиваю, заливаю гуашью, комкаю и бросаю в форточку.

Улетает с прошлым чародейство и последняя надежда вернуть на место настоящие звёзды.

– Правильно, – говорит моя приёмная семья.

– Нет, – хмыкаю я и прячусь под одеяло.

Так бывает, когда жил-жил, а решаешь оглянуться, что же там было, позади – ничего не видишь. Пусто. Вот и у меня это воспоминание – последнее. Последний куплет маминой колыбельной прозвучал в моей голове, и больше о своём прошлом я не знаю.

Был день, когда я выбросила бумажку, и был день, когда я, прячась от дождя, жалела об этом больше всего.

Я хочу спросить, что же тогда случилось на самом деле, хочу спросить, какая же во мне была тайна, а сама молчу – и протягиваю домик из спичек. Она с растерянностью улыбается и принимает его.

– Нет, ты не противна мне, мама, – говорю, а от последнего слова будто жало вонзается в язык. – Заходи в дом, я скоро приду.

Дождь провожает меня в цветочный магазин настороженно. А когда я выхожу с букетом орхидей, он становится ласковым и даже вежливым. Он отпускает меня, как и ветер, как и буря. Я остаюсь сама с собой и цветами.

Ей давно не дарили цветов, я это знаю точно. Жаль, что я не догадалась этого сделать в начале. Её глаза – такие бесконечно грустные, что у меня сердце скрипит. Я больше ни зла на неё, ни обижена – мне просто хочется, чтобы она не грустила. Люди не должны грустить, это ненормально.

Вот я вручаю ей букет. Она рассматривает его и так, и эдак, носит по квартире, как реликвию, вдыхает аромат и улыбается.

А глаза – сияют.

Она беспрестанно меня благодарит. Не понимаю, как убедить её, что ничего такого в этом поступке нет. Я в первый раз кому-то дарила цветы. Это приятно. Знала бы раньше…

Она нарезает торт, и я вжимаюсь в кресло. Чёрт, я не хотела показывать, что боюсь её, нет. Вот снова печаль гуляет по квартире сквозняком. Пожалуйста, Крина, соберись. Мне и так тяжело, когда острые предметы попадаются на глаза, а уж когда ими орудуют – с ума схожу.

– Расскажи мне всё, – вылетают из меня нежеланные слова.

Она глядит на меня, на нож, качает головой и убирает его подальше. Слава богу, не пытается ко мне приблизиться.

– Прости меня, – она прячет лицо. – У меня была депрессия, и я не понимала, что делаю. Память забрала у тебя боль, и возвращать её я не хочу. Да, тебе нужно быть начеку. И если ты не желаешь меня знать, я пойму. Я уже давно никому не нужна.

Невидимая рука выталкивает из меня слова, которые я говорила во снах миллион раз, но даже не надеялась, что сумею их произнести наяву:

– Мама, улыбнись. Ты так давно не улыбалась. Ты сильный человек.

Она скромно улыбается.

Мы продолжаем есть торт. Я вспоминаю, когда я была маленькой, мы часто покупали сладости – стоило мне только попросить, хотя денег у нас никогда не водилось. А ещё мама как-то умудрялась водить меня по детским дискотекам, театральным представлениям, покупать детские игрушки, одежду на вырост.

Неужели было что-то кроме тьмы?

Я не могу в это поверить. Раньше всё казалось другим. Чёрным или белым. А сейчас – всё такое яркое, живое, не плохое и не хорошее. И это мгновение, когда я наконец всё поняла и приняла – оно не счастливое и не печальное. Оно просто есть. И я считаю секунды.

– Я помню, как обижала, тебя, когда была ребёнком, – говорю, обжигаясь проснувшимися воспоминаниями. – Я многого не понимала, прости.

– Что ты, ты не виновата! Это ты меня прости, ты – самая лучшая! И я рада, что ты, наконец, пришла и… я… я…

Она устала, чертовски устала. Я слышу, как её одолевают дурные мысли, вижу, как она отчаянно борется с ними, как сжимает руки в кулаки, как закусывает губы, как дрожит, сдерживая страх.

Мне не нужно прикасаться к ней и не нужно ничего говорить. Так, Крина, просто встань и уйди. Слишком много волнений для неё на сегодня. Ей нужно отдохнуть.

Она с облегчением вдыхает, когда я прикрываю за собой дверь – но на самом деле ухожу не сразу, топчусь на месте. И слышу плач.

– Она больше не придёт ко мне. Что я натворила, испугала, тупое чудовище!

Ну нет, я так не могу. Вырываю из блокнота листок, пишу, что загляну на днях, мы пойдём гулять и кататься на роликах, как она обещала мне, когда я была маленькой. Осторожно просовываю в под дверь.

Не так, чего-то не хватает.

Вытряхиваю из коробки спички, кладу и их. Она поймёт, она обязательно поймёт.

Вот оно – время, о котором она всегда грезила. И пора домику стать больше.

Прошлое провожает меня с легкостью и даже дарит свободу. Так легко раньше не дышалось, не ожидала, что это меня ждёт. Ветер с нежностью гладит руки, свистит песню, ему, мне, и маме, снова и снова.

И кажется, что то, что происходило когда-то, происходит до сих пор, в эту минуту. Что всё – вечно.

Когда я ловлю звезду и разжимаю кулак, на меня смотрит маленькое пушистое счастье. Мама готовит свои волшебные снадобья, и вновь друзья не покидают её. Все говорят, что у неё чудесный голос и самые расчудесные руки. Я согласна. Они вытирают с моих щёк слёзы, и мне не больно. Они плетут косички, и хотя волосы путаются из-за солнечных репейников, мне не хочется кричать и прятаться. Они пекут самые вкусные пироги. Они – самые добрые и ласковые на свете.

Так странно, что наш огромный волшебный мир поместился в крохотном спичечном доме.